CC BY
59
УДК 130.2
В. Н. Пронькин*
ИМИТАЦИЯ В ФИЛОСОФИИ ОБРАЗОВАНИЯ НОВОГО ВРЕМЕНИ
В статье рассматривается отношение эпохи Просвещения к имитационным практикам, отличное от «классической модели», в которой предлагалось следовать образцу подражания. Традиция Просвещения опасается воспитательной ценности имитационных практик. Эти практики — предательство священной человеческой индивидуальности. В то же самое время представители Просвещения демонстрируют, в какой мере образцы человеческого совершенства могут играть положительную роль в воспитании. Они утверждают, что образцы совершенства, во-первых, могут служить напоминанием и объяснением человеческих идеалов; во-вторых, могут вдохновлять нас на наши собственные действия; в-третьих, открывать новые способы видения мира.
Ключевые слова: имитационные практики, имитация, философия образования, Средние века, Просвещение, Локк, Руссо, Кант, Эмерсон.
V. N. Pronkin
Imitation in the educational philosophy of the Modern Age
The article deals with the attitude of the Enlightenment to the imitation practices in contradiction of the "classic model" which proposed to follow the role model. Enlightenment tradition doubt educational value of imitation practices. These practices are a betrayal of the sacred human individuality. At the same time, representatives of the Enlightenment demonstrate the extent to which human perfection patterns can play a positive role in education. They argue that the patterns of perfection in the first place, can serve as a reminder and explanation of human ideals; secondly, can inspire us to our own actions; thirdly, to open up new ways of seeing the world.
Keywords: imitation practices, philosophy of education, Middle Ages, the Enlightenment, Locke, Rousseau, Kant, Emerson.
В Средние века главной движущей силой воспитания было харизматическое присутствие учителя, который провоцировал имитационные практики
* Виктор Николаевич Пронькин — аспирант Русской христианской гуманитарной академии; vpronkin@gmail.com
у обучающихся. С. Йегер доказывал, что в ранних средневековых педагогических схемах личная притягательность учителя ценилась очень высоко:
Физическое присутствие воспитанного человека обладает высокой педагогической ценностью; его самообладание и выправка, его поведение сами по себе образуют форму дискурса, умопостигаемую и доступную для обучения [6, с. 80].
Воспитанные люди в эту эпоху не пишут книги, но демонстрируют свою ученость в определенном образе жизни. Внешние телесные признаки проявляют внутреннюю гармонию, а добродетель может быть представлена тем, как человек ходит, разговаривает, как себя держит. Имитация этих внешних телесных действий рассматривается как способ обрести внутреннюю добродетель (и, что не менее важно, завоевать более высокое политическое и церковное положение).
Значение имитации в философии образования Средних веков демонстрируется тем, как авторы подчеркивают важность отбора хороших моделей. Автор «Moralium dogma philosophorum» доказывает, что мы обязаны «выбрать хорошего человека и удерживать его образ перед нашим умственным взором» [6, p. 79], выстраивать наше поведение в соответствии с этим образцом. В средневековых сочинениях мы видим многие элементы стандартной модели: изучение качества жизни модели, выбор модели, основанный на такого рода рассуждениях, и предложение имитировать того, кто был таким образом выбран.
Хотя акцент на воплощенном авторитете учителя уменьшился в позднем средневековье вместе с развитием схоластической образовательной парадигмы [4, с. 32 и далее], схоластических идеалов рационального исследования и систематических текстов, воспитательное значение имитации сохранилось, несмотря на то что на нее смотрели уже более критически. Джон Локк мог использовать стандартную модель в совершенно ином интеллектуальном климате Просвещения. В своей книге «Мысли о воспитании» Локк доказывает, что самый легкий способ научить детей манерам состоит в том,
чтобы показывать на наглядных примерах, как им следует поступать и чего они должны избегать. Если фиксировать их внимание на таких примерах из поступков знакомых им людей и сопровождать это отзывами о достоинстве или неприличии определенного поступка, это будет больше подталкивать либо удерживать их от подражания, чем какие бы то ни было обращенные к ним отвлеченные рассуждения [2, с. 474].
Как и многие другие, Локк предполагает, что воспитатели ставят перед юношами примеры превосходных действий, указывают на красоту этих действий и затем ожидают последующей имитации. Самый лучший тип совершенного образца, утверждает Локк, — это известные детям люди, т. е. это не мифические герои или древние короли, но те персоны, которые живут в известных детям обстоятельствах. Отметим, тем не менее, что Локк предлагает иной аспект стандартной модели. Он начинает с утверждения, что дети имитируют любое поведение, с которым они сталкиваются. На самом деле воспитатель не должен показывать ребенку те примеры, которым не следует подражать. Соот-
ветственно, в своих педагогических сочинениях Локк не говорит, что учитель должен призывать к имитации — такой призыв оказывается ненужным. Вместо призыва к имитации и указания на модель воспитатель тщательно отбирает то, что его ученик видит перед собой. Поскольку имитация осуществляется автоматически, то стадия обращения к стандартной модели, которая наступает после того, как представлен образец, сменяется фазой выбора, в которой воспитатель выбирает то, что ребенок видит перед собой. Центральная роль имитации остается, тем не менее, постоянной.
Но Локк в то же время боролся и с сомнениями относительно ценности имитации. Он пришел к выводу, что имитационные практики, не имеют никакого значения, если они не связаны с подлинными наклонностями индивидуального Я. Он писал в «Мыслях о воспитании», что
большую роль играет подражание другим, причем человек не разобрался, что, собственно, привлекательно в них и что является только особенностью характера. Но всякое притворство, откуда бы оно ни проистекало, всегда неприятно; ибо мы, естественно, ненавидим все поддельное и осуждаем тех, кто ничем лучшим не может себя зарекомендовать [2, с. 455].
Для Локка имитационное поведение может поверхностным образом маскировать дефект или заблуждение внутри подлинного Я; таким образом и наше Я становится подделкой. По этой причине Локк говорит, что имитация может существовать только в паре с определенной проницательностью, а именно со способностью видеть, «что благородно», а «что необычно» в образцах совершенства. Люди должны быть способны проникать внутрь образца совершенства и видеть тот признак, из которого проистекает действие, в таком случае подлинный внутренний признак имитатора будет соответствовать признаку модели.
Опасения, что имитация — это предательство подлинного Я, осторожно высказанные Локком, в более сильной форме слышатся у Ж.-Ж. Руссо. Для Локка имитация может быть плохой, если она является притворной, т. е. если качества внутреннего Я имитатора не соответствуют внутренним качествам модели. В своей книге «Эмиль» Руссо занимает более строгую позицию, утверждая, что для детей почти всякая имитация — это предательство собственного человеческого существования. Современное общество портит человека, а имитация представляет собой движение к этому обществу от естественного человека, который и образует собой собственно человеческую природу. Дети должны жить в соответствии со своей природой, а не в соответствии с действиями других людей. Избирая объекты имитации, нам всегда следует брать природу в качестве образца. Руссо полагает, что имитация у нас основывается на желании быть всегда отвлеченными от самих себя. Если педагог добивается успеха, то у ребенка не будет такого желания. Мы должны поэтому отбросить ту видимую пользу, которую имитация может породить.
Имитация образцов совершенства, согласно многим мыслителям Просвещения, делает людей чуждыми своей собственной природе. Для Локка опасность имитации заключается в возможности притворства; для Руссо опасность лежит в забвении собственной природы.
Уже по тому способу, как молодых людей заставляют читать историю, видно, что их преображают во всех, так сказать, действующих лиц, которых они там встречают, что из каждого стараются сделать и Цицерона, и Траяна, и Александра, каждого стараются лишить мужества на случай, если он вздумает углубляться в самого себя, и каждому внушить сожаление, что он тот-то, а не иной. Эта метода представляет известные выгоды, которых я не отрицаю; что же касается моего Эмиля, то, если, проводя эти параллели, он хоть раз захочет быть кем-нибудь иным, а не самим собою, тогда, будь этот иной хоть Сократом, хоть Катоном, все пропало; кто начинает чуждаться себя, тот не замедлит и совсем забыть себя [3, с. 243].
Обучение на примерах делает обучающихся неудовлетворенными самими собой, а это прямо противоречит воспитательным целям Руссо. Человеческое совершенство используется самим Руссо при воспитании Эмиля, но все герои, вначале представленные, затем лишаются ореола притягательности — сельских детей, Робинзона Крузо, спартанцев ожидает одна и та же участь. Руссо убеждает наставника Эмиля быть тому примером, но только в том случае, если сам наставник подражает юному, естественному Эмилю. Эмиль, имитируя наставника, на самом деле имитирует только самого себя. «Пусть Эмиль бегает по утрам босиком, во всякое время года, по комнате, по лестнице, по саду; вместо того чтобы бранить его, я стану ему подражать» [3, с. 139]. На самом деле наставник избирается только потому, что он олицетворяет собой будущее Эмиля. Руссо полагает, что такая и только такая разновидность имитации позволит избежать опасности забвения.
И. Кант отводит имитации центральное место в своей философии образования, но в конечном счете имитация оказывается предательством самого полного выражения рациональной природы человека. Верно, что для Канта обучение и есть не что иное, как имитация. Образцы совершенства важны для Канта по нескольким причинам: они усиливают способность суждения, предоставляют полезные метафоры, укрепляют надежду и вдохновение и служат напоминанием об идеалах. Что касается нравственного воспитания, то Кант говорит, что имитация важна для неразвитого человеческого существа, потому что она является первым определенм его воли принять те максимы, которые впоследствии он сделает своими собственными. Но у полностью разумного человеческого существа нравственные максимы должны быть автономными, т. е. должны устанавливаться им самим:
Что же касается силы примера (доброго или злого), который дается склонности для подражания или предостережения, то примеры, подаваемые нам другими, не утверждают никаких максим добродетели. В самом деле, максима добродетели заключается как раз в субъективной автономии практического разума каждого человека, стало быть, мотивом для нас должно служить не поведение других людей, а закон [1, с. 424].
Кант таким образом критикует модель имитации, в которой тот факт, что другие совершают определенное действие, является причиной действия. Образцы совершенства, в случаях, подобных этому, являются гетерономными силами, противопоставляемыми автономной воле. Для Канта совершать действие просто потому, что его совершает кто-то еще, означает насилие над свободным
человеческим разумом. Люди должны учиться нравственности не из опыта и не у других людей; скорее, наш собственный разум учит нас тому, что нам необходимо делать, и непосредственно руководит этим. Имитировать — значит противоречить той способности разума, которая делает нас теми, кто мы есть.
Но есть и другая причина, по которой Кант ставил под сомнение возможность обучения по образцам совершенства. В прямую противоположность Аристотелю Кант утверждает, что эти образцы должны оцениваться по общепринятыми нормам, которые не обнаруживаются посредством наблюдения и эмпирического исследования. Представлять кого-то в качестве образца совершенства — значит ставить телегу впереди лошади. Кант полагает, что каждый имеющийся образец совершенства должен сам быть вначале оценен моральными принципами, чтобы решить, подходит ли он для того, чтобы служить в качестве модели поведения: он никоим образом не может быть первичным источником понятия нравственности. Принципы всегда идут перед образцами, потому что для Канта принципы нам и говорят о том, какой образец является «хорошим».
В «Критике способности суждения» образцы человеческого совершенства обсуждаются в их связи с гениальностью. Кант полагает, что гений полностью противоположен духу имитации. Кант определяет работу гения как то, чего нельзя достичь, следуя правилам. Даже если ученый совершает великое открытие, это, с точки зрения Канта, еще не работа гения, особенно если ученый следует заранее установленным правилам научного метода. Для Канта именно революционный художник является подлинным гением, так как только художник создает творческие произведения, которые не являются простыми продуктами применения метода. Кант считает, что имитация представляет собой разновидность метода, состоящую в том, чтобы «делать то, что делает X, потому что X делает это», и поэтому являющуюся абсолютной противоположностью гению.
Возможно, среди мыслителей Просвещения самым суровым критиком имитационных практик был Р. У Эмерсон. Его знаменитое эссе «Доверие к себе» может рассматриваться как широкая атака на имитацию во всех ее вариантах.
В эпоху развития бывают минуты, в которые индивидуум ясно сознает, что подражание есть не что иное, как самоубийство, а зависть — незнание; что он обязан поверить в себя и, по доставшимся ему способностям, вывести итог, чем он хуже и чем лучше других. Он должен заранее убедиться в том, что, несмотря на обилие благ, находящихся в природе, его насытит только тот колос, который произрастает на почве, ему свойственной, и который будет взращен и пожат собственным его трудом [5, с. 62].
Он откликается на ощущения Руссо, что имитация представляет собой отчуждение от своего истинного Я, разрушающее интеллект:
Страсть к путешествиям есть признак глубокой порчи, закравшейся в наши умственные способности. Наш разум сбит с толку, образ же нашего воспитания еще более мечет его туда и сюда; оттого и ум гоняется у нас за тем и за другим, хотя тело поневоле сидит дома. Мы принимаемся тогда подражать отдаленному, чужеземному; по этим образцам пьем, едим, строим себе дома, перенимая вкусы,
мнения, дух народов иностранных, времен прошлых, с раболепством служанки, следящей глазами за госпожой [5, с. 80].
Имитация образцов является не только притворным действием и забвением своего истинного Я, но и самоубийством. Она убивает наше Я.
Но даже Эмерсон находит место образцам человеческого совершенства в своей поздней книге «Представители человечества». Наблюдение за великими представителями человечества помогает нам радоваться возможностям человеческой жизни.
Так, сидя у своего камина, мы обозреваем земные полюсы, тропики или что угодно. Эта почти вездесущность вознаграждает нас за пошлость обыденного быта. Когда нам выпадают частично такие божественные дни, что кажется, будто небо и земля сходятся и взаимно украшают друг друга, нам жаль исчерпать их за один раз: мы желали бы иметь тысячу голов и тысячу тел, чтобы в разных местах и на различный лад восхвалять их беспредельную красоту. Мечта ли это? Нет, мы воистину удесятерены, усотерены нашими ближними [5, с. 217-218].
Поскольку мы наблюдаем жизнь вокруг нас, мы обретаем великое чувство возможного масштаба человеческого существования. В связи с этим Эмерсон полагает, что величайшие представители человечества играют праздничную роль в человеческой жизни. Они изменяют нас к лучшему, но не потому, что мы имитируем их действия. Великие индивиды помогают нам лучше понять разнообразие человеческих поступков, и таким образом мы подходим к более верной оценке человеческого существования.
В дополнение к этому компенсаторному празднику возможностей Эмерсон доказывает, что образцы человеческого совершенства позволяют нам увидеть мир новыми глазами. Цель человеческого совершенства не в том, чтобы воспроизвести наблюдаемое действие; скорее, польза совершенства в том, что оно открывает нам новый способ видения. «Деятельность должна быть прилипчива. Сочувствие лучше всего способствует подняться ступенью повыше. Беседуя с человеком сильного ума, мы приобретаем навык видеть предметы в том же свете и во многих случаях предугадываем его мысли» [5, с. 218]. И окончательный вывод: «Великие люди очищают наше зрение от себялюбия и делают нас способными обсуждать других людей и их действия» [5, с. 223]. Когда мы наблюдаем, как люди живут своей жизнью, наше внимание переключается от людей к предметам, их окружающим. Когда мы больше внимания уделяем этим новым предметам, мы можем увидеть то, что видят другие. Образцы совершенства очищают наши перцептивные способности.
Мысль Эмерсона о положительной роли человеческого совершенства находит отклик и у других деятелей Просвещения. Как неоднократно указывал Руссо, образцы играют роль предоставленных ответов к сформулированным вопросам. О своих «представителях человечества» Эмерсон пишет:
Я не могу, например, даже выразить того, что мне хотелось бы знать; между тем я замечал, что есть люди, дающие своим характером и своими поступками ответы на то, о чем у меня не стало умения предложить и вопрос. Есть люди,
разрешающие такие вопросы, о каких не помышляет ни один их современник: они стоят одиноко. Иные поражают нас, как великолепные возможности; но, будучи не в состоянии управиться с собою или со своим временем, они не простирают руку помощи нашим потребностям и остаются игрушкой какого-то инстинкта, пускающего свои законы на ветер [5, с. 215].
Образцы человеческих жизней предоставляют нам ответы, но, возможно, более интересными являются вопросы, которые они перед нами ставят. Они могут открывать новые линии исследования, которые в иной ситуации были бы невозможны. Когда мы видим, что кто-то делает нечто необыкновенное, перед нами встают новые вопросы: что говорит о людях тот факт, что мы способны на такого рода достижения, на такого рода безумие, на такого рода зло?
Наконец, вместе с Кантом Эмерсон предполагает, что целью напоминания о великих индивидах является не обретение информации о жизни других, но, скорее, обретение вдохновения. Образцы человеческого совершенства олицетворяют собой определение истины о мире; они воплощают идеи, включая и те нормативы, которые руководят человеческой жизнью. Тем не менее, они воплощают особые разновидности нормативных идей. Для Эмерсона Платон становится великой посредственностью, в Платоне люди видят свои собственные мечты и озарения, которые стали для них доступными и позволили им сделаться тем, кем они являются. Люди не желают стать Платоном; вместо этого Платон преобразует и воспламеняет их собственные мечты. Подобно этому чтение Шекспира должно приводить не к имитации его стиля, а к пониманию того Шекспира, который живет в нас самих. Людям следует не копировать Шекспира, но осознать, что мы также можем быть причастны к этой разновидности творческих достижений. Основание для существования великих людей и для распространения памяти о них как раз и состоит в том, что великие люди могут существовать. Великие люди вдохновляют нас совершать наши собственные великие поступки, но они не просят нас имитировать их.
Когда эпоха Просвещения заканчивается, мы видим, как Ф. Ницше повторяет многие идеи Эмерсона. Ницше осуждает то, что он называет «ленью» людей, когда те просто следуют привычным мнениям и убеждениям. Делать что-то потому что другой человек это делает, — значит становится частью гротескного человеческого «стада». Следовать за стадом — значит ставить легкую жизнь и удовольствия выше борьбы и великих свершений. В то же самое время сочинения Ницше демонстрируют поиск нового человеческого образца, не испорченного потусторонними иллюзиями и готового встретить лицом к лицу реальность без Бога. Ницше постоянно вращается вокруг людей с образцовыми способностями — Вагнера, Шопенгауэра, а затем и вымышленного Заратустры.
С самого начала вопрос Ницще был простым: где среди наших современников все мы — ученые и неученые — можем найти выдающихся людей, образцы нравственного совершенства, видимые воплощения всесозидательной нравственности текущего столетия? Этим образцам в некоторм смысле необходимо подражать. Верно, что мы заимствуем наши образцы у них. Но это особый тип имитации; это имитация, которая предполагает, что мы становимся не похожими на модель, но теми, кто мы есть. Или, точнее, мы становимся похожими
на наши модели в том смысле, что мы становимся теми, кто мы есть, подобно тому, как и они стали теми, кто они есть. Образцы совершенства провоцируют созидательный процесс; они воспитывают в нас убеждение в необходимости формировать себя, творчески используют ресурсы исторической эпохи. Призыв образца совершенства стать теми, кто мы есть, представляет собой идеал человеческой жизни и побуждает к поиску, нацеленному на самопознание и самосозидание. Это имитация образца на весьма абстрактном уровне.
Традиция Просвещения опасается воспитательной ценности имитационных практик. Эти практики — предательство священной человеческой индивидуальности. В то же самое время представители Просвещения демонстрируют, в какой мере образцы человеческого совершенства могут играть положительную роль в воспитании. Они утверждают, что образцы совершенства, во-первых, могут служить напоминанием и объяснением человеческих идеалов; во-вторых, могут вдохновлять нас на наши собственные действия; в-третьих, открывать новые способы видения мира.
ЛИТЕРАТУРА
1. Кант. И. Метафизика нравов в двух частях // Кант И. Сочинения: в 6 т. — Т. 4, ч. 2. — М.: Мысль, 1965.
2. Локк Дж. Мысли о воспитании // Локк Дж. Сочинения: в 3 т: — Т. 3. — М.: Мысль, 1988.
3. Руссо Ж.-Ж. Педагогические сочинения: в 2 т. — Т. 1. — М.: Педагогика, 1981.
4. Шмонин Д. В. Схоластическая образовательная парадигма в контексте исторических форм трансляции знания: к постановке проблемы // Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 17. Философия. Конфликтология. Культурология. Религиоведение. — 2013. — Вып. 2. — С. 32-37.
5. Эмерсон Р. У. Нравственная философия. — М.: АСТ, 2001.
6. Jaeger C. S. The envy of angels: Cathedral schools and social ideals in Medieval Europe, 950-1200. — Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1994.
