CC BY
93
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
Литература России. Современный литературный процесс.
Русская литература
Духовная публицистика. Мифологический дискурс. Фэнтези
УДК 304.2+81"44
О. В. Бакина
ИСПОВЕДАЛЬНЫЙ ДИСКУРС ДУХОВНОЙ ПУБЛИЦИСТИКИ
В статье рассматриваются исповедальные тексты, классифицируемые автором по адресату как исповедь Богу и исповедь людям. Отмечая их отличительные черты (исповедь Богу - это осознание своих грехов и покаяние, исповедь людям - это объяснение своих поступков, обстоятельств своей жизни), автор приходит к выводу, что именно сожаление о содеянном роднит между собой тексты, произносимые во время Таинства исповеди, и публицистические исповедальные тексты, что, в свою очередь, придает им признаки дискурсивного мета-текста.
In the article the confessional lyrics, classified by the author on the addressee as a confession and confession to God to people. Noting their distinguishing features (confession to God - this awareness of sin and repentance, confession, people - this is the explanation of his actions, the circumstances of his life), the author comes to the conclusion that it was regret for what he did have in common with each other texts, spoken in the sacrament of confession and journalistic confessional texts, which, in turn, gives them the signs of discursive metatext.
Ключевые слова: исповедь, текст, Таинство, публицистика.
Keywords: confession, text, Sacrament, journalism.
Этимологическое значение многих слов является ныне актуальным предметом исследований языковедов, так как изменения, произошедшие в понятийном содержании языковых единиц, требуют своего осмысления. Не составляют исключения «исповедь» и «публицистика» — сложные по значению понятия, имеющие множество толкований, к тому же со временем меняющиеся. К примеру, «публицистика» по словарям советской поры — это область литературы, имеющая своим
© Бакина О. В., 2013
предметом актуальные общественно-политические вопросы, разрешающие их с точки зрения определенного класса в целях непосредственного воздействия на общество. Одно из современных толкований «публицистики», поддерживаемое автором: тип творчества, не зависящий от знаковой формы.
«Исповедь» в настоящее время тоже не принадлежит всецело религиозному сознанию. Н. В. Орлова с горечью констатирует: «Исповедь — традиционный русский жанр межличностного общения со специфическим адресатом (священник, близкий человек или случайный попутчик) — на наших глазах трансформируется в жанр массовой коммуникации. Словосочетание "публичная исповедь" не представляется более оксю-моронным. В жанре исповеди пишут политики (вспомним "Исповедь на заданную тему" Б. Н. Ельцина), а журналисты охотно используют название жанра в заголовках материалов о людях, чья деятельность или образ жизни не соответствуют моральным нормам (так слово исповедь регулярно появляется в газете "Спид-Инфо")» [1].
Однако же исповедь — это одно из семи Церковных Таинств (покаяние) и художественно-публицистический жанр, используемый как в литературе, так и в журналистике. Эмпирические исследования, проведенные автором данной работы, позволяют классифицировать исповедальные тексты на две категории: исповедь Богу и исповедь людям. Отличие их в главном: если исповедь Богу — это осознание своих грехов и покаяние, то исповедь людям — это объяснение своих поступков, обстоятельств своей жизни.
Согласно исследованиям митрополита Иллариона (Алфеева) [2], составление Устава совершения Таинства исповеди приписывается в греческих и славянских рукописях патриарху Константинопольскому Иоанну Постнику (+595). Вопрос о степени реального участия этого патриарха в составлении Устава остается открытым: возможно, что он лишь кодифицировал употреблявшиеся в его время молитвы, составив их в
единое чинопоследование. Это чинопоследование продолжало развиваться в течение всего второго тысячелетия. Существуют его полные и сокращенные редакции. Даже в современных печатных Требниках редакции чина исповеди могут существенно отличаться одна от другой. В частности, в некоторые издания включается перечисление грехов, в других оно опускается. Списки грехов в разных изданиях существенно отличаются один от другого. Современный чин исповеди начинается возгласом «Благословен Бог наш», за которым следует «Трисвятое» по «Отче наш». Далее, после возгласа, «Приидите, поклонимся» и псалом 50. Затем тропари «Помилуй нас,Господи, помилуй нас», «Господи, помилуй» 40 раз и первая покаянная молитва «Боже, Спасителю наш...», которая в пересказе на современный русский язык звучала бы так «Боже, Спаситель наш, даровавший оставление прегрешений Давиду, покаявшемуся после обличения пророком Нафаном, и принявший молитву покаяния Манассии! Сам прими по свойственному Тебе человеколюбию и раба Твоего (имя), кающегося о содеянных согрешениях, прощая ему все содеянное, отпуская неправды и презирая беззакония. Ведь Ты, Господи, сказал: не хочу смерти грешника, но чтобы он обратился и жил; и что надо семь раз по семьдесят прощать грехи. Ибо величество Твое безмерно и милость Твоя бесконечна. Если же будешь замечать беззакония, кто устоит? Ибо Ты Бог кающихся».
Роль священника, подчеркивает митрополит Илларион, в Таинстве исповеди вспомогательная, он лишь присутствует на исповеди в качестве свидетеля, но не ему приносится исповедь, и не он дает отпущение грехов. В молитве используется традиционный образ Церкви как «врачеб-ницы» — больницы, где с помощью священника-врача кающиеся получают исцеление от недугов. Подчеркивается также, что намеренное сокрытие греха усугубляет тяжесть греха: «Се чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое, не усрамися, ниже убойся, и да не скрыеши что от мене: но не обинуяся рцы вся, елика соде-лал еси, да приимеши оставление от Господа нашего Иисуса Христа. Се и икона Его пред нами: аз же точию свидетель есмь, да свидетельствую пред Ним вся, елика речеши мне: аще ли что скрыеши от мене, сугуб грех имаши. Внемли убо: понеже бо пришел еси во врачебнииу, да не неис-целен отыдеши». В переводе на современный язык: «Вот, чадо, Христос невидимо стоит, принимая твою исповедь. Не стыдись, и не бойся, и не скрой чего-либо от меня; но без сомнения говори все, что сделал, и получишь прошение от Господа нашего Иисуса Христа. Вот и икона Его перед нами, я же только свидетель, чтобы свидетельствовать перед Ним обо всем, что ты сказал
мне. Если же что-нибудь скроешь от меня, будет тебе двойной грех. Поэтому будь внимательным, чтобы, придя в больницу, не уйти неисцеленным». После этого начинается беседа кающегося со священником, которая в современной практике может иметь различные формы. Очень распространенной формой исповеди является свободная беседа со священником, в ходе которой кающийся своими словами, без использования каких-либо дополнительных пособий и без наводящих вопросов, рассказывает о совершенных грехах. Священник при этом слушает исповедь молча или в необходимых случаях делает краткий комментарий. Некоторые священники после каждого исповеданного греха говорят: «Бог простит». После того как исповедующийся сказал все, что хотел, священник может обратиться к нему со словом назидания или назначить епитимию — наказание за совершенные проступки. Древние канонические правила предписывали весьма строгие епитимии за различные грехи вплоть до отлучения от причастия на несколько лет. В настоящее время столь строгие епитимии не применяются, поскольку пастырская практика основывается на иных установках, чем в эпоху Вселенских Соборов, и покаянная дисциплина весьма отличается от той, что существовала много веков назад. Сегодня, например, многолетнее воздержание от причащения не воспринимается как педагогическая мера, могущая оказать положительное влияние на нравственность согрешившего. Скорее наоборот, недопущение к причастию может отдалить или полностью оттолкнуть человека от Церкви. Не допускаются к причастию лишь те лица, чей образ жизни не соответствует православному каноническому праву. Когда исповедь окончена, священник читает молитву о прощении грехов кающегося и о воссоединении его с Церковью. В христианской традиции грех воспринимается как в некотором смысле отпадение от Церкви, поэтому покаяние есть возвращение в Церковь, воссоединение с ней. Далее священник возлагает епитрахиль на голову исповедующегося и, совершая рукой крестное знамение над его головой, произносит разрешительную молитву: «Господь и Бог наш Иисус Христос, благода-тию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо (имярек), вся согрешения твоя: и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь».
Протоиерей Артемий Владимиров пишет: «На исповеди не время малодушествовать и окрады-ваться мнительностью: что подумает батюшка, когда услышит, кто я есть на самом деле. Нет! Священник как врач духовный заинтересован лишь в одном — уврачевании наших сердечных ран, исцелении и прощении, отпущении всех на-
ших грехов. Поэтому чем глубже, искреннее мы исповедуемся, чем мужественнее осуждаем самих себя, не ссылаясь на обстоятельства или людей, не преуменьшая своей ответственности, тем большую мы ощутим радость прощения, из-глаждения наших грехов, тем милее мы будем священнику, духовному отцу, который предстательствует за нас пред Богом» [3].
В одном из писем митрофорного протоиерея Алексия Сухих [4] также есть подобные по смыслу строки: «Церковь ведь не для праведников, Церковь для грешников, и Господь рад об одном кающемся грешнике, чем о 99 праведниках. Так и священник любит больше тех, кто искренне приносит покаяние, кто желает в сердце своем иметь высеченным Имя — Бог».
А в тексте сценария радиопередачи «Вятка православная» он поясняет: «Священник — это такой же человек, как и все. Конечно, чисто по-человечески бывает и обидно, и больно, и горестно, когда слово пастыря не доходит до сердца и ума человека. Но отчаиваться нельзя. Священник обязан стучаться в каждую душу человеческую, потому что Спаситель сказал: "Стучащемуся да отверзится". И так бывает на самом деле. Каждая душа для Господа бесценна. И он, как чадолюбивый отец, призывает каждого из нас приблизиться к нему, искоренить в себе то волчье, что есть в каждом человеке: жадность, гордость, прелюбодеяние, ненависть. Искоренить, то есть переродить себя посредством покаяния. И Церковь, и Бог дал великое дело человечеству — это покаяние. Молитву» [5].
Понятно, что исповедь в храме у священника не только многотрудное, наполненное глубокими душевными переживаниями действо, но и «непе-реложимое» в тексты книг, журналов, газет... Известен один из немногих примеров — книга «Исповедь» Августина Аврелия, епископа из Гип-пона, жившего в 1У—У вв. (Блаженного Августина). Удивительны его слова, обращенные к Богу: «Тебе исповедываюсь, сжалившемуся надо мной еще тогда, когда я и не думал исповедываться» [6]. И еще: «Пусть смеются надо мной гордецы, которых ты еще не поверг ниц и не поразил ради спасения их, Боже мой: я все равно исповедую позор мой во славу Твою. Позволь мне, молю Тебя, дай покружить сейчас памятью по всем кружным дорогам заблуждения моего, исхоженным мною, и "принести Тебе жертву хвалы"» [7].
Другая знаменитая «Исповедь» — Жан-Жака Руссо — совсем другого рода. Сам философ и писатель достаточно ясно говорил о цели своего произведения: «Непосредственная задача моей исповеди — дать точное представление о моем внутреннем мире во всех обстоятельствах моей жизни» [8]. Поэтому не вызывает сомнений точка зрения Н. Д. Кочетковой, которая считает,
что Руссо стремился не к покаянию, а к объяснению себя [9]. Тому подтверждение — цитата из произведения Руссо: «Я предпринимаю дело беспримерное, которое не найдет подражателя. Я хочу показать своим собратьям одного человека во всей правде его природы, — и этим человеком буду я.
Я один. Я знаю свое сердце и знаю людей. Я создан иначе, чем кто-либо из виденных мною; осмеливаюсь думать, что я не похож ни на кого на свете. Если я не лучше других, то по крайней мере не такой, как они. Хорошо или дурно сделала природа, разбив форму, в которую она меня отлила, об этом можно судить, только прочтя мою исповедь.
Пусть трубный глас Страшного суда раздастся когда угодно, — я предстану пред Верховным судией с этой книгой в руках. Я громко скажу: "Вот что я делал, что думал, чем был. С одинаковой откровенностью рассказал я о хорошем и о дурном. Дурного ничего не утаил, хорошего ничего не прибавил: и если что-либо слегка приукрасил, то лишь для того, чтобы заполнить пробелы моей памяти. Может быть, мне случилось выдавать за правду то, что мне казалось правдой, но никогда не выдавал я за правду заведомую ложь. Я показал себя таким, каким был в действительности: презренным и низким, когда им был, добрым, благородным, возвышенным, когда был им. Я обнажил всю свою душу и показал ее такою, какою ты видел ее сам, всемогущий. Собери вокруг меня неисчислимую толпу подобных мне: пусть они слушают мою исповедь, пусть краснеют за мою низость, пусть сокрушаются о моих злопо-лучиях. Пусть каждый из них у подножия твоего престола в свою очередь с такой же искренностью раскроет сердце свое, и пусть потом хоть один человек из них, если осмелится, скажет тебе: "Я был лучше этого человека"» [10].
И откровенные признания философ делает без ноток покаяния. Об интимных склонностях: «Я сделал первый и самый тягостный шаг в темном и грязном лабиринте моих признаний. Трудней всего признаваться не в том, что преступно, а в том, что смешно и постыдно» [11]. О своем воровстве и клевете на горничную в этом воровстве: «В данном случае я чистосердечно признался в своем преступлении, и, наверное, никто не скажет, что я стараюсь смягчить свою страшную вину. Но я не выполнил бы своей задачи, если бы не рассказал в то же время о своем внутреннем состоянии и если бы побоялся привести в свое оправдание то, что согласно с истиной» [12].
По мнению Н. Д. Кочетковой, наиболее близким к типу руссоистской «Исповеди» в русской литературе конца XVIII в. представляется «Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях» Дениса Ивановича Фонвизина [13], ко-
торое, так же как и у Руссо, «оказывается не столько покаянием, сколько попыткой объяснить себя, свои поступки» [14]. Думается, что такая характеристика более относится к десятистра-ничному тексту Н. М. Карамзина «Моя исповедь», заканчивающемуся словами: «Правда, что некоторые люди смотрят на меня с презрением и говорят, что я остыдил род свой, что знатная фамилия есть обязанность быть полезным человеком в государстве и добродетельным гражданином в отечестве. Но поверю ли им, видя, с другой стороны, как многие из наших любезных соотечественников стараются подражать мне, живут без цели, женятся без любви, разводятся для забавы и разоряются для ужинов! Нет, нет! Я совершил свое предопределение и, подобно страннику, который, стоя на высоте, с удовольствием обнимает взором пройденные им места, радостно вспоминаю, что было со мной, и говорю себе: так я жил!» [15]. К слову, в другом произведении Н. М. Карамзина — «Рыцаре нашего времени» — прослеживаются те же сюжетные мотивы, что и в «Исповеди» Руссо, например, та же привязанность юноши к женщине по имени Эмилия. Но «Рыцарь», едва начавшись, так и остался неоконченным.
Анализ же текста «Чистосердечного признания» Д. И. Фонвизина раскрывает и покаянные мотивы, и по православным догматам выстроенное отношение к людям: «Но как апостол глаголет: исповедуйте убо друг другу согрешения, разумеется ваши, а не чужие, то я почитаю за долг не открывать имени тех, кои были орудием греха и порока моего, ниже имена тех, кои приводили меня в развращение; напротив того, со слезами благодарности воспомяну тех, кои мне благодетельствовали, кои сохранили ко мне долговременное дружество, кои имели в болезнь мою обо мне сострадание и кои, наконец, наставлением и советом своим совращали меня с пути грешнича и ставили на путь праведен» [16].
Здесь, думается, в понимании образа автора важна концепция автора-грешника, на которую как об особенности речевого жанра указывает Е. В. Артамонова: «Концепция автора-грешника предполагает, что событие (грех) включено в личную сферу грешника. Автор правильно оценивает данное событие в своей жизни, то есть отрицательно, и поэтому, находясь в состоянии переживания, обусловленного его совестью, кается в надежде получить прощение» [17]. По сути, именно эта особенность — сожаление и раскаяние о содеянном — роднит между собой тексты, произносимые во время Таинства исповеди, и публицистические исповедальные тексты, что в какой-то мере позволяет выдвинуть в отношении их предположение о едином метатексте, обоснованном И. Л. Бражниковым в следующем видении: «При
метаисторическом подходе разница между историографией и литературой оказывается жанро-во-стилистической. Историографические сочинения и, с другой стороны, роман можно рассмотреть как разные жанры единого текста, задающие определенную стилистику. ...Смена эпох, сюжет "перехода" из одного состояния мира в другое, с одной стороны, и действия народа (народов) — с другой, — основа историософского текста, вне которой исторические явления мира были бы непонятны, неописуемы и необъяснимы. Понимание, объяснение и описание истории требует от рассказчика, писателя или историка использования историософских "метанарративов", уходящих корнями в космологические и эсхатологические мифы. И, не имея представления о "большом" историософском рассказе или хотя бы о его основных признаках, структурообразующих основах, мы не были бы способны вообще связывать одно событие с другим. Таким образом, при метаисторичес-ком и металингвистическом подходах разница между историографией и литературой оказывается жанрово-стилистической или дискурсивной. В таком случае возможно рассмотреть их как части единого метатекста» [18].
Данный тезис находит свое косвенное подтверждение в «Предуведомлении» В. Л. Рабиновича к «Исповеди» Блаженного Августина: «Жанр исповеди — определяющий жанр на переломе: историческом, социальном, культуросози-дающем. Душевном. Личном.
Глубоко личное, но и общественно значимое дело: на рубеже эпох, культур; в конфликте времен — твоего прошлого, в канун твоего же будущего, в момент трагически переживаемого настоящего.
Исчерпывающее откровение мятущейся души — наедине с собой, наедине со всеми: прошлыми, будущими, настоящими — друзьями, врагами, близкими. Но прежде — сам перед собою.
Один пред всеми: поэтому и незащищен, слаб, как былинка. Но поэтому же и всесилен. Потому что надо выйти из покаянного исповедания иным: вновь цельным, осознавшим свое прошлое и свое настоящее. И не только свое, но и своей культуры, своей истории на пороге будущего в его личных и общественных неопределенностях — в свете определяющего все и вся идеала» [19].
По мнению ряда исследователей, «путь к "исповеди" для русских писателей был связан со своей национальной традицией, восходящей к аги-ографическо-автобиографической литературе древней Руси. Особенно значительными явлениями в этой традиции были "Житие протопопа Аввакума" и "Житие Епифании"» [20]. «К смерти следовало готовиться, чтобы не оказаться в "ином" мире в "чешуе" земных грехов и преступлений. Поэтому древнерусская литература стала
литературой нравственных исканий уже у самых своих истоков — "Повести временных лет", "Житии Феодосия Печерского", "Поучении Владимира Мономаха". Поставленных в этих памятниках вопросов хватило на последующее целое тысячелетие русской культуры» [21]. Таким образом, «исповедальное» начало, зародившееся еще в древнерусской литературе, приобрело глубокое значение в творчестве русских писателей XVIII в., стало во многом определяющим литературную эпоху XIX в., когда в русской литературе наметились уже свои традиции «исповедального» повествования, ярко выразившиеся, к примеру, в творчестве Н. В. Гоголя: «Предмет у меня был всегда один и тот же: предмет у меня был — жизнь, а не что другое. Жизнь я преследовал в ее действительности, а не в мечтах воображения, и пришел к Тому, Кто есть источник жизни. От малых лет была во мне страсть замечать за человеком, ловить душу его в малейших чертах и движеньях его, которые пропускаются без вниманья людьми, — и я пришел к Тому, Который один полный ведатель души и от Кого одного я мог только узнать полнее душу» [22]. И думается, что эти традиции русской литературы, публицистики не прерывались ни в советские, ни в современные времена. В советскую эпоху пусть не напрямую (в отсутствие самой духовной публицистики), но всегда были писатели, произведения которых содержали нравственные ценности, потому и публицистика, и литература являлись духовным ориентиром для читателей, одними из традиционных форм культурной идентификации человека. Исповедальное публицистическое слово имеет сегодня совершенно особое значение, поскольку техногенный век не предполагает рефлексии и углубленного самоанализа своих поступков, поиска смысла жизни. Однако внимательное сердце это слово не может не услышать и не найти ответа в своих нравственных исканиях: «Что человек разрешает здесь, на земле, то и Господь разрешает там, на небе. Читая твое послание, я мысленно пробегал по своей жизни, как бы давая отчет перед Богом, своей совестью и что я нашел — терния, и если бы Господь призвал меня сейчас к ответу, что я мог сказать, чем оправдаться, что принести к ногам Христа — пусто, одни грехи. Как страшно и больно сознавать, что самое дорогое для каждого человека — время для спасения проходит впустую, оно летит быстрее света, приближая нас к Любвеобильному Отцу нашему, который ждет, терпеливо ждет нашего обращения, нашего покаянного вздоха, нашей слезы скупой, которая омоет нашу душу, смывая наши грехи. Вспомни благоразумного разбойника, блудницу евангельскую, мытаря. Самое главное, каждый человек должен хранить в бодрости свой дух, который возводит че-
ловека в Горняя, а плоть — она всегда немощна, но в немощи сила Божия совершается. Нужно вставать, как можно быстрее вставать и начинать подвизаться снова, чистосердечно раскаиваясь в своем падении. А Господь, который рядом с нами, конечно, поможет в спасительном пути. ...Гордость — матерь всех наших падений, наших грехов. Не подчиняйся гордости, гони ее, извлекай из своего сердца, да быстрее, жги ее пламенной молитвой, уничтожай Благодатью Божией, прояви усердие и настойчивость, и Христос спасет тебя, облегчит ношу и восставит от падения» [23]. За много лет до своей трагической гибели в октябре 2010 г. написал эти строки отец Алексий Сухих, но, запечатленные «Вятскими записками», остаются они свидетельством силы современного публицистического слова.
Примечания
1. Орло>ва Н. В. Жанр и тема: об одном основании типологии // Жанры речи: сб. науч. ст. Саратов, 2002. Вып. 3. URL: http://www.sgu. ru/node/75341
2. Митрополит Илларион (Алфеев). Чинопоследо-вание исповеди. URL: http://www.pravoslavie.by/ page_book/81134
3. Протоиерей Артемий Владимиров. Врачевание души. Исповедь. М., 2010. С. 6.
4. Бакина О. В. Батюшка Алексий Сухих // Герцен-ка. Вятские записки. Вып. 19. Киров, 2011. С. 12.
5. Бакина О. В. Двадцать лет в эфире. Киров, 2007. С. 125.
6. Августин Аврелий. Исповедь. М., 1992. С. 35.
7. Там же. С. 41.
8. Руссо Ж. Ж. Исповедь // Избр. соч.: в 3 т. Т. 3. М., 1961. С. 243.
9. Кочеткова Н. Д. «Исповедь» в русской литературе конца XVIII в. //На путях к романтизму / отв. ред. Ф. Я. Прийма. Л., 1984. С. 79-80.
10. Руссо Ж.-Ж. Указ. соч. С. 9-10.
11. Там же. С. 21.
12. Там же. С. 81.
13. Кочеткова Н. Д. Указ. соч. С. 86.
14. Там же. С. 87.
15. Карамзин Н. М. Моя исповедь // Избранные сочинения: в 2 т. Т. 1. М.; Л., 1964. С. 739.
16. Фонвизин Д. И. Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях // Собр. соч.: в 2 т. Т. 2. М., 1959. С. 81-82.
17. Артамонова Е. В. Жанры русской речи: исповедь, просьба о прощении, принесение извинения: дис. ... канд. филол. наук. Казань, 2008. С. 82.
18. Бражников И. А. Историософский текст русской революции в художественной литературе и публицистике ХХ века: дис. ... д-ра филол. наук. М., 2011. С. 11-13.
19. Рабинович В. А. Предуведомление //Августин Аврелий. Исповедь. М., 1992. С. 6.
20. Кочеткова Н. Д. Указ. соч. С. 80.
21. Дергачева И. В. Эсхатологические представления в русской литературе XI-XIX веков: на материале житий и синодиков: дис. ... д-ра филол. наук. М., 2004. С. 256.
22. Гоголь Н. В. Авторская исповедь // Выбранные места из переписки с друзьями. М., 1990. С. 289.
23. Бакина О. В. Батюшка Алексий Сухих . С. 12-13.
