CC BY
106
Нам представляется, что, работая над «Вишневым садом» в течение двух с половиной лет, Чехов наблюдал колебания в интонации создаваемой им пьесы от драмы до «комедии, почти фарса». И образ грустного клоуна, который иногда может рассмешить всех, а иногда - расстроить самого себя, стал для него своеобразным барометром, моделью эмоциональной динамики пьесы. «Метод сложного сочетания фарсовых и драматических элементов наиболее отчетливо виден в образе Шарлотты»9. Сама Шарлотта - персонифицированная модель интонации, эмоционального мира чеховской пьесы. С. Я. Сандерович выдвигает предположение, что Шарлотта является главным антиподом Лопахина. С точки зрения исследователя, она - «воплощение артистического начала, которого лишен Лопахин»10. В этом противопоставлении, как нам кажется, есть определенное преувеличение. Но, действительно, нельзя отрицать, что Шарлотта - единственный появляющийся на сцене представитель сколько-нибудь творческой профессии. Через нее автор вносит свои коррективы в сложно вытканное полотно эмоциональной жизни персонажей.
В подтверждение обратимся к одному из наиболее загадочных мест пьесы. В первом действии Шарлотта «проходит через сцену в белом платье» (Соч., 13,209). И спустя несколько минут Раневская восклицает: «Посмотрите, покойная мама идет по саду... в белом платье! (Смеется от радости.) Это она» (Соч., 13,209). Шарлотта невольно становится тем самым подходящим объектом, за который цепляется разыгравшееся под влиянием нахлынувших воспоминаний воображение Любови Андреевны. Шарлотта Ивановна - один из сигналов авторской воли, спутник главных героев, подчеркивающий, а иногда предвосхищающий изменения в их эмоциональном состоянии. Отсюда признание - «это лучшая роль, остальные мне не
нравятся». В образе Шарлотты Чехов нащупывал принципиально новый драматургический прием создания сценической атмосферы.
Нам кажется, это образ был столь важен для Чехова, потому что в ней стягивались основные узлы главного противоречия чеховской драматургической интонации. Образ Шарлотты Ивановны может рассматриваться не только как элемент художественного мира «Вишневый сад», но и как своеобразный индикатор творческого процесса А. П. Чехова. И именно этот двойственный статус Шарлотты заставлял Чехова неоднократно ставить рядом с ней «знак вопроса».
Примечания
Скафтымов А. О единстве формы и содержания в «Вишневом саде» А. П. Чехова // Скафтымов А. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. С. 351. Станиславский К. Собр. соч. : в 9 т. Т. 7. М., 1995. С. 265-266.
Немирович-Данченко В. Избранные письма : в 2 т. Т.1. М., 1979. С. 343-344. Цит. по : Переписка А. П. Чехова : в 2 т. Т.2. М., 1984.
Чехов А. Письмо Книппер-Чеховой О. Л., 14 октября 1903 г. Ялта // Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем : в 30 т. Письма : в 12 т. Т. 11. М., 1982. С. 273-274. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием номера тома и страницы.
Сандерович С. «Вишневый сад» - последняя шутка Чехова // Вопр. литературы. 2007. № 1. С. 86. Петров Н. О «Вишнёвом саде» // Драматургия Чехова. Харьков, 1935. С. 156. Скафтымов А. Указ. соч. С. 351. Там же.
Бердников Г. Драматургия Чехова // Бердников Г. Избранные работы. М., 1986. С. 245. Сандерович С. Указ. соч. С. 87.
удк821.161.1.09-3+929мережковский
ИСТОРИОСОФСКИЙ ДИСКУРС: ОБЪЕМ ПОНЯТИЯ (к вопросу о жанровой специфике историософского романа)
Т. и. дронова
Саратовский государственный университет E-mail: tida52@mail.ru
в статье ставится проблема жанровой классификации произведений, содержащих философско-историческую проблематику, рассматриваются качественные характеристики историософского дискурса, определяются его границы в рамках философ-ско-исторического познания, вырабатываются аксиологические критерии квалификации историософского романа. Ключевые слова: д. мережковский, историософский дискурс, историософский роман, роман познания, философия истории, историософия, религиозно-философский ренессанс.
Historiosophic Discourse: the scope of the Notion (to the question of the historiosophy novel genre)
T. I. Dronova
The article puts forward a problem of the genre classification of the works containing philosophical and historical issues; qualitative characteristics of the historiosophic discourse are regarded; its boundaries are defined within philosophic and historic learning; axiological criteria of the historiosophic novel qualification are developed. Key words: D. Merezhkovsky, historiosophic discourse, historiosophic novel, novel of learning, philosophy of history, historiosophy, religious and philosophic Renaissance.
i
2
3
4
5
6
10
Изв. Саратовского университета. Нов. сер. Сер. Филология. Журналистика. 2014. Т. 14, вып. 1
В литературоведческих исследованиях 1990-х - начала 2010-х гг. термин «историософский роман» активно используется в качестве жанровой номинации произведений о далеком и недавнем прошлом, в которых доминирует авторская философско-историческая концепция - Д. Мережковского, А. Белого, А. Амфитеатрова, М. Алданова, М. Булгакова, А. Платонова, Л. Леонова, А. Солженицына и др.1 В работах последних лет наблюдается тенденция к экспансии термина в направлении современной, в том числе постмодернистской, прозы2. При этом в литературоведении, как правило, не очерчиваются границы понятия «историософский», вследствие чего трактовки жанра историософского романа утрачивают необходимую определенность.
О насущной необходимости в филологической науке терминологической рефлексии убедительно писал С. С. Аверинцев: «Как бы ни переосмыслял термины языковой обиход, в научном языке термины могут употребляться (просьба простить тавтологию) лишь терминологически <...>. Всякий текст, допускающий возможность неоговоренной подмены термина псевдотермином, автоматически выбывает из числа научных. Однако и корректное пользование терминами допускает варианты в расстановке смысловых акцентов; выбор того или иного варианта диктуется нуждами данного направления анализа, в отличие от других возможных направлений. Относительно этого выбора желательно сразу же объясниться с читателем (выделено автором. - Т. Д.)»3.
Безусловно, на характер литературоведческих терминологических предпочтений влияют общеэстетические представления авторов. Современные трактовки категории жанра, романного мышления, конструктивных принципов историософского романа восходят к разным теоретическим концепциям, а в ряде случаев отличаются едва ли не диаметрально4.
На наш взгляд, качественные характеристики историософского романа не могут быть выявлены без осмысления дескриптивных (описательных) возможностей и внутренних границ историософского дискурса. Первый вопрос, с которым сталкивается исследователь, - можно ли считать историософским всякий роман, содержащий философско-историческую проблематику? Иными словами, любая ли философия истории может квалифицироваться как историософия? Всегда ли историософия предполагает наличие у истории «мудрости» - положительного ответа на вопрос о цели и смысле истории? Обязательна ли ориентация на авторский идеал будущего, то есть признание будущего в качестве абсолютного горизонта вопрошания о смысле истории? Или, может быть, это не только перспективная проекция, но и непременно обращение к проблеме «конца истории»?
Другой круг вопросов возникает в связи с произведениями, в которых художник сосредо-
точен на проблеме смысла истории, подчиняет повествование поиску положительного решения, но демонстрирует ложность предпринимаемых героями попыток. В какой мере можно считать историософскими романы, предлагающие отрицательный ответ на вопрос об осмысленности бытия? И как квалифицировать тексты, в которых доминирует авторская рефлексия о путях, методах, границах постижения истории? И - шире - какие проблемы могут быть квалифицированы как философско-исторические и историософские?
Целью статьи является разграничение таких понятий, как «философия истории» и «историософия», выявление иерархических связей между ними и выработка рабочего определения историософского дискурса.
Термин дискурс, получивший в современном гуманитарном пространстве - от философии до лингвистики - впечатляющее многообразие истолкований5, мы употребляем в том широком значении, которое вкладывает в него М. Фуко6. По мнению ученого, каждая научная дисциплина обладает своим дискурсом, выступающим в виде специфической для данной дисциплины «формы знания» - понятийного аппарата с тезаурусными взаимосвязями. Для каждой конкретной исторической эпохи совокупность этих форм познания образует свой уровень «культурного знания», именуемой Фуко «эпистемой»7.
Специфика и внутренние границы историософского дискурса уже длительное время являются предметом осмысления со стороны таких дисциплин, как история, философия, социология, в границах которых конкретное наполнение понятия и способы его интерпретации значительно отличаются. Для нас приоритетными являются литературоведческие методы исследования и «языки описания». Но в силу «пограничного» характера историософского романа8 мы не можем обойтись без освоения терминологического аппарата и исследовательских результатов сопредельных наук.
Обращение к новейшим концепциям фило-софско-исторического знания обнаруживает дискуссионный характер истолкований предметного поля историософии.
Для одних ученых характерен широкий подход, в рамках которого историософия предстает как синоним понятия «философия истории»9. Тем самым ставится под сомнение существование историософского дискурса как специфического единства, не вполне совпадающего с областью философско-исторического. Такое решение проблемы диктуется современным постмодернистским сознанием, дающим отрицательный ответ на вопрос о смысле истории10.
Для других историософский дискурс - особая сфера философско-исторического мышления, имеющая свою предметную область и теоретико-методологический инструментарий в рамках философии истории11. Исследователи выделяют две крупные отрасли философии истории -
историософию (другие названия - историческая онтология, субстанциональная философия истории) и историческую эпистемологию (теорию познания)12.
В работах современных исследователей, держащихся в русле определения, данного русскими религиозными философами, фиксация специфического смыслового оттенка, присутствующая в понятии «историософия», явилась основополагающей для рассмотрения целого направления русской мысли - от П. Я. Чаадаева, славянофилов до В. С. Соловьева, Н. А. Бердяева, Л. П. Карсавина13. А. В. Малиновым историософский подход осмысляется как связанный с христианской концепцией мировой истории. Среди ведущих черт историософии им акцентируется сосредоточенность на вопросах целесообразности и векторной направленности исторического процесса к достижению смысла истории. «История с историософской точки зрения рассматривается как телеологическая структура <...> История согласно историософской установке развивается закономерно, но и эта закономерность часто принимает вид провиденциализма. Ход истории однозначно предрешен, ее смысл и цель заранее определены.»14.
Наряду с историософским направлением А. В. Малинов выделяет в рамках русской философии истории теоретико-методологическое направление. Оно представлено, по его мнению, в философско-исторических концепциях русских просветителей (В. Н. Татищев, М. М. Щербатов, Н. М. Карамзин и др.), либеральных историков, правоведов, публицистов (Н. А. Полевой, Т. Н. Грановский, К. Д. Кавелин и др.), а также - в философии истории Н. И. Кареева и А. С. Лаппо-Данилевского. На наш взгляд, предложенная исследователем структура взаимодействия понятий убедительна и отвечает отечественной практике: философия истории как более широкое понятие включает в свой состав историософию и эпистемологию (теорию познания).
Такой подход, как нам представляется, дает надежный методологический ориентир литературоведу, ставящему задачу жанровой квалификации философско-исторических повествований разного типа, позволяя классифицировать их в зависимости от доминирующего в романной структуре дискурса - историософского или эпистемологического.
Но при всей плодотворности предложенного разграничения остается открытым вопрос о специфике историософского дискурса, его границах и скрытых ресурсах.
В последнее десятилетие появилась тенденция к присвоению историософии статуса особой теоретической дисциплины15. Генетически эта позиция связана с концепцией историософии, разработанной в трудах Н. И. Кареева16. Историософия трактуется ученым-позитивистом как философская теория исторического знания и
исторического процесса в целом, как «общие принципы философствования в истории»17. В новой социокультурной ситуации конца ХХ - начала XXI в. (отмеченной диффузным взаимопроникновением гуманитарного знания, размыванием междисциплинарных границ, возникновением нового порядка интеграции между дисциплинами) историософский дискурс активно переосмысляется в социологии и политологии, претендующих на методологическую роль по отношению к другим формам обществознания, в том числе и к фило-софии18.
Автор одной из современных работ, О. Ф. Русакова, предлагает трактовку историософского дискурса как универсального инструмента теоретического мышления: «В нашем представлении историософский дискурс представляет собой относительно устойчивую когнитивную решетку, выполняющую функции структурирования, моделирования и интерпретации исторического процесса. Другими словами, историософский дискурс - это матричная форма, лежащая в основе определенного теоретического конструирования и видения исторической реальности <...> Когнитивная решетка или матрица историософского дискурса - это <...> довольно сложная система фильтров предпочтений - мировоззренческих, методологических, концептуальных, парадиг-мальных, категориально-понятийных, на базе которых формируются те или иные репрезентативные образы исторического процесса»19.
Представляется, что предложенное исследователем переосмысление термина в векторе светского и научного мышления приводит к неправомерному расширению его проблемно-тематического поля и выхолащиванию смыслового ядра понятия.
Ближайшим предшественником О. Ф. Русаковой в переосмыслении роли историософии с позиции современного научного знания является А. И. Ракитов, утверждающий, что «развитие и совершенствование материалистической версии исторической эпистемологии постепенно подготавливает исчезновение историософии как философской дисциплины, ставящей себя вне эмпирической историографии, над ней и диктующей ей свои условия. Вместо идеалистической историософии возникает и развивается научно обоснованное теоретическое знание об исторической
реальности, образующее вместе с историографией
" 20
подсистему исторической науки»20.
При этом исследователь переосмысляет понятие «историософия», аргументируя правомерность этого шага длительным перерывом в его употреблении, возникшим в отечественной науке в советский период. Восстанавливая историю возникновения термина, А. И. Ракитов отмечает, что «он получил известное распространение в трудах по религиозной философии истории. Однако впоследствии этот термин практически вышел из употребления. Об этом свидетельствует, напри-
Изв. Саратовского университета. Нов. сер. Сер. Филология. Журналистика. 2014. Т. 14, вып. 1
мер, то, что он отсутствует в Большой Советской Энциклопедии, в Советской исторической энциклопедии, в Философской энциклопедии, а также в Британской энциклопедии и в Американской философской энциклопедии. Поэтому, используя этот термин, я наделяю его лишь вышеуказанным смыслом (историософия как теоретическое знание об истории. - Т. Д.), не связывая себя с имевшимися прежде значениями и смыслами»21.
Мы же, напротив, заинтересованы в восстановлении утраченных смыслов. На наш взгляд, необходимо учесть опыт тех исследователей русской философии истории, которые делают акцент на особом ракурсе, заданном семантикой термина - «мудрость истории»: «В отличие от понятия философии истории, которое применялось ко всем направлениям и школам и ориентировало на объяснение исторического процесса, историософия, акцентирующая идею софийности, или духовности, имела оттенок метаисторичности»22. При подобном подходе, опирающемся на опыт истолкования отечественной историософии в трудах Н. А. Бердяева и В. В. Зеньковского, акцентируется характерная для историософского дискурса сосредоточенность на вопросах онтологии и поисках смысла истории.
Термин «историософия» довольно позднего происхождения. Он обязан своим появлением А. Цешковскому, который ввел его в книге «Пролегомены к историософии» (Берлин, 1838) для обозначения гегелевской философии истории. Рождение термина связано не с возникновением феномена, существующего, по крайней мере, с эпохи Августина Блаженного (354-430), предложившего в итоговом труде «О граде Божием» разработку христианской концепции смысла и путей развития мировой истории, а с осознанием актуальности для философско-исторического мышления нового времени данного способа познания23. В течение Х1Х-ХХ вв. в рамках философии истории24 определяется специфика историософии как телеологического и метаисто-рического способа постижения истории.
В качестве рабочего определения историософии как специфической для историософского дискурса «формы знания» может быть принято следующее.
Историософия - концепция философии истории, претендующая на целостное постижение конкретных исторических форм с точки зрения раскрытия в них универсального закона или ме-таисторического смысла.
Тип историософского мышления формируется в средневековой культуре и достигает вершинного воплощения в универсальных метафизических системах классической европейской философии, а также в тех философских течениях ХХ в., которые тесно связаны с традиционными христианскими парадигмами.
Русский «религиозно-философский ренессанс» (Н. Бердяев) первой трети ХХ в., пред-
ставляющий «неоромантическую реставрацию метафизики в ее различных формах - от наивно-эклектического спиритуализма до "христианского социализма", от "конкретного идеализма" (С. Трубецкой) до персонализма экзистенциального тол-ка»25, при всех его отклонениях от православия имеет в качестве «образца» христианскую историософию. Источником интерпретационных разночтений является многосоставность христианского типа историософии, вбирающего историософские мотивы ветхозаветного мессианизма и собственно новозаветных постулатов, включая эсхатологические мотивы Откровения Иоанна Богослова.
Христианская историософия основывается на двух оппозициях: оппозиции истории «небесной» и истории «земной», а также оппозиции «Царства Духа» и «Царства Кесаря» в самой земной истории. В основе христианской историософии - метафизический принцип универсального становления, преемственности мировых эпох как этапов взаимоотношений Бога и человека: от грехопадения через искупление к становлению Богочеловечества. Исторический процесс («земная» история) вписан в универсальный процесс миротворения как последовательность этапов обожения. В историософских концепциях русских философов ХХ в. «логика истории» раскрывается в векторе становления провиденциального смысла мироздания, но само понимание «узловых моментов» истории - начало, становление, конец - у разных авторов может существенно отличаться.
Широкое вхождение термина «историософия» в философское и - шире - социокультурное сознание ХХ в. было обеспечено трудами таких отечественных мыслителей, как Н. Бердяев и В. Зеньковский26. В работах, посвященных истории русской философии, они видят ее своеобразие в сосредоточенности на историософской проблематике. Во введении к своему фундаментальному труду «История русской философии» (Париж, 1948-1950), о. Василий Зеньковский пишет: «Русская мысль сплошь историософична, она постоянно обращена к вопросам о "смысле" истории, конце истории и т. п. Эсхатологические концепции ХУ1-го века перекликаются с утопиями Х1Х-го века, с историософскими размышлениями самых различных мыслителей. Это исключительное, можно сказать, чрезмерное внимание к философии истории, конечно, не случайно и, очевидно, коренится в тех духовных установках, которые исходят от русского прошлого, от общенациональных особенностей "русской души"»27. При этом ученый подчеркивает, что теория познания у большинства русских философов отодвигается «на второстепенное место. За исключением небольшой группы правоверных кантианцев, русские философы очень склонны к так называемому онтологизму при разрешении вопросов теории познания (выделено автором. - Т.Д.)»28.
При всей справедливости данного утверждения продуктивнее, как нам думается, не ограничи-
ваться рассмотрением лишь одной, приоритетной, линии отечественной философии, оставляя за ней право развивать разные типы рациональности. А в нашем случае представляется необходимым наряду с анализом творчества писателей историософской ориентации (Д. Мережковский, А. Белый) рассмотрение романных повествований тех авторов, для которых приоритетными являются проблемы художественно-исторического познания и прямой или косвенной полемики с историософскими концепциями своего времени. К числу таких авторов следует отнести Ю. Тынянова и М. Алданова.
Для понимания специфики историософского романа Д. Мережковского особое значение имеет интерпретация историософского дискурса, предложенная Н. Бердяевым, являющимся не только исследователем «русской идеи», но и создателем «эсхатологической метафизики». Историософия позиционируется философом как национальная мыслительная традиция, предполагающая особый подход к постижению истории - постановку вопросов об историческом пути России, ее вкладе в мировую историю в соответствии с замыслом Творца: «Что замыслил Творец о России, что есть Россия и какова ее судьба <.. .> Может ли Россия пойти своим особым путем, не повторяя всех этапов европейской истории?»29. Судьба России, ее роль в мировой истории, понимаемой не только как феноменальный, но и ноуменальный процесс,
- эти вопросы относятся к разряду центральных в художественной историософии первой трети ХХ в.
Религиозно-эсхатологический метод познания, определяющий позицию самого Н. Бердяева
- автора «Смысла истории», «Опыта эсхатологической метафизики», - выдвижение на первый план идеи «конца истории», понимаемого в духе Апокалипсиса не только как смерть, но и как воскресение «всех живших и живущих», созвучны историософии Д. Мережковского. Новый тип исторического романа, рождающийся в эпоху кризиса позитивизма, пробуждения интереса к отечественной историософской традиции и расцвета философско-художественной софиологии, вбирает характерную для эпохи проблемность. При этом метод художественно-исторического познания, религиозно-эсхатологический в своей основе, сопрягается в творчестве писателя с иным типом анализа. В качестве инструмента исследования Мережковский пользуется гегелевской логической триадой - «тезис - антитезис - синтез». Синтетический характер историософской концепции Мережковского проявляется в соединении его интуитивных прозрений с рациональными приемами постижения истории, в наследовании разным традициям философско-исторического мышления.
Выделение историософского дискурса, характерного для эпохи Серебряного века, является для нас принципиальным, так как позволяет глубже
понять специфику нового типа исторического повествования, возникшего на рубеже Х1Х-ХХ вв. Но заинтересованность в постижении историософского мышления данной эпохи не отменяет необходимости решения вопросов общеметодологического свойства.
С точки зрения избранной методологии, представляется неправомерным включение в разряд историософских постмодернистских текстов с их утверждением хаоса истории, равно как и модернистских романов познания, в которых предлагается отрицательный ответ на вопрос о смысле истории.
Примечания
1 См.: Колобаева Л. Мережковский-романист // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1991. Т. 50, № 5 ; Струве Н. Православие и культура. М., 1992 ; Бобко Е. Художественное осмысление традиций Толстого-психолога М. А. Алдановым (на материале романа «Война и мир» и тетралогии «Мыслитель») // Филологический сборник: Современные проблемы языка и литературы. Саратов, 1996 ; Скатов Н. Вступительное слово на Международной научной конференции «Роман Л. Леонова "Пирамида". Проблема мирооправдания» // Русская литература. 1998. № 4 ; Дронова Т. Историософский роман в русской литературе ХХ века : от Мережковского до Солженицына // А. И. Солженицын и русская культура : межвуз. сб. науч. тр. Саратов, 1999 ; Она же. «Конца мы ищем бесконечного...» («Чевенгур» А. Платонова : историософский дискурс // Русская литературная классика ХХ века : В. Набоков, А. Платонов, Л. Леонов : сб. науч. тр. Саратов, 2000 ; Она же. Историософский роман в русской литературе 1910-1920-х годов : проблемы изучения // Русский роман ХХ века : Духовный мир и поэтика жанра : сб. науч. тр. Саратов, 2001 ; Полонский В. Опыты историософской прозы в русской литературе начала ХХ века // В. Я. Брюсов и русский модернизм : сб. ст. М., 2004 ; Он же. Мифопоэтика и динамика жанра в русской литературе конца Х1Х- начала ХХ века. М., 2008; Он же. Мифопоэтические аспекты жанровой эволюции в русской литературе конца Х1Х-начала ХХ века : автореф. дис. ... д-ра филол. наук. М., 2008 ; Калашникова С. «Красное колесо» А. И. Солженицына в контексте русской историософской прозы : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Ростов н/Д, 2009 и др.
2 См.: Бреева Т. Жанровая специфика историософского романа в русской литературе ХХ века // Вестн. ТГГПУ. 2010. № 2 (20) ; Она же. Концептуализация национального в русском историософском романе ситуации рубежности : автореф. дис. ... д-ра филол. наук. Екатеринбург, 2011 ; Сорокина Т. Художественная историософия современного русского романа : автореф. дис. ... д-ра филол. наук. Краснодар, 2011 и др.
3 Аверинцев С. Античная риторика и судьбы античного рационализма // Аверинцев С. Образ античности. СПб., 2004. С. 10-11.
4 См. об этом : Дронова Т. Категория жанра в современном литературоведении (к проблеме идентификации
Изв. Саратовского университета. Нов. сер. Сер. Филология. Журналистика. 2014. Т. 14, вып. 1
историософского романа) // Изв. Сарат. ун-та. Нов. серия. Сер. Филология. Журналистика. 2012. Т. 12, вып. 2.
5 См., например, разные интерпретации понятия в современной лингвистике : Арутюнова Н. Дискурс // Лингвистический энциклопедический словарь / гл. ред. В. Г. Ярцева. М., 1990 ; Дейк Т. ван. Анализ новостей как дискурса // Дейк ван Т. Язык. Познание. Коммуникация. М., 1988 ; Дымарский М. Проза В. В. Набокова : «дискурсивизация» текста // Художественный текст : аспекты сверхфразовой организации : сб. ст. СПб., 1997 ; Какорина Е. Стилистические заметки о современном политическом дискурсе // Облик слова : сб. ст. М., 1997 ; Карасик В. О типах дискурса // Языковая личность: институциональный и персональный дискурс : сб. науч. тр. Волгоград, 2000 ; Кибрик А. Анализ дискурса в когнитивной перспективе : автореф. дис. ... д-ра филол. наук. М., 2003 ; Костомаров В., Бурвикова Н. Субъективная модальность как начало дискурсии // Международная юбилейная сессия, посвященная 100-летию со дня рождения академика В. В. Виноградова : тез. докл. М., 1995 и др.
6 См.: Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994 ; Он же. Археология знания. Киев, 1996 и др.
7 См.: Ильин И. Дискурсивные практики // Терминология современного зарубежного литературоведения (Страны Западной Европы и США) : справочник. М., 1992. Вып. 1. С. 50-51.
8 См. об этом : Дронова Т. Роман в «нероманную» эпоху : источники жанровой энергии в творчестве Д. С. Мережковского // Вестн. Моск. гос. обл. ун-та. Сер. Русская филология. 2006. № 3.
9 Подобный подход, отличающий позицию А. Панарина, реализован в учебном пособии, вышедшем под его редакцией : Философия истории. М., 1999.
10 См.: ПанаринА. Смысл истории // Новая философская энциклопедия : в 4 т. / под ред. В. С. Стёпина. М., 2001. Т. 3. С. 578-579.
11 См.: КимелевЮ. Философия истории. Системно-исто-
рический очерк // Философия истории : антология. М., 1994.
12 См.: Малинов А. Философия истории в России : конспект университетского спецкурса. СПб., 2001.
13 Там же.
14 Там же. С. 7-8.
15 См.: Русакова О. Историософия : структура предмета и дискурса // Вопр. философии. 2004. № 7. С. 48-59.
16 См.: Кареев Н. Основные вопросы философии истории : 2 т. СПб., 1887 ; Он же. Философия, история и теория прогресса // Кареев Н. Историко-философские и социологические этюды. СПб., 1899 ; Он же. Философия истории в русской литературе : изд. 2-е. М., 2011 и др. Анализ концепции Н. И. Кареева см. : Мягков Г. Русская историческая школа. Методологические и идейно-политические позиции. Казань, 1988 ; Золотарев В. Историческая концепция Н. И. Кареева. Л., 1988 ;
Сафронов Б. Н. И. Кареев о структуре исторического знания. М., 1994; Новикова Л., Сиземская И. Русская философия истории. М., 2000.
17 «Философией истории, - писал Кареев, - я называю историю человечества с философской точки зрения, а философскую теорию исторического знания и исторического процесса, отвлеченно взятого, называю историософией: она должна заимствовать свои учения из философии (самые общие воззрения), из историки, т. е. исторического знания (методы), и из психологии и социологии (законы духовной и общественной жизни), чтобы быть теорией философии истории, системой ее общих идей и принципов, которые необходимы при занятии всякой наукой» (Цит. по: Новикова Л., Сизем-ская И. Русская философия истории. С. 221-222).
18 См.: Философия и интеграция современного социально-гуманитарного знания (материалы «круглого стола») // Вопр. философии. 2004. № 7. С. 3-39.
19 Русакова О. Указ. соч. С. 56.
20 Ракитов А. Историческое познание. М., 1982. С. 152.
21 Там же. С. 145.
22 Новикова Л., Сиземская И. Философско-историческая мысль России // Философия истории / под ред. А. С. Па-рина. М., 1999. С. 256.
23 Некоторые исследователи считают, что исторически первой историософской системой была возникшая в античности мифологическая концепция последовательного регресса исторических эпох, предложенная Геси-одом (ок. 700 до н.э.). Впоследствии в античной культуре практически не разрабатывается историософская тематика, но предлагаются универсальные формулы теоретического выражения мифосимволистских концепций мирового космического процесса. Эти логико-теоретические конструкты (платонизм, неоплатонизм, поздеантичный синкретизм, в том числе гностицизм) оказали существенное влияние на последующую разработку историософии в христианской культуре.
24 Термин был введен Вольтером в одноименной книге (1765), хотя фактически, как считают ученые, философия истории возникла в античности в исследованиях Геродота и Фукидида о силе исторического движения, далее идет через Полибия к целостному пониманию Посидония и нравственно-политическому - Плутарха. См. об этом: Краткая философская энциклопедия. М., 1994.
25 Исупов К. Философия и литература «серебряного века» (сближения и перекрестки) // Русская литература рубежа веков (1890 - начало 1920-х годов) : в 2 кн. / отв. ред. В. А. Келдыш. М., 2001. Кн. 1. С. 73.
26 См.: Бердяев Н. Русская идея // О России и русской философской культуре. М., 1990 ; Зеньковский В. История русской философии : в 2 т. Л., 1991.
27 Зеньковский В. Указ. соч. Т. 1, ч. 1. С. 16-17.
28 Там же. С. 15.
29 БердяевН. Указ. соч. С. 71.
