CC BY
77
С.Л. Корчикова, Московский государственный горный университет ИЗ ИСТОРИИ РУССКОЙ ПОЭЗИИ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА
Статья 5
Ключом к творчеству Николая Гумилева, поэта-воина, охотника, открывателя новых дорог, -может служить его стихотворение «Мои читатели», в котором раскрывается личность самого поэта и его полная трудностей и опасностей жизнь.
Мои читатели
Старый бродяга в Аддис-Абебе,
Покоривший многие племена,
Прислал ко мне верного копьеносца С приветом, составленным из моих стихов. Лейтенант, водивший канонерки Под огнем неприятельских батарей,
Целую ночь под южным морем Читал мне на память мои стихи.
Человек, среди толпы народа Застреливший императорского посла,
Подошел пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.
Много их, сильных, злых и веселых,
Убивавших слонов и людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
Замерзавших на кромке вечного льда,
Верных нашей планете,
Сильной, веселой и злой,
Возят мои книги в седельной сумке,
Читают их в пальмовой роще,
Забывают на тонущем корабле.
Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками На содержимое выеденного яйца.
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо.
И когда женщина с прекрасным лицом, Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: «Я не люблю вас», -Я учу их, как улыбнуться,
И уйти, и не возвращаться больше.
А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелет взоры,
Я научу их сразу припомнить Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю И, представ перед ликом Бога С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно его суда.
Николай Степанович Гумилев родился 3 апреля 1986 г. в Кронштадте в семье флотского врача.
Детские и юношеские годы поэта прошли в Царском Селе. Учился Гумилев в гимназии, где директором был поэт и знаток античной литературы И.Ф.Анненский. Ему юный поэт с замиранием сердца приносил свои первые опусы, и Анненский поощрял его стремление к творчеству.
По окончании гимназии в 1906 г. Гумилев уехал в Париж, где слушал лекции в Сорбонне, часто посещал выставки, знакомился с французскими и русскими художниками и писателями, из Парижа посылал свои стихи и статьи в Россию, в журнал «Весы», Валерию Брюсову, ценившему его талант.
Горя страстью к путешествиям и преодолению трудностей, Гумилев в эти годы совершает свои первые поездки в Африку.
Первые сборники стихов «Путь конквистадоров» и «Романтические цветы» отражают романтическое восприятие жизни.
Тропические страны и их обитатели - слоны, жирафы, попугаи, - а также завоеватели, пираты и невольники наполняют содержание стихотворений; звучит рыцарское поклонение женщине:
Озеро Чад
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд И руки особенно тонки, колени обняв:
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет,
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме вождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав?... Ты плачешь? Послушай... далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.
Вернувшись в Россию в 1908 г., Гумилев поступил в Петербургский университет на юридический, затем на историко-филологический факультет. Посещает литературные вечера - «пятницы» Константина Случевского и «среды» Вячеслава Иванова; участвует в подготовке к изданию журнала «Аполлон» и становится одним из его сотрудников.
В 1911 г. Гумилев вместе с поэтом Сергеем Городецким организует «Цех поэтов», где утверждается уже родившееся новое литературное направление акмеизм (от древнегреческого акте -высшая точка, расцвет), которое, в отличие от символизма, выражало земное, чувственное начало в поэзии. К акмеистам относили себя, кроме Гумилева и Городецкого, Анна Ахматова, Осип Мальденштам, Михаил Кузмин, Михаил Зенкевич, Владимир Нарбут и др. Сам Гумилев стал ярким выразителем той ветви акмеизма, которая культивировала образ мужественной, сильной личности и называла себя адамизмом (от имени первого человека Адама).
Значительные события в личной жизни Гумилева в эти годы: женитьба в 1910 г. на Ане Горенко, будущей поэтессе Анне Ахматовой, рождение в 1912 г. сына Льва; участие в 1913 г. по предложению Академии Наук в экспедиции в Африку, откуда он привозит много экспонатов для Музея этнографии.
Интерес к библейским преданиям, к античной поэзии, к жизни африканских народов и их отношениям с европейцами, к их фольклору отразился в сборниках «Жемчуга» и «Чужое небо»:
Невольничья
По утрам просыпаются птицы,
Выбегают в поле газели И выходит из шатра европеец,
Размахивая длинным бичом.
Он садится под тенью пальмы,
Обернув лицо зеленой вуалью,
Ставит рядом с собой бутылку виски И хлещет ленящихся рабов.
Мы должны очистить его вещи,
Мы должны стеречь его мулов,
А вечером есть солонину,
Которая испортилась днем.
Слава нашему хозяину европейцу,
У него такие дальнобойные ружья,
У него такая острая сабля И так больно хлещущий бич!
Слава нашему хозяину европейцу,
Он храбр, но он недогадлив,
У него такое нежное тело,
Его сладко будет пронзить ножом!
Обращает на себя внимание стихотворение «У камина», написанное двустишиями с энергичной и звучной мужской рифмой (ударение на последнем слоге):
У камина
Наплывала тень... Догорал камин,
Руки на груди, он стоял один,
Неподвижный взор устремляя вдаль,
Горько говоря про свою печаль:
«Я пробрался в глубь неизвестных стран, Восемьдесят дней шел мой караван;
Цепи грозных гор, лес, а иногда Странные вдали чьи-то города.
И не раз из них в тишине ночной В лагерь долетал непонятный вой.
Мы рубили лес, мы копали рвы,
Вечерами к нам подходили львы,
Но трусливых душ не было меж нас,
Мы стреляли в них, целясь между глаз.
Древний я открыл храм из-под песка,
Именем моим названа река,
И в стране озер пять больших племен Слушались меня, чтили мой закон.
Но теперь я слаб, как во власти сна,
И больна душа, тягостно больна;
Я узнал, узнал, что такое страх,
Погребенный здесь в четырех стенах;
Даже блеск ружья, даже плеск волны Эту цепь порвать ныне не вольны...»
И, тая в глазах злое торжество,
Женщина в углу слушала его.
В стихах этих лет появляются значительные темы. В стихотворении «Выбор» возникает образ Вавилонской башни и звучит тема возмездия за гордыню, за стремление создать невозможное и за разрушение; в то же время поэт отстаивает право человека самому выбирать свою смерть даже в предвидении неминуемого воздействия:
Выбор
Созидающий башню сорвется,
Будет страшен стремительный лет,
И на дне мирового колодца Он безумье свое проклянет.
Разрушающий будет раздавлен,
Опрокинув обломками плит,
И, Всевидящим Богом оставлен,
Он о муке своей возопит.
А ушедший в ночные пещеры Или к заводям тихой реки Повстречает свирепой пантеры Наводящие ужас зрачки.
Не избегнешь ты доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи! Несравненное право -Самому выбирать свою смерть.
В первый же месяц Первой мировой войны Гумилев подает прошение о зачислении в ряды Российской армии, его зачисляют рядовым в Гвардейский кавалерийский полк; участвует в тяжелых боях, в ночной разведке, за личную храбрость дважды награждается Георгиевским крестом; в 1916 г. заканчивает в Петрограде школу прапорщиков, получает чин прапорщика, Новый 1917 год встречает в снегу, в окопах, получает третью боевую награду - орден Святого Станислава с мечами и бантом.
Во время войны Гумилев не порывал связей с литературным миром: в дни отпусков приезжал в Петроград, участвовал в вечерах поэзии, печатал в журналах стихи и статьи.
Вот одно из стихотворений, навеянных войной ( сб. «Колчан»):
Смерть
Есть так много жизней достойных,
Но одна лишь достойна смерть,
Лишь под пулями в рвах спокойных Веришь в знамя Господне, твердь.
И за это знаешь так ясно,
Что в единственный, строгий час,
В час, когда, словно облак красный,
Милый день уплывет из глаз, -Свод небесный будет раздвинут Пред душою, и душу ту Белоснежные кони ринут В ослепительную высоту.
Там Начальник в ярком доспехе,
В грозном шлеме звездных лучей И к старинной бранной потехе Огнекрылых зов трубачей.
Но и здесь на земле не хуже Та же смерть - ясна и проста:
Здесь товарищ над павшим тужит И целует его в уста.
Здесь священник в рясе дырявой Умиленно поет псалом,
Здесь играют марш величавый Над едва заметным холмом.
После февральской революции Гумилев служит в должности офицера для связи и особых поручений в Управлении Военного Комиссара Временного правительства в Париже.
Вернуться в Россию Гумилев смог только после демобилизации в апреле 1918 г. Встреча с женой не была радостной: Ахматова попросила развод.
Но они остались друзьями. О последнем их приезде к сыну Лёвушке в Бежецк Ахматова вспоминает: «Мы поехали к Лёвушке в Бежецк. Было это на Троицу. Мы сидели на солнечном холме, и он мне сказал: «Знаешь, Аня, я чувствую, что я останусь в памяти людей, что жить я буду всегда... » Она подарила ему свой новый сборник стихов «Белая стая» с надписью: «Моему дорогому другу Н. Гумилеву с любовью А. Ахматова».
После развода Гумилев женился на юной Ане Энгельгардт, дочери профессора Энгельгардта. В 1919 г. у них родилась дочь Елена.
По возвращении в Россию Гумилев снова бурно занимается литературной деятельностью. Вместе с поэтом-переводчиком М. Лозинским возобновляет деятельность издательства «Гиперборей», работает в Театральном отделе Наркомпроса, становится членом редколлегии издательства «Всемирная литература», основанного М. Горьким, членом редакционной комиссии Союза Деятелей Художественной литературы, много пишет - стихи, пьесы, статьи, -выступает на литературных вечерах.
С ноября 1918 г. Гумилев читает лекции о поэзии в Институте Живого Слова, который тогда помещался в Тенишевском училище. О первой лекции Гумилева, состоявшейся 18-го ноября, вспоминает его любимая ученица Ирина Одоевцева в книге «На берегах Невы»:
«Первая лекция Гумилева в Тенишевском училище
была назначена в пять......И Гумилев, действительно,
явился.
Именно «явился», а не пришел. Это было странное явление. В нем было что-то театральное, даже что-то оккультное. Или, вернее, это было явление существа с другой планеты. И это все почувствовали -удивленный шепот прокатился по рядам. И смолк.
На эстраде, выскользнув из боковой дверцы, стоял Гумилев. Высокий, узкоплечий, в оленьей дохе, с белым рисунком по подолу, колыхавшейся вокруг его длинных худых ног. Ушастая оленья шапка и пестрый африканский портфель придавали ему еще более необыкновенный вид.
Он стоял неподвижно, глядя прямо перед собой. С минуту? Может быть, больше, может быть, меньше. Но мне показалось - долго. Потом двинулся к лекторскому столику у самой рампы, сел, аккуратно положил на стол свой пестрый портфель и только тогда обеими руками снял с головы - как митру -свою оленью ушастую шапку и водрузил ее на портфель.
Все это он проделал медленно, очень медленно, с
явным расчетом на эффект...........Гумилев говорит
торжественно, плавно и безапелляционно. Я с недоверием и недоумением слушаю и смотрю на него...
Так вот он какой, Гумилев! Трудно представить себе более некрасивого, более особенного человека. Все в нем особенное и особенно некрасивое. Продолговатая, словно вытянутая вверх голова, с непомерно высоким плоским лбом. Волосы, стриженные под машинку, неопределенного цвета. Жидкие, будто молью траченные брови. Под тяжелыми веками совершенно плоские глаза.
Пепельно-серый цвет лица. Узкие бледные губы. Улыбается он тоже совсем особенно. В улыбке его что-то жалкое и в то же время лукавое. Что-то азиатское. От «идола металлического», с которым он сравнивал себя в стихах:
Я злюсь, как идол металлический,
Среди фарфоровых игрушек.
Но улыбку его я увидела гораздо позже. В тот день он ни разу не улыбнулся. Хотя на «идола
металлического» он все же и сейчас похож........ Он
сидит чересчур прямо, высоко подняв голову. Узкие руки с длинными ровными пальцами, похожими на бамбуковые палочки, скрещены на столе. Одна нога заброшена на другую. Он сохраняет полную неподвижность. Он, кажется, даже не мигает. Только бледные губы шевелятся на его застывшем лице...
Он продолжает торжественно и многословно говорить. Я продолжаю, не отрываясь смотреть на него.
И мне понемногу начинает казаться, что его косые, плоские глаза светятся особенным таинственным светом.
Я понимаю, что это о нем, конечно, о нем Ахматова писала:
И загадочных, темных ликов На меня посмотрели очи...
Ведь она была его женой, она была влюблена в него.
И вот уже я вижу совсем другого Гумилева. Пусть некрасивого, но очаровательного. У него, действительно, иконописное лицо - плоское, как на старинных иконах, и такой же двоящийся, загадочный взгляд. Раз он был мужем Ахматовой, он, может быть, все-таки «похож на поэта»?...
...Много месяцев спустя, когда я уже стала «Одоевцева, моя ученица», как Гумилев с гордостью называл меня, он со смехом признался мне, каким страданием была для него эта первая в его жизни, злосчастная лекция»...
Далее Одоевцева рассказывает о чтении Гумилевым стихотворения Блока «Шаги командора»:
«Я слушаю эти так хорошо знакомые строки - ведь я давно знаю их наизусть, - слушаю, как в первый раз. Я не узнаю голоса Гумилева. Он звучит совсем по-новому, гулко и торжественно, будто он доносится и мне» из страны блаженной, незнакомой, дальней». О, только бы он не замолкал. И он продолжает звучать...
Я слушаю, я смотрю на Гумилева, и мне начинает казаться, что сквозь его некрасивые топорные черты просвечивает другое, прекрасное, тонкое, строгое лицо. Я впервые вижу его таким.
Сейчас он похож на «рыцаря в панцире железном», на конквистадора. Его глаза смотрят прямо перед собой в окно, в закатное весеннее небо, и я знаю, что сейчас они не косят, что они синие, глубокие и сияют,
как звезды...
...Гумилев был моим настоящим учителем и наставником. Он занимался со мной каждый день, давал мне книги поэтов, мне до тех пор знакомых только по имени, и требовал от меня критики прочитанного. Он был очень строг и часто отдавал мне обратно книгу.
- Вы ничего не поняли. Прочтите-ка еще и еще раз. Стихи не читают, как роман. - И, пожимая плечами, добавлял: - Неужели я ошибся в вас?.. »
А вот как вспоминает о Николае Гумилеве известный поэт, критик, публицист, Владислав Ходасевич (Некрополь, 1939):
Он пригласил меня к себе встретил так, словно это было свидание двух монархов. В его торжественной учтивости было нечто столь неестественное, что сперва я подумал - не шутит ли он? Пришлось, однако, и мне взять примерно такой же тон: всякий другой был бы фамильярностью.
В опустелом, голодном, пропахшем воблою Петербурге (1918 г.), оба голодные, исхудалые, в истрепанных пиджаках и дырявых штиблетах, среди нетопленого и неубранного кабинета, сидели мы и беседовали с непомерной важностью. Памятуя, что я москвич, Гумилев счел нужным предложить мне чаю, но сделал это таким неуверенным голосом (сахару, вероятно, не было), что я отказался и тем, кажется, вывел его из затруднения.
Посидев, сколько следовало для столь натянутого визита, я встал. Когда Гумилев меня провожал в передней, из боковой двери выскочил тощенький, бледный мальчик, такой же длиннолицый, как Гумилев, в запачканной косоворотке и в валенках. На
голове у него была уланская каска, он размахивал игрушечной сабелькой и что-то кричал. Гумилев тотчас отослал его - тоном короля, отсылающего дофина к его гувернерам. Чувствовалось, однако, что в сырой и промозглой квартире нет никого, кроме Гумилева и его сына. Дав года спустя переехал я в Петербург. Мы стали видеться чаще... Он был удивительно молод душой, а может быть, и умом. Он всегда казался мне ребенком.
Было что-то ребяческое в его под машинку стриженой голове, в его выправке, скорее гимназической, чем военной. То же ребячество прорывалось в его увлечении Африкой, войной, наконец - в напускной важности, которая так меня удивила при первой встрече и которая вдруг сползала, куда-то улетучивалась,. Пока он не спохватывался и не натягивал ее на себя сызнова.
Изображать взрослого ему нравилось, как всем детям. Он любил играть в «метра», в литературное начальство своих «гумилят», т.е. маленьких поэтов и поэтесс, его окружавших. Поэтическая детвора его очень любила. Иногда, после лекций о поэтике, он играл с нею в жмурки. Я раза два его видел. Гумилев был тогда похож на славного пятиклассника, который разыгрался с приготовишками.
На святках 1920 г. в Институте Истории Искусств устроили бал. Помню: в огромных промерзших залах зубовского особняка на Исаакиевской площади -скудное освещение и морозный пар. В каминах горят и тлеют сырые дрова. Весь литературный и художнический Петербург - налицо. Гремит музыка. Люди движутся в полумраке, теснятся к каминам. Боже мой, как одета эта толпа! Валенки, свитеры, потертые шубы, с которыми невозможно расстаться и в танцевальном зале.
И вот, с подобающим опозданием, является Гумилев под руку с дамой, дрожащей от холода в черном платье с глубоким вырезом. Прямой и надменный. Во фраке, Гумилев проходит по залам. Он дрожит от холода, но величественно и любезно раскланивается направо и налево. Он играет в бал. Весь вид его говорит: «Ничего не произошло.
Революция? Не слыхал»...
В последние три года жизни Гумилев создал самые значительные свои произведения.
Известный ученый-филолог Вяч. Вс. Иванов во вступительной статье к книге «Н.Гумилев. Стихи. Письма о русской поэзии. Москва. «Художественная литература.» 1990», отмечая в творчестве Гумилева астральные, космические образы - звезды, планеты, кометы, - сравнивает развитие его поэтического дара со взрывом звезды,» перед своим уничтожением внезапно ярко вспыхнувшей и пославшей поток света в окружающие ее пространства».
К шедеврам этого времени можно отнести стихотворения «Память», «Слово», «Шестое чувство», «Заблудившийся трамвай», включенные в сборник «Огненный столп».
В автобиографическом стихотворении «Память» автор рассматривает каждый период жизни как смену
душ, при которой единым остается тело. Вот начало этого стихотворения, одного из красивейших по звучанию и глубоких по смыслу:
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.
О значении божественного слова в жизни людей говорится в стихотворении «Слово».
Поэт определяет поэтический дар как шестое чувство: Шестое чувство
Прекрасно в нас влюбленное вино,
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.
Но что вам делать с розовой зарей Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять Осуждены идти все мимо, мимо.
Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем,
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем,
Как некогда в разросшихся хвощах Ревела от сознания бессилья Тварь скользкая, почуя на плечах Еще не появившиеся крылья, -Так век за веком - скоро ли, Господь? -Под скальпелем природы и искусства Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
В стихотворении «Заблудившийся трамвай» смещаются пространство и время: трамвай мчится по трем мостам «через Неву, через Нил и Сену»; в окно трамвая поэт видит нищего старика, «что умер в Бейруте год назад»; в зеленной лавке «вместо капусты и вместо брюквы мертвые головы продают»; там же поэт находит и свою срезанную голову; затем он переносится к своей невесте Машеньке в XYШ век.
Образ трамвая, заблудившегося в пространстве и времени, передает всеохватывающее ощущение ломки мира, связанной с революцией, ненавистью, кровопролитиями.
В ранних стихотворениях собственная смерть представлялась Гумилеву в Романтическом плане - «в какой-нибудь» дикой щели, утонувшей в густом плюще» («Я и Вы»). В последние годы - тема насильственной смерти - образ отрубленной или срезанной головы. Поэт трезво видит ту конкретную силу, которая его убьет:
Рабочий
Он стоит перед раскаленным горном,
Невысокий старый человек.
Взгляд спокойный кажется покорным От миганья красноватых век.
Все товарищи его заснули,
Только он один еще не спит,
Все он занят отливаньем пули,
Что меня с землею разлучит.
Кончил, и глаза повеселели.
Возвращается. Блестит луна.
Дома ждет ее в большой постели Сонная и теплая жена.
Пуля, им отлитая, просвищет Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет Грудь мою, она пришла за мной.
Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву,
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву.
И Господь воздаст мне полной мерой За недолгий мой и горький век.
Это сделал в блузе светло-серой Невысокий старый человек.
Это в стихах. А в реальной жизни? О предчувствиях рассказывает Ирина Одоевцева: 15 октября 1920 г. Гумилев и она пошли в Знаменскую церковь служить панихиду по Лермонтову (Лермонтов родился 15 октября 1814 г.). Потом разговор
продолжался на квартире Гумилева:
«Гумилев смотрит в огонь. Что он там видит такого интересного? Пламя освещает его косоглазое лицо.
- Иногда мне кажется, - говорит он медленно, -что и я не избегну общей участи, что и мой конец будет страшным. Совсем недавно, неделю тому назад, я видел сон. Нет, я его не помню. Но когда я проснулся, я почувствовал ясно, что мне жить осталось совсем недолго, несколько месяцев, не больше. И что я очень страшно умру. Я снова заснул. Но с тех пор - нет-нет да и вспомню это странное ощущение. Конечно, это не предчувствие. Я вообще не верю в предчувствия, хотя Наполеон и называл предчувствия «глазами души». Я уверен, что проживу до ста лет. А вот сегодня в церкви... Но ведь мы не обо мне, а о Лермонтове должны говорить сейчас.
И вдруг перебивает себя:
- Скажите, Вы не заметили, что священник ошибся один раз и вместо «Михаил» сказал «Николай»?
Я качаю головой.
- Нет, не заметила. Нет, я ведь очень внимательна. Я бы услышала.
Он недоверчиво улыбается и закуривает новую папиросу.
- Ну, значит , я ослышался, мне почудилось. Но с той минуты, как мне послышалось «Николай» вместо «Михаил», все не по себе...
Через два часа Гумилев провожает меня домой, держа меня под руку.
Уже поздно, и мы спешим.
- Да перестаньте же плакать! - недовольно говорит Гумилев. Перестаньте! У вас дома вообразят, что я вас обидел. Кто вам поверит, что вы разливаетесь по Лермонтову. Вытрите глаза. Можно подумать, что он только сегодня умер и вы только сейчас узнали об этом.
Он протягивает мне свой платок, и я послушно вытираю слезы. Но они продолжают течь и течь.
- Я не знала, я действительно не знала, как это все ужасно было и как он умирал, - всхлипываю я. - Я не могу, не могу. Мне так больно, так жаль его!
Он останавливается и, нагнувшись близко, заглядывает в мои плачущие глаза.
А знаете, если загробный мир на самом деле существует и Лермонтов сейчас видит, как вы о нем плачете, ему, наверно, очень приятно, - и, помолчав, прибавляет потеплевшим, изменившимся голосом: -Вот я бранил вас, а мне вдруг захотелось, чтобы через много лет после моей смерти какое-нибудь молодое существо плакало обо мне так, как вы сейчас плачете. Как по убитом женихе. Очень захотелось... »
Далее Одоевцева рассказывает о панихиде по Гумилеву, которая состоялась в часовне на Невском через
10 месяцев после этого разговора:
«О панихиде нигде не объявляли. И все-таки часовня переполнена. Женщин гораздо больше, чем мужчин.
Хорошенькая заплаканная Аня беспомощно всхлипывает, прижимая платок к губам, и не переставая шепчет: «Коля, Коля, Коля, Коля, ах, Коля!» Ее поддерживают под руки, ее окружают.
Ахматова стоит у стены. Молча. Но мне кажется, что вдова Гумилева не эта хорошенькая, всхлипывающая, закутанная во вдовий креп девочка, а она - Ахматова.»
О последней встрече с Гумилевым рассказывает Владислав Ходасевич:
«... В конце лета (1921 г.) я стал собираться в деревню на отдых. В среду, 3-го августа, мне предстояло уехать. Вечером накануне отъезда пошел я проститься кое с кем из соседей по Дому Искусств. Уже часов в десять постучался к Гумилеву. Он был дома, отдыхал после лекции.
Мы были в хороших отношениях, но короткости между нами не было. И вот как два с половиной года тому назад меня удивил слишком официальный прием со стороны Гумилева, так теперь я не знал, чему приписать необычайную живость, с которой он обрадовался моему приходу. Он выказал какую-то особую даже теплоту, ему как будто бы и вообще не свойственную. Мне нужно было еще зайти к баронессе Варваре Ивановне Икскуль, жившей этажом ниже. Но каждый раз, я подымался уйти, Гумилев начинал упрашивать: «Подождите еще». Так я и не попал к Варваре Ивановне, просидев у Гумилева до двух часов ночи. Он был на редкость весел. Говорил много, на разные темы... Потом Гумилев стал меня уверять, что ему суждено прожить очень долго - по крайней мере до девяноста лет. Он все повторял: «Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше»...
Прощаясь, я попросил разрешения принести ему на следующий день кое-какие вещи на сохранение. Когда наутро, в условленный час, я с вещами подошел к дверям Гумилева, мне на стук никто не ответил. В столовой служитель Ефим сообщил мне, что ночью
Гумилева арестовали и увезли. Итак, я был последним, кто видел его на воле. В его преувеличенной радости моему приходу, должно быть, было предчувствие, что после меня он уже никого не увидит...
... Через несколько дней, когда я уже был в деревне, Андрей Белый известил меня о кончине Блока...
... В конце сентября мы узнали, что Гумилев убит. Письма из Петербурга шли мрачные, с полунамеками, с умолчаниями. Когда я вернулся в город, там еще не опомнились после этих смертей...
Гумилеву было предъявлено обвинение в участии в заговоре профессора Таганцева. В этой еще даже окончательно не сформировавшейся подпольной организации ему было поручено составление стихотворных прокламаций; выделены деньги на расходы и лента для пишущей машинки. Но с выполнением этого поручения Гумилев не спешил. Были у Гумилева какие-то разговоры с отдельными участниками организации, что они показали на допросах, но ни в каких действия против советской власти Гумилев себя не проявил. Тем не менее этих отдельных высказываний было достаточно, чтобы всю группу - 61 человек, в том числе женщин, -приговорить к высшей мере наказания.
Сохранились сведения, что на допросах Гумилев держался мужественно. Передал записку жене: «Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы» - он действительно играл в шахматы со следователем, любителем шахмат.
Хлопотал ли кто-нибудь об освобождении Гумилева? Через неделю после ареста нескольких писателей из числа провожавших в последний путь Блока, (похороны Блока состоялись 10 августа), прямо с кладбища идя, сговорились идти в ЧК и ходатайствовать об освобождении. В ЧК было направлено письмо за подписями М.Горького, Председателя Петроградского отдела Всероссийского Союза писателей А.Л.Волынского и других писателей, занимавших официальные посты...
Ходатайство не помогло. Не было даже суда.»
О том, как приговор был приведен в исполнение, Ахматовой рассказывали (цитируется по статье В.Радзишевского «Для острастки», Литературная газета», 7.0891.):
«Приговоренных, - рассказывали Ахматовой, -везли на ветхом грузовике, везли далеко, грузовик останавливался.»
«Расстрел был произведен на одной из станций Ириновской ж.д., - читаем в книге С.П.Мельгунова «Красный террор в России. 1918-1923». -
Арестованных привезли на рассвете и заставили рыть яму. Когда яма была наполовину готова, приказано было всем раздеться. Начались крики, вопли о помощи. Часть обреченных была насильно столкнута в яму, и по яме была открыта стрельба.
На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, стонали живые и раненые, была засыпана землей».
«Конечно, он не любил большевиков, - говорил о Гумилеве В.Ходосевич. - Но даже они не могли поставить ему в вину ничего, кроме «стилистической» отделки каких-то прокламаций, не им даже написанных (теперь мы знаем, что и этому нет
подтверждения - В.Радзишевский). Его убили ради наслаждения убийством вообще, еще - ради удовольствия убить поэта, еще - «для острастки», в порядке чистого террора... »
© С.Л. Корчикова
