CC BY
25
В.И. Повилайтис
ИСТОРИЧЕСКИЕ СУДЬБЫ ЕВРОПЕЙСКОЙ КУЛЬТУРЫ (О КНИГЕ Г.А. ЛАНДАУ «СУМЕРКИ ЕВРОПЫ»)
Аннотация: Статья посвящена философии истории и культуры Г.А. Ландау. Идеи мыслителя берутся в контексте философии русского зарубежья. Анализируются проблемы философских оснований истории и исторической науки.
Ключевые слова: история, культура, познание, методология, русское зарубежье.
Annotation: Article is devoted philosophy of history of G.A. Landau. Ideas of the Russian thinker are analyzed in a context of philosophy of Russian abroad. The problem of the philosophical bases of history and a historical science are analyzed.
Key words: history, culture, knowledge, methodology, Russian abroad.
Григорий Адольфович Ландау (1877-1941) - мыслитель неординарный. Подвергнув глубокому анализу сами основы европейской цивилизации, он не только во многом предугадал трагический путь Европы и архитектонику социального порядка, установившегося в мире в период между мировыми войнами, но и дал блестящую общую характеристику культуры новейшего времени, точно указав вектор ее развития.
Впервые Ландау заявил о себе еще до революций 1917 г., когда в «Северных записках» вышла статья «Сумерки Европы», которая, уже в эмиграции, стала введением к одноименной книге. «В этой замечательной статье, - вспоминает Степун, - было уже в 1914-м году высказано многое, что впоследствии создало мировую славу Освальду Шпенглеру. Появившаяся в берлинском издатель-
стве "Слово" в 1923 г. под тем же заглавием большая книга Григория Адольфовича, полная интереснейших анализов и предсказаний, также прошла незамеченной в эмиграции» (2, с. 148). Степун пытался организовать перевод этой книги на немецкий язык, однако проект этот не осуществился.
За долгие годы (1919-1938 - в Германии; 1938-1941 - в Латвии) Ландау так и не смог толком устроиться в Европе. Он не стал своим и для эмигрантов, оставаясь чужаком решительно во всех лагерях: «Природа наделила Григория Адольфовича блестящими дарованиями, но жизнь жестоко насмеялась над его даровитостью: то немногое, что он написал, мало до кого дошло и мало на кого произвело впечатление» (2, с. 148). Причины этой духовной изоляции Степун усматривал в том, что Ландау не принадлежал ни одному из устоявшихся общественных, политических, философских движений полностью. «Русская левопрогрессивная общественность не принимала его потому, что, по ее мнению, русскому еврею надлежало быть если и не социалистом, то по крайней мере левым демократом. Ландау же был человеком консервативного духа. Чужой в левоинтеллигентских кругах, он, как германофил, не был своим человеком и среди либерал-консерваторов, убежденных сторонников союзнической ориентации. Но и от германофилов Григорий Адольфович быстро отошел, так как в годы Первой мировой войны германофильство процветало у нас в лагере крайних реакционеров-антисемитов или в лагере большевиков-пораженцев. Ни с марков-цами, ни с ленинцами у Ландау не могло быть ничего общего» (2, с. 148). После включения Латвии в состав СССР философ был арестован и погиб.
Особенность философской позиции Ландау заключается в том, что, отстаивая «органический подход» к пониманию культуры, он нарушает определенную традицию в русской историософии. Дело в том, что право на пользование органической установкой было в значительной мере узурпировано сторонниками русского почвенничества и представителями радикального антизападничества. Заданная Хомяковым, детализированная Данилевским и Леонтьевым установка, согласно которой характерные черты западной культуры XIX в. есть одновременно проявления ее слабости и болезненности, была в ходу и среди эмиграции (евразийцы здесь, видимо, самый яркий, но далеко не единственный пример). Ландау же ставит под
сомнение обоснованность подобного историософского уравнения и использует органический подход как методологию для построений, которые, по существу, оказываются апологией Запада.
Кроме того, чтобы верно понять реакцию современников, следует помнить и о репутации русского Шпенглера, которая закрепилась за Ландау. Было ли дело в случайном сходстве названий работ и совпадающем катастрофизме мироощущения, но, так или иначе, после выхода в 1923 г. книги «Сумерки Европы» эмиграция в ином качестве Ландау уже не воспринимает. Нет смысла спорить с тем, что в процессе работы над своей книгой он, несомненно, учитывал работу немецкого философа. Но следует также признать, что шпенглеровский мотив загипнотизировал публику так, что в разговоре о приоритетах в попытках выяснить, какую мысль Ландау успел высказать до Шпенглера, а какую повторил за последним, осталось незамеченным, что перед нами и содержательно, и методологически иная, самостоятельная работа, преследующая иные идейные цели и решающая несколько иные культурные задачи. Именно поэтому, я полагаю, попытки рассматривать «Сумерки Европы» в сюжетной и тематической связи только с «Закатом Европы», видимо, не столько дело проясняют, сколько запутывают.
Говоря о западноевропейской культуре, Ландау акцентирует внимание на той особой роли, которую сыграли в ее становлении английская, немецкая и французская национальные традиции: именно они силой своего дарования и таланта сделали частную культурную традицию мировой доминантой. Не отрицая оригинальности и значимости плодов духовного развития всего остального мира, философ указывает, что на деле вклад всех прочих стран становился общечеловеческим только после одобрения Западом. Ландау в своем определении культуры также ослабляет национальный мотив, благодаря чему и появляется возможность говорить о Европе как о незыблемо спаянном единстве, обладающем глубинным своеобразием. Это единство, по его мнению, сыграло в истории огромную роль: «Во всякую эпоху живет человек в какой-нибудь культуре, но законченные мощные образования, целостные непреходящие синтезы не часты в истории, и одним из немногих была новая культура Западной Европы - культура самодовлеющей человечности» (1, с. 16).
Почему Ландау видит расцвет там, где его оппоненты традиционно обнаруживают деградацию и упадок? Дело в принципах, которые лежат в основе оценок, - нередко западной культуре вменяется в вину ее внутренняя противоречивость, из чего делается вывод о ее неполноценности, меональности, неспособности дать ответы на вопросы, ключевые для человека. Подобное суждение имеет своим основанием уверенность, что возможна культура, лишенная этих недостатков. Таким образом, реальную культуру обличают, сравнивая ее с неким еще не реализованным идеалом, а должное делают итоговым основанием действительного. Но культура для Ландау - категория историческая (1, с. 39), и именно фактическая история показывает нежизнеспособность подобных теоретических конструкций. Видимо, философ прав, когда утверждает, что всякая культура живет противоречиями, и в борьбе раскрывает свою сущность: «Как на шершавой грифельной доске -только распыляясь от сопротивления, мелок истории оставляет письмена человеческих деяний» (1, с. 17). Вот почему, считает Ландау, «ни формально логический критерий непротиворечия, ни эстетический критерий внутренне самодовлеющей гармоничности -не предъявимы культуре в ее целом. Ее мерила иные: как в ней жил человек; создан ли ею своеобразно-цельный и самодовлеюще-полный тип человека, синтез общежития, система хотя бы и сталкивающихся запросов и деятельностей; сотворены ли ею ценности, незаменимые и неотъемлемые для всякой грядущей возможной культуры?» (1, с. 17).
При этом мыслитель был одним из тех, кто не только осознавал неизбежность процессов глобализации, но и приветствовал ее -так, одно из принципиальных расхождений Ландау с евразийцами заключено в вопросе о возможности и необходимости культурно-экономической автаркии. Идее относительно замкнутых геокультурных миров он противопоставляет ожидание нового этапа истории - единого мира, соединенного в целое силой науки и техники. Указывая в качестве причин этих изменений технический прогресс, Ландау пишет: «Уже сейчас какими-то своими струйками вливается весь мир в каждую свою точку и чем дальше, тем больше - будет все во всем. <...> Тают пространственные связи и расплывается историческое родство. <...> Соседство тает, разлагаемое сверхпространственными связями» (1, с. 302). Но, несмотря на исключи-
тельно высокую оценку европейской культуры, философ не склонен списывать торжество Запада в XIX в. на некую имманентную самой истории неизбежность - для него становление культуры (европейской - в том числе) есть сложный и в значительной мере непредсказуемый процесс; в культуре себя проявляет дух, и потому она немыслима без свободы, творчества, риска. И это значит, что ее развитию на любом этапе угрожает срыв. Собственно, таким срывом и стала Первая мировая война, и книга в значительной степени была посвящена выяснению соотношения случая и закономерности в этих процессах. Григория Ландау волнует, было ли разрушение довоенной Европы гибелью достойного жить или -достойного умереть?
Обсуждение этого вопроса, интересное само по себе, требует прояснения целого ряда чисто историософских тем; и в первую очередь принципов и механизмов, определяющих становление культуры в истории. Выше упоминалось, что Ландау в обсуждении этих вопросов использует органическую модель культуры. Однако принятому им пониманию органичности свойствен антибиологизм, на что в тексте указывает сам автор: «...под организмом и органичностью в широком смысле слова я отнюдь не подразумеваю специфически биологического понятия и потому - хотя и распространяю его, например, на общество и др., но нисколько не придерживаюсь биологически-органической его теории» (1, с. 314). Культурный организм он определяет как самодовлеюще функционирующую из себя, в себя и для себя целостность частей, а само функционирование, взятое в широком смысле, отождествляет с жизнью. Отметим, что в этой функциональности заключено еще одно значимое отличие построений мыслителя от религиозно-философской традиции русской мысли, для которой жизнь субстанциональна.
Выводы, которые делает Ландау на основе органически-функционального подхода, следующие: сложная структура организма, дифференцирование функций проводит к тому, что культурный организм занимается согласованием внутренних противодействий. По мнению Ландау, дело в том, что, решая на уровне целого общую задачу, сама по себе любая действующая функция направлена против других, и потому «органичность есть, конечно согласованность, но согласованность в противодействиях» (1, с. 314). Наиболее удачная иллюстрация этого - социальные организмы.
В истории мы имеем дело с воплощением этого процесса в доступных для данной эпохи формах человеческой активности. Но имманентная противоречивость является не единственной особенностью рассматриваемого структурно-функционально организма -борьба, гармонизируемая в синтезе целостности, требует сверхнапряжения функций: «Функция может удержать нужный для себя простор против соревнования и давления других, если она напряжена на большее, чем сколько ей нужно. Только будучи сверхна-пряжена, она удержит против чужих напряжений свою долю в общеорганической жизни» (1, с. 319). Вот почему сверхнапряженность частей является для Ландау конститутивным признаком любого организма и, следовательно, - любой культуры.
Но из этого следует, что организму свойственна конечная нестабильность, поскольку «органическая устойчивость есть результат взаимного ограничения и противодействия сил взаимно сверхнапряженных» (1, с. 320). В своем развитии эта идея ограничивает использование в историческом объяснении принципов классического детерминизма и одновременно препятствует использованию биологических аналогий для объяснения функционирования культур в истории. Дело в том, что классический (механистический) детерминизм исходит из идеи соразмерности причины и следствия и убеждения в существовании между ними жесткой связи, однозначной зависимости, позволяющей из второго выводить первое. Однако совершаемое Ландау отождествление неустойчивости с непредсказуемостью и свободой рушит целостность детерминаци-онной цепи, поскольку между причиной и следствием, которые в природе неразрывно связаны, в обществе, истории, культуре вклинивается самодовлеющий субъект - перед нами скорее вызов, на который нужно ответить. Таким образом Ландау обосновывает наличие свободы у субъекта особенностью его структуры.
Биологические аналогии, в свою очередь, для объяснения становления и развития культурных организмов не подходят по следующим причинам: жизнь животного или растения предопределена его программой, в согласии с которой оно только и может существовать. Продолжительность жизни, формы активности - все это жестко задано в мире природы, но не предопределено в мире духа. К примеру, старость - естественное состояние в развитии биологического организма - значит нечто совсем иное, когда мы
применяем его к культуре, которая, являясь организмом, не имеет биологической оболочки и для нее не тикают биологические часы. Именно поэтому для Ландау гибель культурного организма - не следствие его внешней слабости, а проявление внутренней силы. Он исходит из того, что расцвету организма должна соответствовать предельно интегрированная и функционально дифференцированная структура, однако именно в такой, неустойчивой и предельно связанной системе сбой одной функции способен спровоцировать общий коллапс. И напротив, чем менее взаимосвязаны составляющие организма, чем менее он органичен, тем больше у него шансов безболезненно пережить те неразрешимые конфликты, которые присущи самой жизни. Дело в том, что «в расплывчатой и малосодержательной культуре менее определена органическая жизнь целого и менее значительна численность и настоятельность сталкивающихся функций; в цельной, богатой культуре наоборот - и функций, приходящих в противоречие, больше, и более они настоятельны, и вместе с тем большая связность единства целого представляет большую опасность распада» (1, с. 329). По существу мы имеем дело с утверждением имманентности трагического самой природе истории, однако обосновывается этот тезис не религиозно, не эстетически, а функционально, что для философии русского зарубежья действительно необычно: для Ландау «как противоречие есть основополагающая форма органической жизни, так неудовле-творяемость есть основной ее закон» (1, с. 327). Используя эти принципы для анализа культуры, философ вынужден сделать вывод о ее трагически неизбывной противоречивости.
Одним из ярким проявлений упоминавшейся выше имманентной противоречивости для Ландау является конфликт духовного и физического. Признавая автономность этих начал, он утверждает, что «соотношения духовных содержаний не подчинены реальным соотношениям вещей. И потому, сколько бы ни предполагать взаимодействия между духом и телом, каждая из этих сфер располагается по своим независимым линиям, и тем самым уже предопределен неизбывный конфликт между ними. Столь же предопределен конфликт и между разными областями духа» (1, с. 325). На этом основании Ландау делает организующий его теоретические построения вывод о «многолинейности духовной сферы по сравнению с однолинейностью действительности».
Определяя культуру как «состояние подвижного равновесия и динамического претворения противоречивых и согласуемых в органическом единстве сил», философ предлагает свои принципы ее типологизации. Он говорит о двух группах культур - «таких, в которых преобладает сверхнапряженность частичных функций, и таких, в которых преобладает центральная функция объединения и сохранения целого» (1, с. 330). Понимаемую таким образом культуру не свести только к национальному началу, религии или особенностям среды - она есть «культурно-исторический более или менее целостный синтез, хотя бы по своему человеческому субстрату и географической среде он не был всецело отделен от всех других культурных синтезов, а являлся в преемственной смене стадий лишь стадией, выросшей из другой и в третью имеющей перейти» (1, с. 330). На первый взгляд кажется, что Ландау говорит об органических и критических стадиях культурного развития, и большой оригинальности здесь нет. Однако речь здесь о другом: традиционно указанные стадии либо рассматриваются в качестве этапов исторического становления одной культуры, либо считаются некими вневременными и универсальными культурными типами, причем лишь один из них (чаще всего органический) признается подлинно бытийственным. Особенность позиции Ландау в том и состоит, что и хронологически, и онтологически органическая и критическая стадии для него в равной степени органичны, и потому каждая из них обладает самостоятельной творческой силой и каждая имеет свои особые формы разложения. В итоге он делает следующий вывод: «Культуры обоих подразделений суть положительные состояния культурной жизненности и различаются тем, что в одном ("критическом") преобладает осуществление сверхнапряженных функций, а в другом ("органическом") наоборот - преодоление их центральным противодавлением. <. > Первые живут под знаком творчества и свободы, вторые - под знаком верности и солидарности; первые - под знаком производительности и изобилия, вторые - под знаком самоограничения и законченности. <.> Первые расплываются или взрываются, вторые - костенеют» (1, с. 331-332).
Другими факторами, которые наряду со структурой определяют ход культурной истории, являются витальные ресурсы культуры (ее способность к длительному волевому напряжению) и некий исходный, лежащий в самом ее основании философский мо-
тив, который находится в предустановленной связи с психикой, хотя и не связан с ней однозначно. Для Ландау характерно убеждение, что след в истории способны оставить лишь культуры, различные аспекты которых связаны единством этого основополагающего мотива. По существу Ландау исходит из позиции культурного холизма, когда утверждает, что «в основу разных миросозерцаний ложатся и разные философские мотивы, определяющие каждый целую совокупность производных от него понятий, идей, созерцаний не одного только чисто философского значения, но и характера научного и технического, религиозного и художественного» (1, с. 341).
В своей работе Ландау упоминает три основных мотива, которые способны к порождению оригинальных и внутренне целостных культурных миросозерцаний, - формальный, субстанциальный и комплексный. Для формального мотива, яркими представителями которого были Платон и Аристотель, характерно восприятие предметов в качестве воплощенных форм. Субстанциальному подходу (примеры - Бруно и Спиноза) свойственно видеть в единичном реализованную потенцию. Комплексный мотив, в свою очередь, «предполагает восприятие, понимание, созерцание предметов, явлений и содержаний в их составленности из частей» (1, с. 342). Применяя изложенные выше идеи к европейскому материалу, Ландау называет комплексный мотив основой западной культуры. Философ отмечает две черты, характерные для комплексного мотива, которые и породили европейскую культуру в ее нынешнем виде. Это глубинный реализм и отсутствие образа тотального единства, следствием чего становится ослабленность религиозного момента: «пафос духа обращен не на целое, обращен на реальное, на реальную дробность; в ней естественно первое, исключительное место занимает человек» (1, с. 361-362).
Давая общую характеристику идеям Ландау, следует отметить, что сущность его подхода - в стремлении обнаружить творящие историю механизмы внутри самой истории, в стремлении понять ее не из Бога и не из природы, но из человека и создаваемой им культуры. Это значит, что в объяснении истории он сделал акцент на рассмотрении культуры как определенного единства, вырастающего из природы, но раскрывающего собственную сущность по собственным законам. Понимая некоторую условность термина, мы можем назвать данный подход культурологическим. По суще-
ству мы имеем дело со стремлением представить культуру бытий-ственно и функционально в качестве автономной и независимой сферы - так, чтобы сам ход истории представлялся нам процессом своеобразной самодетерминации. Ведь в поисках последних оснований исторического бытия Ландау апеллировал не столько к природе и Богу, сколько к человеку: творцу культуры и одновременно ее творению.
Список литературы
1. Ландау Г.А. Сумерки Европы. - Берлин, 1923. - 374 с.
2. Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа Х1Х-ХХ веков. Соч.: В 3 т. - М., 2007. - Т. 2. - 636 с.
