CC BY
81И.Е. Кознова
К ПРОБЛЕМЕ ПАМЯТИ В ТВОРЧЕСТВЕ М.М. БАХТИНА
В статье анализируются подходы М.М. Бахтина к изучению памяти как глубинного явления культуры. Рассматривается бахтинское понимание концепта «вечное возвращение», взаимодействия памяти и забвения. Олицетворением амбивалентности культуры, связи настоящего с прошлым являлась для Бахтина смеховая («карнавальная») культура.
Ключевые слова: культура, память, забвение, народ, традиция.
In article M.M.Bakhtin's approaches to memory studying as deep phenomenon of culture are analyzed. The bakhtinsky understanding of a concept «eternal return», memory and oblivion interactions is considered. Embodiment of ambivalence of culture, communication of the present with the past was for Bakhtin the humorous («carnival») culture.
Keywords: culture, memory, oblivion, folk, tradition
Феномен памяти исследуется в разных отраслях гуманитарного знания на всем протяжении истории культуры. Традиция изучения памяти связана в философии с именами Платона, Аристотеля, Августина, А. Бергсона, Вл. Соловьева, Е.Н. Трубецкого, С.Л. Франка, Н.А. Бердяева и др.; в социологии - Э. Дюркгейма и М. Хальбвакса; психологии - У. Джемса, З. Фрейда, К.-Г. Юнга, П.П. Блонского, П.Жане, Л.С. Выготского, А.Р. Лурии, А.Н. Леонтьева и др.
М.М. Бахтин определял проблему п а м я т и (*разрядка Бахтина - авт.) как одну из центральных в философии, и в его творчестве памяти принадлежит одно из ведущих мест. Представляется, что немалую роль в этом играла сама атмосфера времени, в которой М.М. Бахтин формировался как философ: атмосфера пессимизма и жизнеутверждения, «заката Европы» и «пробуждения Азии». Рубеж XIX-XX веков (в действительности о нем можно говорить не в строгом хронологическом смысле) характерен повышенным интересом к проблематике памяти - в науке, общественной мысли, художественной литературе, искусстве.
М.М. Бахтиным был избран свой ракурс исследования памяти, при этом он изучал ее в широком историческом контексте, представляя память глубинным явлением культуры. При этом Бахтин связал высокое философствование с анализом низовой народной культуры, выйдя за исторические пределы романа, изучению которого посвятил всю свою жизнь (имеется в виду роман Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль»). Не случайно, видимо, что Бахтин - свидетель и участник
поистине «мировых смен и катастроф - исторических и космических» - обратился в своих исследованиях к другой, но тоже пограничной по своей сути эпохе, отыскивая в ней универсальный смысл. Время перехода от Средневековья к Ренессансу будто раздвинуло свои границы, позволив увидеть за ним не только общеевропейское, но и общемировое прошлое. И одновременно - затронуть актуальный для XX столетия вопрос о трансформации народной культуры и памяти.
Уже в работах М.М. Бахтина 1920-1930-х гг. были обозначены многие аспекты проблематики памяти, позже рассмотренные им подробнее. Бахтина интересовали вопросы культуры и художественного творчества в целом, их диалогичности, соотношения универсального и единичного, коллективного (надындивидуального) и индивидуального начал. Он писал о «систематическом единстве культуры», которое уходит в атомы культурной жизни, «как солнце отражается в каждой капле ее». Любой культурный, творческий акт рассматривался им не только сам по себе, как конкретно-историческое явление культуры, но прежде всего в контексте большой культурной традиции, по отношению к которой этот творческий акт «должен ответственно занять свою ценностную позицию». Любому познавательному акту предшествует донаучное мышление, которое уже обработало в своих понятиях действительность [3, с. 25].
Бахтин отмечал, что культурные и литературные традиции (в том числе и древнейшие) сохраняются и живут не в индивидуальной субъективной памяти отдельного человека и не в какой-то коллективной «психике», но в объективных формах самой культуры (в том числе и в языковых и речевых формах), и в этом смысле они межсубъективны и межиндивидуальны (следовательно, и социальны); отсюда они и приходят в произведения литературы, иногда почти минуя субъективную индивидуальную память творцов [3, с. 397].
Таким образом, формировались подходы к интересующей нас теме.
Будучи представленной на двух уровнях - коллективном и индивидуальном, память объективирована, то есть объективно выражена - в языке, речевых формах, памятниках и пр. В такой форме коллективная память существует вне индивидуальной памяти, «поверх» ее. Но коллективная память, по мнению Бахтина, также и инкорпорирована в индивидуальном. Сущность памяти как социального явления заключена в межсубъектном и межиндивидуальном общении (диалоге). Творческий акт, включенный в канву традиции, предстает как диалог между настоящим и прошлым, поэтому «современность, взятая вне его отношения к прошлому и будущему, утрачивает свое единство, рассыпается на единичные явления и вещи, становится абстрактным конгломератом их» [3, с. 296].
Прошлое, с точки зрения Бахтина, само выступает как память, а не познание, поскольку отсутствует сознание относительности всякого прошлого, а познание само по себе - акт сомнения. Предание о прошлом священно, а само «прошлое» приобретает характер «абсолютного прошлого», выступая как ценностная категория. Подобное прошлое являет собой абсолютную завершенность и замкнутость, а приобщение к нему становится приобщением к подлинной сущности. Оно находит свое отражение в эпосе, эпопее - в противоположность роману как
незавершенному настоящему, устремленному в будущее. В этом смысле память является исторической памятью - памятью о прошлом. Лишь с опытом, познанием и практикой приходят сомнения - прежде всего относительно настоящего, но вместе с тем и относительно прошлого, поскольку между ними стираются прежде существовавшие грани.
Бахтин выделял «единое время мира» и время человека, отмечал важную с точки зрения культуры включенность, вплетенность индивидуальных жизненных рядов в общую жизнь ближайшей социальной группы. С темой творчества связана непосредственно проблема трансляции культурного наследия [3, с. 352-354]. Рост поколений для Бахтина идентичен росту культуры, понимаемому как продолжение дела, традиций предшествующих поколений [5, с. 359, 449].
В работе «К философским основам гуманитарных наук» (начало 1940-х гг.) Бахтин выделял проблему памяти как одну из центральных в философии. В отличие от своих предшествующих работ, в которых Бахтин противопоставлял память познанию, здесь он связывал ее с актами познания и самопознания, акцентируя внимание на последних как процессе коммуникации с Другим. Познание предстает как духовный акт, как понимание бытия - «выразительного и говорящего бытия». Это «выразительное и говорящее бытие», бытие целого, бытие человеческой души многозначно и неисчерпаемо. Душа бессмертна; Бахтин отмечал, что она «свободно говорит нам о своем бессмертии, доказать которое нельзя» [4, с. 7-9]. Что помогает его понять, раскрыть, интерпретировать? Вероятно, именно память.
Однако память как интерпретация, как понимание не остается неизменной, и это еще одна проблема, которая волновала Бахтина. Обнаруживается, что память неизменна и изменяема одновременно.
Ведя речь о памяти как форме познания, Бахтин перешел к проблеме понимания прошлого. В чем особенность познания прошлого? Бахтин писал о невозможности изменения фактической, «вещной» стороны прошлого. Эта сторона завершена и не повторится. Однако «смысловая, выразительная, говорящая сторона» этого прошлого - совсем иное, она может быть изменена в силу своей незавершенности, несовпадения с нею самой (поскольку элемент свободы присущ каждому выражению, а самое прошлое - это тоже «выразительное и говорящее бытие»). Бахтин ставил вопрос о роли памяти в этом «вечном преображении прошлого», то есть в отыскании смыслообразующей стороны прошедших эпох [4, с.7-9].
«Вечное преображение прошлого» возможно потому, что нет пределов числу интерпретаций смысла, и в зависимости от контекста можно говорить о множественности способов его передачи памятью. Таким образом, прошлое подвергается постоянному переконструированию. Речь также может вестись об актуализации прошлого посредством памяти. Познание же, таким образом, выступает как понимание прошлого в его незавершенности, видении смысла его переживания и выражения. Здесь речь идет именно о познании, а не просто знании о прошлом, некоем статичном состоянии, поскольку знание указывает на завершен-
ность. Особенность памяти в том, что она не сводима к историческому познанию прошлого: «большая память не есть память о прошлом (в отвлеченно временном смысле); время относительно в ней. То, что возвращается вечно и в то же время невозвратно. Время здесь не линия, а сложная форма тела вращения» [4, с. 7-8].
При этом тема памяти имеет весьма существенный аспект, который представляет ее антипода - забвение: «выясняется, что всякий действительно существенный шаг вперед сопровождается возвратом к началу («изначальность»), точнее, к обновлению начала. Идти вперед может только память, а не забвение. Память возвращается к началу и обновляет его» [5, с. 533]. Бахтин отмечал, что сами термины «вперед» и «назад» теряют в этом понимании свою замкнутую абсолютность, и скорее «вскрывают своим взаимодействием живую парадоксальную природу движения...» [3, с. 492]. Память универсальна, она способна отыскать в прошлом то, что позволит изменить нынешнее состояние, понимаемое как обновление начала. Она выступает как возможное объяснение настоящего и будущего, смысл которых еще сокрыт.
М.М. Бахтин понимал память не только как свойство субъективного (изолированно-личностного) единства сознания, но и как категорию культуры [3, с.492]. Механизм действия культурной памяти Бахтин связывал с формами языка как с «накопленной памятью в ее полном смысловом объеме» [5, с.533]. Связь языка и памяти двухсторонняя: язык выступает в качестве маркера памяти, в свою очередь память - в качестве носителя языка, проводника его смысла [4, с.398].
Не случайно Бахтин придавал особое значение имени, эмпирика которого различна в культурах. В универсальном смысле именование отсылает к памяти, поскольку имя связано с жизнью и смертью: имя - это рождение, начало, благословение на жизнь и в то же время имя - это смерть, которая приобщает памяти (в пределе - вечной памяти). С другой стороны, имя выделяет, индивидуализирует и одновременно включает в традицию, род, историю. По Бахтину, имя связывает, укореняет, приобщает индивидуальному же, но объемлющему целому рода, нации, истории, целому чисто положительному, чисто хвалебному, прославляемому (к Божьему миру). Именовать - значит называть, утверждать «на веки вечные», закрепить в бытии навсегда. Имени присуща тенденция к нести-раемости, несмываемости, оно хочет быть врезанным как можно глубже, врезанным прежде всего в память. Вокруг имени сосредоточиваются все положительные, утверждающие, хвалебно-прославляющие формы языковой жизни. Имя связано с топографическим верхом: оно записано на небесах (потому оно сакрально), оно связано с лицом человека (ликом святого), оно неисчерпаемо [4, с. 100-103].
В противоположность имени п р о з в и щ е тяготеет к бранному, к проклинающему полюсу языковой жизни. В то же время подлинное прозвище (как и подлинное ругательство) биполярно, хотя в нем преобладает развенчивающий момент. Если именем зовут и призывают, то прозвищем скорее прогоняют, пускают его вслед, как ругательство. Прозвище по-особому связано с временем: оно
фиксирует в нем момент смены и обновления, оно не увековечивает, а переплавляет, перерождает, это «формула перехода». Связанное, как и имя, с рождением и смертью, прозвище, однако их сближает и сливает, по образному выражению Бахтина «превращает колыбель в гроб и гроб в колыбель». В отличие от имени прозвище профанно делает прозываемого определенным, исчерпанным, разгаданным и больше ненужным («пора на смену») [4, с. 100-103].
Вопрос об имени и прозвище связан у Бахтина в таком контексте с проблемой «память/ забвение»: «Если что-либо отрицается, должно быть уничтожено, то прежде всего нужно з а б ы т ь, нужно вычеркнуть из списков бытия его имя». Пока сохраняется имя (память), сохраняется (остается) в бытии именуемый, продолжается его - за пределы индивидуальной смерти выходящее бессмертие. Всякие посягательства на имя (на «доброе имя», шутки с именем и пр.) поэтому страшны, поскольку предрекают его небытие. Прозвище же возникает на границе памяти и забвения [4, с. 100-103].
Память в философском смысле выступает у Бахтина в качестве большой объективной памяти человечества, мировой памяти, атрибута большого мира и большого времени, наконец, модели «последнего целого» - модели мира. Эта модель мира постепенно перестраивается на протяжении столетий, а радикально - тысячелетий. Пространственные и временные представления, лежащие в основе этой модели, ее смысловые и ценностные измерения и градации воплощены в фольклорных символах. В них запечатлен большой опыт человечества [4, с. 68, 423-424]. Поэтому, по мнению Бахтина, «специфическое единство жизни нельзя понять в узко-человеческих рамках ближайшей эпохи его становления», а только за его пределами, апеллируя к «большой, за грань истории уходящей магистрали мировой и человеческой жизни, основным трассам мировой жизни» [4, с.131-133] .
М.М. Бахтиным была подмечена парадоксальная особенность творческого, познавательного процесса и всей культуры - самобытное, индивидуальное проявляется тем ярче, чем сильнее в нем накопленное, запечатленное в памяти коллективное, надындивидуальное начало: «Наиболее оригинальное и новое несет в себе больше всего памяти, обновляет максимум прошлого, в нем раскрывается то, чем оно было чревато» [4, с. 424].
Для Бахтина важнейшее качество памяти как категории культуры - ее коллективный, надличностный, а следовательно, и надвременной характер. Накопленная память может пониматься в широком смысле как традиция. Память - это приходящий в настоящее со всем своим прошлым образ [5, с. 138-139].
М.М. Бахтин пытался уловить в памяти некий первофеномен, связанный с ее космическим началом: «В большом опыте мир не совпадает с самим собою (не есть то, что он есть), не закрыт и не завершен. В нем - память, не имеющая границ, память, спускающаяся и уходящая в дочеловеческие глубины материи и неорганической жизни, опыт жизни миров и атомов» [4, с. 76]. Когда память приравнена к Великой тайне мира, она приобретает сакральный смысл: стремление все оживить, во всем увидеть незавершенность и свободу, чудо и откровение [4, с. 78].
С темой памяти была связана у Бахтина тема смеховой (сатирической) сути народной культуры.
Предстоящее - в силу своей неизвестности, определенной опасности - серьезно. Смех же упраздняет тяжесть будущего (предстоящего), будущее перестает быть угрозой. Бахтин отмечал свойственное культурным людям (людям Большой, письменной культурной традиции) в определенных обстоятельствах стремление слиться с толпой и раствориться в ней. Народная толпа - это «большое тело», она фамильярна, не знает иерархии и норм, прозаична, а потому вокруг и внутри нее возможны всяческие мистификации, профанации, случайности, выпадения из нормы. Народная толпа - синоним смеха, а смех связан с прошлым, с началом. Память из настоящего поэтому обращается в прошлое, то есть к началам, к природе, которая как всесильное и побеждающее целое «не серьезна, а равнодушна или прямо улыбается и смеется». Обращение памяти к прошлому фактически есть обращение к вечности (вневременному).
Почему память несет в себе смеховое (сатирическое) восприятие действительности? Память символизирует начало человеческого бытия, а в этом начале не просто все переплетено, но синкретично и амбивалентно, одно воплощает другое, одно вбирает другое. Смеховое проявляет себя особенно ярко в народнопраздничной культуре, поскольку праздник амбивалентен по своей сути, это пограничное время - жизни/смерти, света/тьмы.
Древнейшими фольклорными формами сатиры были формы народнопраздничного осмеяния и срамословия. Эти формы носили первоначально культовый характер (обрядовый, ритуально-магический смех), символизировали одновременность смерти и возрождения производительной силы природы. Все праздники осмеяния были существенно связаны с временем - со сменою времен года и сельскохозяйственных циклов М.М. Бахтин имел в виду прежде всего древнегреческие и древнеримские праздники, но исследования В.Я. Проппа показали, что подобный характер имели и древнеславянские аграрные праздники.
Смех фиксировал самый момент этой смены, момент смерти старого и одновременно рождения нового. Поэтому такой смех одновременно - насмешливый, бранный, посрамляющий (смерть, зима, старый год) и радостный, ликующий (возрождение, весна, новый год). Это время старинного «спора» (агона) жизни и смерти. Смех - это не нигилистическая, а веселая карнавальная профанация, возрождающая и обновляющая.
Сатира, по мнению Бахтина, - это больше чем просто жанр. Она пронизывает всю народную культуру, она универсальна. Это определенное отношение к действительности = о б р а з н о е о т р и ц а н и е современной действительности и положительный момент утверждения лучшей действительности [4, с. 14-15, 50, 83-84, 121-123, 421]. При этом в подлинно смеховом начале культуры отрицательное и положительное в явлениях трагикомического неразделимо слиты, между ними нельзя провести четкой границы [5, с. 92-94, 165, 215].
Цепь рассуждений М.М. Бахтина может быть представлена следующим образом: память - это символическое возвращение к прошлому, к началу, обновление начала; смех связан с прошлым, с началом, он символизирует обновление, переход от смерти к жизни; память и смех неразрывно связаны между собой как отрицание смерти. Поэтому большая память по особому понимает и оценивает смерть. Смерть есть забвение, равно как и забвение есть символическая смерть. Память есть уход от забвения, преодоление забвения. Символизм памяти - в преодолении забвения. Народная культура - памятлива по своей сути, по своей онтологии.
Однако у Бахтина существует еще одно понимание памяти, также вытекающее из карнавального характера народного смеха. Он писал о «забывчивости» народной памяти.
«В иные эпохи, - отмечал Бахтин, - точно пробуждается память о своих предсуществованиях, человек перестает укладываться в пределы своей жизни» [4, с. 132]. Бахтин вводил понятие «страшной памяти», связанной со смертью, социальными катастрофами, которая преодолевается («изгоняется») «стихией народно-праздничных образов, мобилизующих смех [4, с.59]. Смысл празднично-карнавальной стихии заключался для Бахтина в следующем: народ чувствует себя хозяином - и только хозяином; народно-площадная карнавальная толпа на улицах - это не просто толпа, а народное целое. Бахтин подчеркивал, что дело здесь не в степенях субъективной осознанности всего этого отдельными участниками карнавала - дело в их объективной причастности народному ощущению своей коллективной вечности, своего земного исторического народного бессмертия и непрерывного обновления-роста [5, с. 275, 280-281].
В карнавале проявляется целое народа и целое мира, позволяющее преодолеть страх. Бахтин писал о нем как о «космическом страхе и космической памяти», «темной памяти о космических переворотах прошлого и каком-то смутном страхе перед грядущими космическими потрясениями», заложенными в самом фундаменте человеческой мысли, слова и образа [5, с. 371-372]. Космический страх, хотя и используется всеми религиозными системами, не является, по мнению Бахтина мистическим в строгом смысле слова, поскольку это страх перед материально-большим и материально-непреодолимым [4, с. 131]. Бахтин сравнивал его с памятью индивидуального тела о мучительном рождении и предчувствии агонии, но подчеркивал глубину и существенность космического страха, гнездящегося в «родовом теле человечества», и, следовательно, способного проникнуть в самые основы языка, образов и мыслей.
Однако происходит инверсия регистров памяти, превращение страха в смех: «Уже в древнейших образах народного творчества, - писал Бахтин, - находит себе выражение и борьба с этим космическим страхом, борьба с памятью и предчувствием космических потрясений и гибели» [5, с. 371]. Народные образы, отражающие эту борьбу, формировали человеческое бесстрашное самосознание, причем опирались они, утверждал Бахтин, «не на вечность духа, а на материальное же начало в самом человеке»: «человек как бы осваивал космические стихии
(землю, воздух, воду, огонь), находя и живо ощущая их в самом себе, в своем собственном теле; он чувствовал космос в себе самом» [5, с. 371-372].
Потому карнавальное чувство целого - чувство «вечно недоконченного», торжество не только жизни над смертью, памяти над забвением, но и памяти как смеха над памятью как страхом. Показанная Бахтиным «забывчивость» памяти -способ «преодоления прошлого», которое становится неопасным.
Значит ли, что память существует только в регистре смехового начала? Категория «смеха» была первоначально противопоставлена Бахтиным «серьезности». Впоследствии это противопоставление смягчилось, и если голос целого прежде был отождествлен со смехом, то затем резкая граница между смехом и серьезностью не проводилась. Они становились амбивалентными полюсами единого целого, «голос» которого понимался как амбивалентное слияние хвалы и брани, имени и прозвища [4, с. 399, 463]. Этот ряд, безусловно, может быть продолжен: «голосом» целого может быть подобное слияние памяти и забвения, стихийного и официального. Не случайно, анализируя творчество Бахтина, С.С. Аверинцев обращал внимание на прямую связь между смехом и насилием, между карнавалом и авторитарностью [1, с. 7-19].
Стихийное/официальное - еще один ракурс рассмотрения темы памяти М.М. Бахтиным.
Предмет осмеяния в народной культуре - как старое (прошлое), так и настоящее, современность; образное отрицание современности носит гротескный характер: уничтожающая насмешка сочетается в них с веселыми мотивами производительной силы, материально-телесного избытка (непристойности), обновления и возрождения [5, с. 215, 274-275, 353, 363, 391, 397, 402-405, 449].
Если народная память воплощает большой опыт человечества, то организованная в символах официальной культуры память - лишь малый опыт «специфической части человечества (притом данного момента, заинтересованной в стабильности его)» [4, с. 17-34]. Из этого вовсе не следует жесткое противопоставление официальной и народной культуры, поскольку официальная культура своими корнями уходит во внеофициальные символы большого народного опыта. Официальная культура способна питаться соками, мощью народной культуры, и в этом ее сила и масштаб воздействия на культуру народа, особенно когда поток народной культуры истончается.
Излюбленный мотив М.М. Бахтина - мотив амбивалентности, используемый им при анализе народного смеха. Но, видимо, мы вправе использовать это понятие и применительно к памяти.
По отношению к памяти можно было бы воспользоваться словами самого Бахтина, сказанными им по поводу карнавала: чувство целого - «вечно недоконченного». Возникает многомерный, в определенном смысле бесконечный образ, порождаемый памятью. И вновь уместно обратиться к самому Бахтину в подтверждение наших представлений о бахтинском понимании памяти. Гротескные образы празднично-народной карнавальной стихии, вылепленные Бахтиным, навеянные, вероятно, экспрессией барокко, предстают как нескончаемая цепь те-
лесной жизни и фиксируют те моменты, где «одно звено заходит за другое, где жизнь одного тела рождается из смерти другого, старого» [5, с. 353].
Но инкорпорированность памяти - понятие всеобъемлющее. «Материальнотелесная» сторона памяти, гиперболизация которой в народно-праздничной культуре была чутко уловлена М.М.Бахтиным, не дает все же объемности образу памяти. Для Бахтина память - это духовный опыт, свойство субъективного (изолированно-личностного) единства сознания [4, с. 7-9, 77-79]. Но - главным образом и прежде всего - мировой культурный опыт, накопленный коллективным человечеством, «сознающего и судящего «я» и мира как его объекта» [2, с. 64-65, 86-87, 123-175, 319]. Поэтому Бахтин считал, что наряду со смехом освобождают от страха («страшной памяти») искусство и познание [4, с. 463].
Будто изгибаясь, подобно причудливым языкам барочного пламени, память у Бахтина предстает каждый раз своей другой стороной, высвечивается еще одной гранью, обретает новое качество, иной ракурс рассмотрения. Сродни волнующейся стихии невысказанного или недоговоренного, каждый раз она открыта для нового понимания, свободной интерпретации, отыскания в ней невидимого прежде смысла.
В таком случае, может быть, первофеномен памяти, по Бахтину, - диалог? Ведь и сами бахтинские тексты открыты для диалога.
***
1. Аверинцев С.С. Бахтин, смех, христианская культура // М.М. Бахтин как философ. М., 1992.
2. Бахтин М.М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. СПб., 2000.
3. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.,1975.
4. Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т.5. М., 1997.
5. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М.,1990.
