CC BY
328
УДК 93
А.А. Забияко, А.П.Забияко*
ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ПИСАТЕЛЕЙ-ЭМИГРАНТОВ РУССКОГО ХАРБИНА**
Исторический опыт Гражданской войны на Дальнем Востоке был своеобразно осмыслен и запечатлен в творчестве дальневосточных писателей-эмигрантов. Харбин стал одним из тех анклавов, где русские пытались сохранить традиции русской культуры и воссоздать образ России. Китай и, в особенности, Харбин предоставили эмигрантам шанс остаться русскими, пережить и изжить, насколько это возможно, трагедию исхода. Алексей Ача-ир, Арсений Несмелов, Леонид Ещин, Марианна Колосова и некоторые другие писатели-эмигранты в своих произведениях выразили духовный мир русского человека, выброшенного войной на чужбину, в Китай, ставший им второй родиной.
Ключевые слова: исторический опыт, Гражданская война, Китай, Россия, эмиграция, зарубежье, русская культура, духовный опыт, этничность, этнокультурная идентификация.
The historical experience of the Russian Civil War in the works of expatriate writers of the Russian Harbin. ANDREY P. ZABIYAKO (Amur State University), ANNA A. ZABIYAKO (Amur State University).
The historical experience of the Civil War in Russia received a unique interpretation in the works of the expatriate writers who left the Russian Far East. Harbin was one of the places where the Russians tried to save the traditions of their national culture and recreate the image of Russia. China and, especially, the city of Harbin gave emigrants the chance to remain Russians, to live through the tragedy of the "exodus". Alexey Achair, Arseniy Nesmelov, Leonid Eschin, Marianna Kolosova and other expatriate writers expressed in their works the inner life of the Russian people, expelled by the war to a foreign land, to China, which became a new motherland for them.
Key words: historical experience, Russian Civil War, China, expatriates, Russian culture, spiritual experience, ethnicity, ethnocultural identification.
Революция и трагические события Гражданской войны на Дальнем Востоке не только кардинально изменили социокультурную, политическую, экономическую ситуацию в регионе, но и способствовали массовому исходу русских в соседние государства. Большая часть беженцев (около 200 тыс.) оказалась в Китае [1, с. 126], только в Харбине, по данным 1923 г., насчитывалось 165 857 русских [2, с. 94]. Среди новоявленных эмигрантов особенно много было тех, кто так
или иначе участвовал в военных действиях, - государственные, политические и общественные деятели (Д.Л. Хорват, Н.Л. Гондатти, Н.В. Устрялов и др.), руководители Белого движения (Г.М. Семенов. М.К. Дитерихс, Б.В. Анненков), члены военных формирований Г.М. Семенова, И.М. Калмыкова, Р.Ф. Унгерна, В.О. Каппеля и т. п. Как пишут историки, в большинстве своем это были люди, «почти со школьной скамьи попавшие на фронт Первой мировой вой-
*ЗАБИЯКО Андрей Павлович, доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой религиоведения Амурского государственного университета.
ЗАБИЯКО Анна Анатольевна, доктор филологических наук, профессор, заведующая кафедрой литературы и мировой художественной культуры Амурского государственного университета.
Е-mail : sciencia@ yandex.ru © Забияко А.П., Забияко А.А., 2013
** Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РГНФ. Проект № 12-21-21001 а (м)
ны, в течение долгих лет непрерывно воевавшие и не знавшие никакого другого дела и другой обстановки» [3, с. 8-15]. Судьбы их сложились по-разному: «непримиримые» продолжили борьбу с Советами, вступив в различные военно-политические организации (Г.М. Семенов) или создав собственные вооруженные формирования (как, например, легендарный барон Унгерн); ищущие забвения от пережитого окунулись в обустройство своего эмигрантского быта, с трудом переквалифицировавшись в служащих и коммерсантов; не нашедшие себя в мирной жизни мещанского Харбина погрузились в пьянство либо покончили жизнь самоубийством.
Но были среди них и те, кому «кровавый от-блеск»[1] Гражданской войны, «Великого сибирского ледяного похода» осветил дальнейшую дорогу в литературное творчество. Эти люди сформировали неповторимый облик культуры дальневосточного русского зарубежья. Тому способствовала сама история гражданской междоусобицы в Сибири и на Дальнем Востоке.
Будущие основатели харбинской литературы собирали и откладывали в творческий багаж свой опыт в долгой и мучительной дороге в изгнание: из Омска
- «столицы Сибири» - во Владивосток, затем, спустя два года, пробираясь через границу, - в Харбин. Многие из них пережили испытание страшным Ледяным походом. «Днем солнце - еще терпимо, к вечеру же поднимался обычный резкий степной ветер. Мороз становился крепче. Зябли лошади, коченели солдаты. Далеко не все имели теплую одежду... Ночлег в теплой избе - редко. Бивак у костра. Отмораживались. Картина, которую все чаще и чаще видят те, кто идет следом: замерзшие люди - то в одиночку, то целыми группами, - крепко уснувшие у потухшего костра. И еще - эпидемия тифа и самоубийств сопровождала. весь путь отступления белых на восток», - вспоминал о беспримерных лишениях и муках белой армии один из участников этой эпопеи И. Серебренников [4, с. 37] .
Среди тех, кто с армией Колчака, а затем атамана Семенова все дальше и дальше откатывался на восток, было немало одаренных людей. Кто-то уже до Первой мировой войны попробовал себя в писательском ремесле (А. Несмелов, Вс. Иванов), к кому-то вдохновение стало приходить в период «омского сидения» и в дни страшного Ледяного похода (Л. Ещин, А. Ачаир).
Известно, что уровень образованности тех, кому уготовано было судьбой «разбудить поэтическую музу» [5, с. 65] Харбина, по сравнению с образованием парижских мэтров зарубежья, оставлял желать лучшего. Так, Алексей Ачаир из-за революции не закончил полный курс Петровско-Разумовской сельскохозяйственной академии, Леонид Ещин также не завершил
учебу в Московском университете, ушел на Гражданскую войну [6, с. 675] . Арсений Несмелов, по словам Е. Витковского, получил образования «ровно столько, сколько могло оказаться у выпускника Нижегородского Аракчеевского корпуса» [7, с. 22], а затем «заканчивал университеты» Первой мировой и Гражданской войн. В общем, это были не те «дворянские мальчики» европейского зарубежья, объяснявшие «художественную сверхчувствительность» своего поколения «воинствующим влечением» искусства (В. Набоков «Другие берега») [8, с. 78-82] .
Для генерации писателей, прошедших путь поражений и потерь Белой армии, переживших Ледяной поход, «воинствующим влечением» стал звук военной трубы, звон шашек, безоглядная вера в царя и Отечество. О подобных характерах Несмелов писал в «Рассказе добровольца»: «Российская эмиграция за два десятилетия своего бытия - прошла через много психологических этапов, психологических типов. Но из всех этих типов - один неизменен: тип добровольца, поднявшего оружие против большевиков в 1918 г. Великой бодростью, самоотвержением и верою были заряжены эти люди! С песней шли они в бой, с песней били красных, с песней и погибали сами» [9, с. 6]. «Восемнадцатому году» посвятит он и свое стихотворение:
Хвала тебе, год-витязь, год-наездник,
С тесьмой рубца, упавшей по виску.
Ты выжег в нас столетние болезни:
Покорность, нерешительность, тоску.
(А. Несмелов «Восемнадцатому году») [15, с. 97]. Несмелов напишет эти слова от имени всех русских, на чью долю выпали нелегкие испытания той поры и кого он определил метафорой: «мы - дети восемнадцатого года». Его хвалу «году-витязю» каждый воспринимал и может воспринимать с точки зрения своих политических и нравственных ориентиров - рубцы, оставленные 1918 г., долгое время не заживали в сердцах воевавших как на стороне «красных», так и «белых».
В новорожденной Советской Республике тема Гражданской войны становится ведущей, ее стараются осмыслить в самых разных жанровых воплощениях - от дневниковых записей (И. Бабель), рассказов и повестей (Вс. Иванов, «Партизанские повести») до романов («Железный поток» А. Серафимовича, «Разгром» А. Фадеева, «Как закалялась сталь» Н. Островского и т. д.). В массовом общественном сознании советской России исторические факты долгое время подменялись мифологизированным и романтизированным образом этих событий, воспетых писателями - «новыми красными Толстыми».
Но и на опыт бывших «белопоходников», запечатленный в художественной форме, сегодняшним исследователям и, тем более, историкам, очень труд-
А.А. ЗАБИЯКО, А.П.ЗАБИЯКО
но опереться в своих изысканиях. Как показывают наблюдения, став эмигрантами и будучи вынуждены зарабатывать на жизнь тяжелым поденным трудом, они не спешили писать о тех страшных днях, не копались в воспоминаниях, чтобы воссоздать заново сцены ожесточенных боев на дальневосточной земле. «Слабое зрение и слух, контузия, обморожена ступня», - сухо перечислял впоследствии свои военные «трофеи» в анкете БРЭМ бывший полковник Грызов, более никогда о Гражданской не писавший (ГАХК. Фонд. 830. Оп. 3. Дело Грызова А.А. Л. 14). Этот доблестный офицер-доброволец занялся в Харбине организацией творческой молодежи, стал русским секретарем ХСМЛ, руководителем поэтической студии «Чураевка». Стихи писал о любви, надежде и утраченной России [10]. Ни строчки о пережитом в годы Гражданской. Видимо, опыт этот был столь тяжел, впечатления столь травматичны и нелицеприятны, что вспоминать об этом бывшему полковнику не хотелось.
Истинным «ребенком восемнадцатого года» и воспитанником Ледяного похода был Леонид Ещин [11, с. 255-286]. Если следовать данным Е.В. Витковского, капитан Л. Ещин принимал участие и в «волочаевских днях», где, как известно, белогвардейцы потерпели поражение . Затем он оказался во Владивостоке, а уж потом перебрался в Китай. Судя по датам рукописных стихов, в Харбине Ещин был уже с начала 1924 г. [12, с. 56-76]. Недюжинность не только таланта, но и человеческой личности Ещина признавалась почти всеми знавшими его харбинцами. К сожалению, водка и кокаин привели к тому, что поэт погиб в самом расцвете, в традиционносимволическом возрасте - едва достигнув 33 лет.
В 1921 г. еще во Владивостоке он издает «Стихи таежного похода», навеянные «белой музой» [13]. Тематику и поэтику сборника определяет афористический эпиграф: «Зима, где кровь, / Зима без крова». Натуралистичность описаний, могильная семантика образов с самого начала вызывают мрачное ощущение безнадежности и обреченности тех, кто стал участником описываемых событий:
Скрипя ползли обозы - черви.
Одеты грязно и пестро,
Мы шли тогда из дебрей в дебри И руки грели у костров.
Тела людей и коней павших Нам окаймляли путь в горах.
Мы шли, дорог не разузнавши,
И стыли руки в стременах.
Тянулись дни бесцельной пыткой Для тех, кто мог сидеть в седле,
И путь по трупам незарытым Хлестал по нервам, словно плеть.
[13, с. 3] (курсив наш. - Авт.).
Финальная строфа каждого стихотворения звучит трагическим аккордом, через библейские аналогии поднимающим лирического субъекта над невыносимостью земного существования. Тягостное описание изнурительных будней Ледяного похода, реалистическое воссоздание лишений бойцов (холода, бессонных ночей, осознания бесцельности всего происходящего) странным образом сочетаются с ритмико-тематических аллюзиями на блоковский «Балаганчик», а завершается конечной фразой-катреном, в которой мучения русских воинов уподобляются крестным мукам Иисуса:
Глазам в бреду бессонной муки Упорно виделись в лесу Между ветвями чьи-то руки,
В крови прибитые к кресту.
(«Скрипя ползли обозы - черви.», январь 1920) [13, с. 3].
В рядах измученных бойцов продвигаясь на восток («Прем к Востоку - / Бог помочь!»), герой постоянно оглядывается назад - на запад, на закат. Почти каждое стихотворение первой части начинается с упоминания об этом. Но если поначалу образы запада (дома, прошлого, России) и закатной зари подернуты романтическим флером: «На западе розовом, как детство, / Догорая, заря стояла» (курсив здесь и далее наш. -Авт.), - то вскоре он наполняется кровавыми ассоциациями: «Конец заснеженных полей, / Закат закрасил красным». А в самом конце первой части заря - традиционный образ юности и связанных с нею надежд - превращается в зарево. Запад становится символом смерти. Его отрицательная семантика усугубляется грубым физиологическим сравнением:
Как язвой, заревом запад застлан,
А небо стало угрюмо-сизым;
Занозой месяц заткнулся снизу Напротив места, где солнце гасло.
(«Зарево», курсив наш. - Авт.) [13, с. 7].
Первая часть сборника заканчивается стихотворением «Праздник», в котором вопреки всем испытаниям подвыпившие бойцы в «трещанье сосен» слышат «о надеждах гимн, / О счастье грядущих весен, / Где будет любой любим»:
- Пустяк, что зима сурова,
Пустяк, что в тайге ночлег;
Легко обойтись без крова,
Если в спирте растает снег!
- Враги! Морозы! Голод!
Мы стали сильней вас всех:
Вам слышно, как, пьян и молод,
Дрожит над кострами смех?! [13, с. 9].
Но это лишь временная передышка, дарованная пьяной эйфорией. Заканчивается зима, но не заканчиваются лишения. Первая часть является прелюдией ко второй, где читатель целиком окунается в мир переживаний и разочарований повзрослевшего за год лирического героя. Тягостное ощущение «безвременья» нескончаемого и страшного, «безвременного» 20-го г., выражено при помощи предлога без - в самих названиях-концептах («Весна без радости», «Осень без скорби», «Зима без крова»), аналогичной внутристиховой образности («весна для нас без грез, без сна», «ждать без конца», «без хлеба шли по хлебным всходам») и эпитетах, словообразовательная модель которых имеет ту же общую основу («безрадостная Пасха», «безлюбовная весна», «безрадужная весна», «и чужды всем, одни, безродны», «потом бессолнечную осень / безумных пьянств прошила нить», «беззвездное небо» и т.д.). Утрачена привычная для человека вера в весеннее обновление и продолжение жизни. Нагнетание слов с приставкой и предлогом без в стихотворном континууме всемерно эти чувства усугубляет - лирический герой со своими однополчанами словно выпадают из времени:
Под пулеметный грохот дробный Проходят годы, как века,
И чужды всем, одни, безродны,
Идем мы памятник надгробный Былой России высекать...
(«Зима без крова») [13, с. 14].
.А кости старой падали надежно огорожены Поскотиной дырявою, налегшей на сосну.
Ах, черт возьми, да надо ли, чтоб были мы
заброшены
На жизнь распрокорявую в поганую страну! («Забайкальский поход», июль 1920) [13, с. 12].
В этой части сборника наиболее яркое звучание получит тема непрожитой и поруганной молодости, проходящая через всю книгу:
Не с нашим сердцем деревянным Рыдать о прошлом покаянно И лицемерить у костра!
Напрасно ищем мы - их нет здесь,
Кому б рукою стан обвить:
За обесчещенных возмездье -Весна, лишенная любви.
(«Весна без радости», Пасха 1920) [13, с. 10]. Осень бесскорбная... Синяя осень.
Небо спокойное нам не тесно,
Скорби у осени разве попросим Мерзлой душой, не увидевшей снов?
(«Осень без скорби», октябрь 1920). [13, с. 13].
Скорбный календарь, «испещренный» географией поражений и потерь отступающей Белой гвардии, представляет финальное стихотворение второй части
- «Год в походе (Двадцатый год)»:
Двадцатый год со счетов сброшен,
Ушел, изломанный, в века.
С трудом был нами он изношен:
Ведь ноша крови нелегка [13, с. 14].
Практически каждый месяц в памяти лирического героя оставляет свою мрачную метку: январь - промерзший Кан, февраль - Байкальский лед, март - трупы павших под Читой; но ужас марта не сравним с апрелем: «тот март теряется в апреле, / как Шилка прячется в Амур» и т. д.
У сегодняшнего читателя после прочтения «Стихов таежного похода» Л. Ещина возникают настойчивые ассоциации с «Конармией» И. Бабеля, и это не случайно. В одно и то же время в самых крайних точках России в противоположных лагерях воюют два молодых человека, почти ровесники (Бабель был старше Ещина на три года). Один с конармией Буденного выбивает «белых» с юга, другой под натиском «красных» отступает с каппелевскими войсками все дальше и дальше на восток. Один пишет полуднев-ник, полуновеллы, другой - создает дневник в стихах, позднее вылившийся в лирический сборник.
Третья часть «Стихов» под названием «Могший» -это похоронная месса по павшим товарищам, по своей погибшей юности и утраченным мечтам. Она и построена по законам музыкального произведения. <^е Pгofundis» - ее кульминационная часть, чье название отсылает к работе <^е PгofUndis» С.Л. Франка. С этим философом Ещин мог быть знаком по Нижнему Новгороду, где Франк отбывал ссылку. Франк размышлял об истоках национальной трагедии русского человека: «Подобно утопающему, который еще старается вынырнуть, мы должны отрешиться от головокружительного, одуряющего подводного тумана и заставить себя понять, где мы, и как и почему попали в эту бездну. А если даже нам действительно суждено. погибнуть, то и тогда дух жизни влечет нас погибнуть не в сонном замирании мысли и воли, а с ясным сознанием, передав векам и народам внятный, предостерегающий голос погибающего и чистое, глубоко осознанное покаяние. Силою свободной мысли и совести - которых не могут отнять у нас никакие внешние бедствия, никакой гнет и произвол - мы должны возвыситься над текущим мигом; понять и оценить кошмарное настоящее в связи со всем нашим прошлым, в свете не мигающих, блуждающих огоньков болотных испарений, а непреходящих, сверхвременных озарений человеческой и национальной Жизни» [14, с. 135] .
А.А. ЗАБИЯКО, А.П.ЗАБИЯКО
Успел ли Леонид Ещин прочитать эту работу - неизвестно. Учитывая то, что «Стихи таежного похода» редактировались и издавались во Владивостоке, а третья часть сборника несет в себе наиболее сильный отпечаток литературности, вполне вероятно, что работу Ещин мог прочитать уже после Ледяного похода. Но типологическое совпадение переживаний и раздумий поэта и философа не вызывает сомнения: Когда хромым, неверным шагом Я приплетусь сквозь утра тюль;
Когда не враз, вразброд, зигзагом По мне рванут метлой из пуль;
Когда метнет пожаром алым Нестройный залп на серый двор,
А я уныло и устало Ударюсь черепом в забор, -Тогда лишь только я узнаю,
Что составляет наш удел;
В небытие иль двери рая Ведет конец житейских дел.
О Боже, Боже, даруй веры,
Чтоб ярко радостью гореть,
Вкушая ночью мук без меры Перед расстрелом на утре!
(Курсив наш. - Авт.) [13, с. 18-19].
Словно замыкая нить философских рассуждений Франка, Леонид Ещин «из глубины» вновь обращается к Господу от лица своего измученного «я». И от лица каждого русского, пережившего ужас национальной трагедии.
Друг Леонида Ещина, уже упомянутый Арсений Несмелов, хотя и посвятит Гражданской войне целый поэтический сборник «Кровавый отблеск» (1928 г.), в этих и последующих лирических раздумьях на тему войны уйдет от описания «кровавых дней» и обратится к историософской проблематике: образу «полумон-гола» Ленина, роли личности в истории («Две тени»), вине русской интеллигенции за произошедшее («Так уходит море.», «Русская мысль»). Но больше всего его будет занимать судьба частного человека; именно о нем - бывшем однополчанине, а сегодня мытаре-эмигранте («Ловкий ты и хитрый ты.», «Встреча вторая»), о бывшем коллеге по цеху, а теперь - советском писателе («Встреча первая»), об ушедшем друге-поэте («Леонид Ещин») будет размышлять Не-смелов в своей лирике (сб. «Без России», 1931). В этом смысле весьма показательно и его прозаическое творчество: Несмелов с большим желанием вспоминает о Великой войне, издав даже сборник рассказов «Рассказы о войне» (Шанхай, 1936), но вот события гражданской междоусобицы не станут ведущей темой в его рассказах. Почему и он, «дара фантаста лишенный начисто» (Е. Витковский), не станет черпать
уже готовые сюжеты из источника воспоминаний о Гражданской войне? Очевидно, что здесь можно проследить ту же логику, что действовала в советской литературе по отношению к недавней дореволюционной истории (включая события «империалистической»): «прошлого не существует» (Ю. Слезкин). К страшным дням Гражданской войны Несмелов вернется только спустя двадцать лет.
Тот драматический период жизни своей и своего народа Арсений Несмелов все равно будет воссоздавать не внешней событийностью, как в героико-романтических повестях метрополии, а сквозь призму социальных и психологических деформаций на уровне частного сознания («Поручик Такахаси», 1938, «Родимое пятно». 1939, «Наш тигр», 1941, «Трудный день поручика Мухина», 1942, «Людоед», 1942, «Всадник с фонарем», 1944). И красной нитью сквозь основную сюжетную линию в этих рассказах будет просвечивать проблема этничности и этнопсихологической рефлексии, проблема русскости. В «Поручике Такахаси» русская братоубийственная война показана через ее восприятие японцем - любителем русской литературы, читающим Толстого и Достоевского. Рассказ «Трудный день поручика Мухина» воссоздает один из дней бывшего добровольца, спасающегося от «красных» в чешском эшелоне. И хотя заканчивается рассказ иронической инвективой рассказчика в адрес чехов - сентиментальных и черствых одновременно,
- лейтмотивным образом художественного повествования становится образ расстрелянных самими же русскими двенадцати своих собратьев - «белых» офицеров, разутых и раздетых в сорокаградусный мороз, босиком бредущих на казнь и поющих себе «Вечную память». Данный рассказ своим военным бытовизмом, точно воссозданной атмосферой тех дней и одновременно библейским символизмом перекликается со стихотворением той же поры - «В Нижнеудинске». Оно посвящено встрече (возможно, придуманной поэтом) поручика Несмелова и уже арестованного адмирала Колчака:
И было точно погребальным Охраны хмурое кольцо,
Но вдруг на миг в стекле зеркальном Мелькнуло строгое лицо.
Уста, уже без капли крови,
Сурово сжатые уста!..
Глаза, надломленные брови,
И между них - Его черта,
Та складка боли, напряженья,
В котором роковое есть.
Рука сама пришла в движенье,
И, проходя, я отдал честь.
[15,с.169-170; 17,с. 190-201].
Желание мифологизировать историю и свое в ней место становится характерной чертой, определяющей специфику художественного восприятия Гражданской войны писателями-эмигрантами [17, с. 54-55; 19, с. 190-201] . При этом процесс неомифологизации распространяется на самые разные объекты - от реальных участников военных событий до образов народной демонологии [18, с. 400] . Так, Арсений Несмелов посвящает балладу барону Унгерну («Баллада о Даурском Бароне») [15, с. 89-92], вплетая в текст бытующую в эмиграции легенду о мистических способностях Унгерна и его инфернальном спутнике - черном вороне [17, с. 190-201] .
Как известно, поэтесса Марианна Колосова не воевала. Но ее отца-священника, по непроверенным источникам, и возлюбленного расстреляли большевики. Героиня Колосовой горько оплакивает всех тех, кто не просто стал заложником социальных катаклизмов, но главное - отстаивал идеалы Белого движения. Идеализируя в духе житийной традиции, Колосова изображает их мучениками за святую Русь и оплакивает каждую жертву [20, с. 195-235]. Она создает новый иконостас русских святых, куда помещает, в первую очередь, Николая Второго («Два государя»), а затем - адмирала Колчака («Все о том же.», «Не в этом ли году?»), генерала Кутепова («Кутепов»), барона Унгерна, Бориса Савинкова («Бунтари»), а также многих лично ей дорогих людей - «далекого Атамана» («Не сердце, а солнце»), «Владимира Р.» («Улыбка смертника») и совершенно не знакомых, но отдавших жизнь за Родину - «погибшего за Россию», «нелегального», «беглеца» и др. Как видно, данный агиографический список отражал и географические координаты тех событий, что стали источником лирических откровений.
Истоки национальной трагедии, положившей начало бесчисленным жертвам Гражданской войны, монархистски настроенная Колосова видит в низложении Николая Второго, а затем - в его чудовищном убийстве. В стихотворении «Два государя» трагическая смерть последнего русского императора осмысляется поэтессой в сплаве балладной похоронной песни, духовного стиха, исторической песни, наполняемыми житийными клише:
Вышел французский король Людовик Навстречу Николаю Русскому царю.
«Брата моего встречу с любовью И двери ему отворю».
Ласковы апостола Петра очи,
Ключи от рая у пояса звенят.
Русский царь из черной ночи Входит в пресветлый райский сад.
Лицо - северного снега бледнее,
Глаза - великой тоскою горят.
И даже Петр апостол, робея,
Отшатнулся от скорбных глаз Царя.
(«Два государя») [21, с. 10].
Причеты - один из жанровых подвидов причитания, непосредственно связанных с рекрутской и солдатской тематикой. Рекрутская причета - это плач по уходящему на военную службу мужу, любимому, брату, что фактически приравнивалось к их смерти. Гражданская война «рекрутировала» на свои поля не одну тысячу молодых русских жизней:
Над чужой печалью Душу надрывая,
Я свои потери Вновь пересчитаю .
В результате образы погибших близких приобретают обобщенный характер многочисленных жертв кровавой российской междоусобицы:
Ах, волос любимых Золотые пряди Ветер поразвеял Где-то в Петрограде!
А в родное сердце Вражеская пуля Врезалась случайно Где-то в Барнауле! [21, с. 23]
Лирическое «я» в причетах вырастает до символического образа Руси-женщины, оплакивающей своих друзей, любимых, отцов, братьев, чьи жизни были украдены революционным лихолетьем («А погибших близких / всех не перечислить»). Наряду с архаическими формами устойчивых для причетов эпитетов - «горестныя мысли», «золотыя кудри» - в них вплетается образ, сочетающий традиционное определение врагов и их историческую конкретизацию: злобные мадьяры, вороги в Нарыме. По всей видимости, под первым - полусказочным - именованием подразумеваются «красные венгры» под предводительством легендарного Бела Куна, бесчинствующие в те годы на Дальнем Востоке. Образ же вороги в Нарыме хотя и построен по традиционной модели (ср., басурма-ны, вороги и т. д.), но еще более конкретен. Он обозначает своих же, русских, но - «красных», и потому врагов, может быть, еще более жестоких [22, с. 205-215].
На реальность и масштаб переживаемых Колосовой событий указывают топографические реалии (наименования городов, рек, стран, гор). «Я свои потери / вновь пересчитаю», - начинает героиня трагическую географию своих утрат в «Причетах» и продолжает ее в других стихотворениях:
Сижу, облокотясь на шаткий стол,
И слушаю рассказ неторопливый:
А.А. ЗАБИЯКО, А.П.ЗАБИЯКО
Про Петропавловск, про Тобол...
Я вижу берег синей Ангары,
Потом глухие улицы Читы.
(«Все о том же», курсив наш. - Авт.) [21, с. 35-36].
Словно с высоты птичьего полета, объемлет взор лирической героини российские просторы, охваченные бедой: Петроград, Петропавловск, Вологда, Тобол, Соловки, Нарым, Барнаул, Чита, Хор (станция под Хабаровском, где течет одноименная река), амурские воды, Трехречье и т. д. При этом она словно заново проходит весь путь поражений белой армии. И для читающих стихотворение харбинцев российские реалии постепенно сужались, приближаясь к сибирским и дальневосточным пределам, напоминая о недавних военных событиях, о Ледяном походе, о том, что война не закончена, но надежды на победу постепенно умирают:
И дальше слезныя и бледныя страницы:
Гензан... Гирин... Сумбурность Харбина.
Молящие измученные лица.
Спокойствия! Забвения! Вина!
Возврата больше нет назад .
(Курсив наш. - Авт.) [21, с. 36].
В сборнике «Господи, спаси Россию!» Колосова очень близка к лирической рефлексии М. Цветаевой времен «Лебединого стана». Сопоставляя художественную образность, композиционное строение этих книг, названия отдельных стихотворений, можно обнаружить несомненное сходство в обращении поэтесс к фольклору, к народнопесенной стихии и синтезированию этих приемов со страстной гражданственностью, даже брутальностью. Однако известно, что цикл М. Цветаевой, законченный в 1921 г., не мог быть знаком М. Колосовой, так как был опубликован лишь в 1958 г. в Мюнхене.
Эти и некоторые другие писатели-эмигранты в своих произведениях выразили духовный мир русского человека, выброшенного Гражданской войной на чужбину, в Китай [23]. Харбин стал одним из тех анклавов, где русские пытались сохранить традиции своей культуры и воссоздать образ России. Китай и, в особенности, Харбин предоставили эмигрантам шанс остаться русскими, пережить и изжить, насколько это возможно, трагедию исхода.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Аблова Н.Е. КВЖД и российская эмиграция в Китае: международные и политические аспекты истории (первая половина ХХ в.). М. : НП ИД «Русская панорама», 2004. 432 с.
2. Весь Харбин на 1923 год / под ред. С.Т. Тернавского. Харбин : Тип. КВЖД, 1923. 453 с.
3. Поляков Ю.А. Проблемы эмиграции и адаптации в свете исторического опыта // Новая и новейшая история. 1995. № 3. С. 8-15.
4. Серебренников И.И. Великий отход. Рассеяние по Азии Белых армий, 1919-1923. Харбин, 1933. 346 с.
5. Крузенштерн-Петерец Ю. Чураевский питомник (о дальневосточных поэтах) // Возрождение. 1968. № 204. С. 45-70.
6. Русская поэзия Китая: Антология / сост. В.П. Крейд,
О.М. Бакич. М. : Время, 2001. 720 с.
7. Витковский Е. Формула бессмертия // Несмелов А. Собрание сочинений: в 2 т. Владивосток : Альманах «Рубеж», 2006. Т. 1.
8. Набоков В. Другие берега; Пастернак Б. Охранная
грамота. О закономерностях формирования
сверхчувственных интуиций этого поколения: Забияко А.А. Синэстезия: метаморфозы художественной
образности. Благовещенск, 2004. С. 78-82.
9. Луч Азии. 1937. № 7.
10. Забияко А.А. Тропа судьбы Алексея Ачаира: монография. Благовещенск : Амур. гос. ун-т, 2005. 436 с.
11. Забияко А.А., Эфендиева Г.В. «Четверть века беженской судьбы.» (художественный мир лирики русского Харбина): науч. изд. Благовещенск : Амурский гос. унт, 2009. 434 с.
12. Витковский Е. Спи спокойно, кротчайший Ленька!.. // Ещин Л. Собрание стихотворений. М. : Водолей Publishers, 2005. 80 с.
13. Ещин Л. Собрание стихотворений. М. : Водолей Publishers, 2005. 80 с.
14. Франк С.Л. De Profundis // Из Глубины: сб. статей о русской революции С.А. Аскольдова, Н.А. Бердяева и др. М. ; Пг., 1918.
15. Несмелов А. Собр. Соч.: в 2 т. Владивосток : Альманах «Рубеж», 2006. Т. 1.
16. Дябкин И.А. Мифологизация образа Колчака в литературе метрополии и эмиграции // Русский Харбин, запечатленный в слове. Вып. 4. К 70-летию профессора
О.И. Федотова: сб. науч. работ / под ред. А.А. Забияко, Г.В. Эфендиевой. Благовещенск : Амур. гос. ун-т, 2010. С. 190-201.
17. Дябкин И.А. Письма барона РФ. Унгерна фон Штенберга (религиозные, философские и политические взгляды Унгерна) // Религиоведение. 2012. № 1. С. 203 - 209.
18. Забияко А.П. Мифологизирование истории // Культурология. XX век. Энциклопедия: в 2 т. Т. 2. СПб. : Университетская книга, 1998. С. 54-55.
19. Забияко А.П. Ремифологизация // Религиоведение.
Энциклопедический словарь. М. : Изд-во
«Академический проект», 2006. С. 400.
20. Забияко А.А., Эфендиева Г.В. Меж двух миров: русские писатели в Маньчжурии. Благовещенск: Амурский гос. университет, 2009. 352 с.
21. Колосова М. Господи, спаси Россию! Харбин, 1928. 68 с.
22. Забияко А.А. «Слово мое - разящий меч»: феномен религиозно-художественного радикализма // Религиоведение. 2013. № 1. С. 205-215.
23. Забияко А.П., Кобызов Р.А., Понкратова Л.А. Русские и китайцы: этномиграционные процессы на Дальнем Востоке. Благовещенск : Амурский гос. ун-т, 2009. 412 с.
REFERENCES
1. Ablova, N.E., 2004, KVZD i rossyiskaya emigratsia v Kitae: mezhdunarodnye i politicheskye aspecty istorii (pervaya polovina XXv.) [CER and the Russian emigration in China: international and political aspects of history (the first half of the twentieth century)], Moskwa: NP ID «Russkaya panorama». (in Russ.)
2. Ternavskii, S.T., ed., І923, Ves’ Harbin na І923 god [All of Harbin on І923], Harbin, Tip. KVZD. (in Russ.)
3. Polyakov, Yu.A., І995, Problemy emigratsii i adaptatsii v svete istoricheskogo opyta [The problems of emigration and adaptation in the light of historical experience], Novaya i novejshaya istoria, no. 3, pp. 8-І5. (in Russ.)
4. Serebrennykov, I.I., І933, Velikyi otkhod. Rasseyanye po Azii Belyh armyi, І9І9-І923 [Great retreat. Scattering of White armies around Asia, І9І9-І923], Harbin. (in Russ)
5. Krusenstern-Peterets, Yu., І968, Churaevskyi pitomnik (o dalnevostochnykh poetah) [Churaevsky nursery (on poets of the Far East )], Vozrozhdenye, no. 204, pp. 45-70. (in Russ)
6. Russkaya poezia Kitaya: Antologya [Russian Poetry in China: An Anthology], 200І, Moskwa: Vremya. (in Russ)
7. Witkowsky, E., 2006, Formula bessmertya In: Nesmelov, A., Sobranye sochinenyi v 2 t. [The formula of immortality], Vol
І, Vladivostok: Almanach «Rubezh». (in Russ)
8. Zabiyako, A.A., 2004, Nabokov V, Drugye berega; Pasternak B., Okhrannaya gramota. O zakonomernostyakh formyrovaniya sverkhchustvitelnykh intuicyi etogo pokoleniya [Nabokov V., Other banks; Pasternak B., Safe conduct. On the laws of the formation of the super-sensible intuitions of that generation] In: Synesthesia: metamorphozy khudozhestwennoy obraznosty, Blagoveshchensk, pp. 78-82 . (in Russ)
9. Luch Azii, І937, no. 7. (in Russ)
10. Zabiyako, A.A., 2005, Tropa sud’by Alexeya Achaira [«The path of the destiny of Alexei Achair»], Blagoveshchensk: Amursky Gosudarstvenny Universitet. (in Russ)
11. Zabiyako, A.A, Efendieva G.V, 2009, Chetvert’ veka bezhenskoy sud’by... Khudozhestvenny mir liriki russkogo Harbina [A quarter-century refugee’s destiny... (art world of Russian Harbin )], Blagoveshchensk: Amursky Gosudarstvenny Universitet. (in Russ)
12. Witkowsky, E., 2005, Spi spokojno, krotchajshyi Lenka» [Goodnight, meek Lenka!] In: Eschin, L. Sobranije stikhotvorenij, Moskwa: Vodolej Publishers. (in Russ)
13. Eschin, L., 2005, Sobranije stikhotvorenij [Collected Poems], Moskwa: Vodolej. (in Russ)
14. Frank, S.L., І9І8, De Profundis: Sbornik statej o russkoj revolucii S.A. Askol’dova, N.A. Berdyaeva i dr. [De Profundis (From the Depths) Collection of articles on the Russian Revolution by S.A. Askold, NA Berdyaev, etc.],
Moskwa- Petrograd. (in Russ)
15. Nesmelov, A., 2006, Sobranije sochinenij: V 2 t. [Collected Works: in 2 vol.], Vol. 1, Vladivostok: Almanach «Rubezh». (in Russ)
16. Dyabkin, I.A., 2010, Mifologizacija obraza Kolchaka v literature metropolyi i emigracii [Mythologizing of the image of Kolchak in the literature of the metropoly and emigration] In: Russky Harbin, zapechatlenny v slove, Vol.
4, Blagoveshchensk: Amursky Gosudarstvenny Universitet, pp. 190-20. (in Russ)
17. Zabiyako, A.P., 1998, Mifologizirovanye istorii [Mythologizing
the history] In: Culturologya. XX vek. Encyclopedia: v 2 t., Vol. 2, Sankt-Peterburg: Universitetskaya Kniga, pp. 54-55. (in Russ)
18. Zabiyako, A.P., 2006, Remifologizatsiya [Remithologization] In: Religiovedenie. Enciclopedichesky slovar, Moskwa: Izdatelstvo «Akademichesky project». (in Russ)
19. Dyabkin, I.A., 2012, Pis’ma barona R.F. Ungerna fon Shtenberga (religioznye filosofskye i politicheskye vzglyady Ungerna [Letters of Baron R.F. Ungem von Sternberg (religious, philosophical and political views of Ungem)], Religiovedenie, no.1, pp. 203-209. (in Russ)
20. Zabiyako, A.A., Efendieva, G.V, 2009, Mezh dvuh mirov:
russkie pisateli v Manzhurii [Between two worlds: Russian writers in Manchuria], Blagoveshchensk: Amursky
Gosudarstvenny Universitet. (in Russ)
21. Kolosova, M., 1928, Gospody, spasi Rossiju! [Lord, save Russia!], Harbin. (in Russ)
22. Zabiyako, A.A., 2013 Slovo moje - razyashyi mech: fenomen religiozno-khudozhestvennogo radicalisma [My word is a sword: the phenomenon of religious and artistic radicalism], Religiovedenye, no. 1, pp. 205-215. (in Russ)
23. Zabiyako, A.P., Kobyzev, R.A., Ponkratova, L.A., 2009, Russkye i kitaicy: etnomigracionnye processy na Dal’nem Vostoke [Russians and Chinese: ethnic and migration processes in the Russian Far East], Blagoveshchensk: Amursky Gosudarstvenny Universitet. (in Russ)
