CC BY
48
ОСТАЕТСЯ ЛЮДЯМ
«Идейность задач» и
А. КИСЕЛЕВ, профессор «беСПОЧВеННОСТЬ
идей» (Георгий Федотов)1
Если в XIX век Россия вступила, имея лишь один университет -Московский, то к концу царствования Александра I их было уже семь (включая Варшавский). Близкими к университетам по программам были лицеи -Александровский в Царском селе, Нежинский князя Безбородко, Ришильев-ский в Одессе, Демидовский в Ярославле. Учителей готовили в Главном педагогическом институте в Петербурге и в пединститутах при университетах. Были также открыты Петербургский лесной институт и Институт инженеров путей сообщения. Открылись инженерная и артеллерийская военные академии, Лазаревский институт восточных языков.
Особое внимание уделялось развитию русского языка.
Председатель Общества любителей российской словесности А.А. Прокопович-Антоновский подчеркивал важность изучения русского языка: «...ревнуя об успехах природного языка, стараясь раскрывать его богатство, величество, красоты, мы исполним свой долг любви к Отечеству.» [1, с.159]. Издаются учебники по русской и всеобщей истории, переводные труды
западноевропейских экономистов и философов.
По образному выражению А.С. Пушкина, «дружина ученых и писателей» главенствовала «во всех набегах просвещения». Сформировался достаточно прочный слой образованных людей, органически выросший на российской почве и внесший поистине драгоценный вклад в отечественную и мировую науку, образование и культуру. У истоков национально-государственного направления в творческих исканиях русской интеллигенции стояли Карамзин, Киреевский, Даль и особенно Александр Сергеевич Пушкин, который «принял участие в творческом изучении русской народности как собиратель народных песен, как создатель «Бориса Годунова» и «Русалки» [2, с.159]. Эти традиции были поддержаны и развиты Гоголем, Толстым, Лесковым, Достоевским и тысячами других творцов многонациональной российской культуры, радевших о духовном и материальном здоровье своего Отечества.
1 Статья вторая. Начало см.: «Высшее образование в России» - 2003. - №4.
Однако было и другое крыло российских интеллигентов, претендовавшее на духовное лидерство в обществе и составлявшее костяк так называемого «освободительного движения», взявшее на себя миссию определять и выражать самосознание нации, заботиться о «народном счастье» и устраивать его согласно своим представлениям об обществе и государстве.
Характеристике именно этого крыла интеллигенции много внимания уделил Г.П. Федотов. В основе его размышлений лежало стремление разобраться в причинах революционного срыва России и мере ответственности интеллигенции за вольное или невольное участие в тех процессах, которые подмывали фундамент Российской империи и в конечном итоге привели к ее развалу. Георгий Петрович подчеркивает, что он не отождествляет радикалов со всей российской интеллигенцией, но сознательно вычленяет их в особое течение, оказавшее огромное влияние на российское общество. Многие его характеристики исключительно резки и порой утрированы. Даже для эмигрантской, не говоря о советской историографии и публицистике, особенно леволиберального и радикального толка, они были неприемлемы и отнесены ею к обскурантизму и реакции. Разумеется, не со всеми оценками Г.П. Федотова следует соглашаться, но и отвергать взгляды оригинального мыслителя на особенности облика русской интеллигенции не стоит. Тем более, что в своей позиции Г.П. Федотов был не одинок. Его мысли во многом созвучны с высказываниями авторов знаменитого сборника «Вехи», увидевшего свет в 1909 г. Н. Бердяев, С. Булгаков, М. Гершензон, С. Франк и другие крупные мыслители того времени под влиянием первой русской революции по-новому оценили прошлое и настоящее интеллигенции, последствия ее пропо-
веди революционаризма. Это была книга не только о революции 1905-1907 гг., но и об отношении интеллигенции к революции. В ней содержалась глубокая и резкая критика интеллигенции и ее деструктивной роли в российском обществе. Причем во многом это была самокритика тех, у кого волны революционной смуты смыли с глаз пелену иллюзий относительно возможностей через революцию разрешить накопившиеся в стране противоречия.
Революционный взрыв 1917 г. в еще большей мере обнажил несостоятельность того крыла российской интеллигенции, которое ради идей, рожденных в тиши кабинетов или в многоголосье ученых диспутов, готово было отдать на заклание «старую», с их «просвещенной» точки зрения, жизнь, а вместе с ней и судьбы миллионов людей. Подобное отношение к жизни и ее ценностям глубоко волнует Г.П. Федотова. Он пытается нарисовать социальнопсихологический портрет тех, кто в своей «гордыне» шел и готов был идти на развал наиболее крепких нравственных и государственных устоев, превращаясь, по определению П.Б. Струве, в «противогосударственных отщепенцев». Г.П. Федотов исследует историю болезни русской интеллигенции, болезни революцией, бунтарством, общественным расколом. Цена интеллигентских исканий, а чаще заблуждений столь высока, что позволяет Г.П. Федотову говорить не просто о судьбе русской интеллигенции, а об ее трагедии, а вместе с ней и трагедии страны.
Будучи сам интеллигентом, Г.П. Федотов пропускает происходящее через собственные переживания. «Рассказывая о судьбе интеллигенции, он рассказывает о трагедии своей души, - пишет Ф. Гиренок, - история которой совместилась с историей самосознания Европы и России. Вот это тройное совмещение делает трагедию интеллигенции
в изложении Г.П. Федотова символичной» [3, с.309].
Георгий Петрович был убежден, что «связь с прошлым бесконечно глубже, чем она мнится нашим современникам». Отличительной чертой его работ является историзм. Размышляя о расколе русской культуры, он ищет его истоки в древности. Для Руси эпохальным стал перевод Библии на славянский язык, и с тех пор «между словом Христа и душою народа никогда не стояло внешней преграды чужого языка». Вместе с тем это исключительное культуросозидающее событие несло в себе соблазны самодостаточности духовной жизни, ухода от классической традиции. Так сложилось, что в Киевской Руси интеллектуальная жизнь большей частью замыкается на опыте «печерских иноков, слагающих летописи и панегирики» [4, с.73-74]. Русский язык не стал средством выражения научной мысли. Христианство на Западе, напротив, «оказалось обладателем сокровища, ключ к которому был запрятан в преданиях светской античной образованности. Может быть, Библия есть единственная книга. Но чтобы понять ее, нужно трудом и терпением преодолеть целые библиотеки книг» [4, с.48].
Культура Древней Руси отличалась цельностью. «Верхи» и «низы» общества говорили на одном языке и окорм-лялись одной духовной пищей. Вместе с тем древнерусской культуре не хватало светского образовательного ресурса, чем в достатке располагал Запад, где уже с XII века университеты в значительной мере определяли облик и уровень культуры. Софийная Русь была чужда логоса. Она умна, но бессловесна. Впрочем, В.В.Розанов замечал, что «есть история говоров, шумов, событий. И есть история молчания - того, о чем было промолчено. И это-то главная, а та - так себе» [5]. Позже молчаливой Руси будет крайне сложно ска-
зать свое слово в громкоречивом потоке хлынувшей на нее западной культуры.
По характеристике Г.П. Федотова, расцвет духовной культуры Руси приходится на XV век - «золотой век русского искусства и русской святости»[2, с. 281]. С XVI века начинается упадок. Московская Русь все дальше уходит от своей духовной родины - «Священной земли Греции и Рима». Нарастает «общественное недомогание». Русской душе не хватает словесной, рациональной ее части. Образовавшиеся пустоты наполняются импортом западной культуры. Образуется разрыв между культурой большинства народа, оставшегося в Московском царстве, и культурой дворянства, шагнувшего с Петром I в европейскую цивилизацию. Разрыв крайне болезненный. Слишком непохожа была Московская Русь на современный ей Запад. Рвались традиционные связи и кровные союзы.
«Продуктом» петровских преобразований стала российская интеллигенция. Она рождалась в своеобразных условиях. Петровские реформы были энергичной попыткой перенести западноевропейские достижения культуры на российскую почву. Однако в государственной жизни оставалась «московская» властная вертикаль с ее деспотизмом во взаимоотношениях с подданными. Недаром еще декабрист М.А. Фонвизин писал: «Если Петр старался вводить в России европейскую цивилизацию, то его прельщала более ее внешняя сторона. Дух же этой цивилизации... был ему, деспоту, чужд и даже противен. Ему нужны были способные орудия для материальных улучшений по образцам, виденным за границей. Он особенно дорожил людьми специальными, для которых наука становилась почти ремеслом; но люди истинно образованные, осмысленные, действующие не из рабского страха, а по чувству
долга и разумного убеждения - такие люди не могли нравиться Петру» [6]. Свобода нужна мыслителям, а не исполнителям. Изначально закладывалось противоречие между свободомыслием, сопутствующим любому творчеству, особенно в области науки и культуры, и сложившимися государственными порядками, больше отвечавшими духу феодализма, чем новому времени капиталистического развития, давшего импульс формированию интеллигенции в Западной Европе. Интеллигенция в России обогнала свое время, родившись в пору полуфеодальных, а не капиталистических порядков. Будущий конфликт между интеллигенцией и властью в определенной степени был неизбежен.
Г.П. Федотов пишет, что если в Европе интеллигенция была производной от третьего сословия и «питались соками городской буржуазии», то в России «питомником интеллигенции было дворянство» [4, с.146]. Образованный класс в России формировался государством через государственную среднюю и высшую школу, учрежденную властью прежде всего для нужд российского дворянства и для подготовки чиновье-го люда, столь необходимого для управления огромной империей. Формировавшаяся с времен Александра I государственная система образования строилась по образу и подобию западноевропейских, особенно австрийских и германских, гимназий и университетов, вбирая в себя как их организационную структуру, так и содержание образовательных программ, а также кадровый потенциал. Учителями первых по-европейски образованных русских дворян были большей частью немцы и французы, передававшие им не только знания и европейские языки, но и приучавшие к европейскому образу жизни, поведению, привычкам и нравам и в определенной степени внушав-
шие скептическое отношение к «отсталой» и «темной» России.
Примером может служить один из министров просвещения времен Александра I - граф Алексей Кириллович Разумовский. Европейски образованный вельможа увлекался то тамплиер-ством, то розенкрейцерством, то идеями своего друга Жозефа де Местра, который полагал, что «в России не только не надо расширять круг познаний, но, напротив, стараться суживать его». Друзья особенно сокрушались о необразованности русских духовных лиц в сравнении с иезуитами. О сформировавшемся типе части русской знати еще А.С. Пушкин говорил, что это была «странная смесь мистической набожности и философского вольнодумства». Будущий министр народного просвещения граф С.С. Уваров писал в одном из писем: «.состояние умов теперь таково, что путаница мысли не имеет пределов» [7] , что было естественными издержками импорта западной культуры в страну, изголодавшуюся по «культуре мысли». Сумятица в умах и душах части дворянства была следствием «пересечения двух несовместимых культурных миров» и ассимиляции готовых культурных ценностей ради развития своей страны [4, с.79]. России было нечего противопоставить рационалистическому разуму Европы. Она имела иной духовный опыт, несовместимый с западным рационализмом. У нее отсутствовали образовательные средства, чтобы переработать систему иноземной культуры, подчинив ее собственной традиции. «Строго православная точка зрения принципиально исключала возможность восприятия в России вероисповедных элементов католической или протестантской культур и, следовательно, могла бы способствовать выделению из них элементов собственно светской культуры и их пере-
работке, - писал известный историк А.С. Лаппо-Данилевский. - Но для того, чтобы подчинить православной точке зрения светские элементы чужеземной культуры. надо было отличаться такой самостоятельностью мысли и располагать такими образовательными средствами, каких православно-русские книжники не имели» [8]. Важно наблюдение Лаппо-Дани-левского о том, что в Россию проникали далеко не лучшие образцы западноевропейской мысли и несли новую культуру чаще всего люди посредственные, со средним образовательным и культурным уровнем, что сказывалось на качестве образования и облике новой культурной элиты.
А.С. Пушкин в записке «О народном воспитании», поданной Николаю I осенью 1826 г., отмечал: «В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное: ребенок окружен одними холопами, видит одни гнусные примеры, своевольничает, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести. Воспитание его ограничивается изучением двух или трех иностранных языков и начальным основанием всех наук, преподаваемых каким-нибудь нанятым учителем. Воспитание в частных пансионах не многим лучше.» [1, с.174].
Ранее М.М. Сперанский в январе 1816г. писал императору Александру I: «Все благомыслящие люди давно уже признали состав так называемого народного просвещения весьма недостаточным». Император преобразует Министерство народного просвещения в Министерство духовных дел и народного просвещения во главе с оберпро-курором Синода А.Н. Голицыным. Главной задачей нового министерства было сочетание обучения с воспитанием в духе православия и монархизма. Однако ее конкретное решение было
крайне неудачным. Упор на религиозное воспитание не дал ожидаемых результатов главным образом потому, что не связывался, как ни парадоксально, с национальными традициями России, в данном случае с православием, а был окрашен в тона западного мистицизма. Недаром современники отмечали такую черту Голицына, как «религиозный космополитизм», который с его легкой руки насаждался и в учебных заведениях, что вызывало гнев представителей церкви. Возобладала формальная сторона изучения Библии, которое свелось к зазубриванию учащимися кучи фактов, усвоению сырого, непродуманного материала. Формальное рассмотрение духовных истин вело к снижению их значимости и отторжению их учащимися. Вера слабела и даже исчезала. Благие намерения оборачивались прямо противоположным результатом. Церковь наделили несвойственными ей фискальными функциями надзора за деятельностью учебных заведений, что роняло авторитет церкви в глазах молодежи и общества. Православные иерархи забили в набат. Чашу терпения переполнило издание сотрудником А.Н. Голицына протестантским пастором И. Госнером книги «Дух жизни и учения Xриста в Новом Завете», не имевшей ничего общего с православием. Голицына отправляют в отставку. Однако деятельность возглавляемого им министерства была весьма показательна: религиозное воспитание трактовалось совсем в ином ключе, чем в христианской традиции в России.
Формировался тип русского европейца с посредственным, поверхностным образованием, для которого исконная Россия была чужой и непонятной страной. В «Войне и мире» Л. Толстого есть сцена, когда у Наташи Ростовой на деревенском празднике звуки народной музыки вдруг пробудили дремавшие ин-
стинкты и она закружилась в народном танце. Наташа Ростова - тонкая и чистая натура. А сколько было дворян, у которых «инстинкты» принадлежности к родной земле навсегда были заглушены и не просыпались! Этому способствовало не одно образование, а в еще большей степени крепостное право. Об отношении дворян к крепостным, а значит, к большинству простого народа можно судить по красноречивому эпизоду, описанному Е. Летковой в статье о крепостной интеллигенции: «Одна дама, очень образованная по времени и обществу (даже крепостные отзывались о ней как о доброй женщине), у графини на именинах за обедом, не краснея, позволила себе сказать в разговоре о прошедшей кампании: “Вообразите, какое счастье Ивану Васильевичу: он отдавал в ополчение 9 человек, а возвратился всего один, так что он получил 8 рекрутских квитанций и все продал по три тысячи, а я отдавала 26 человек, и на мою беду все возвратились - такое несчастие!”. При этих словах ни на одном лице не показалось даже признака недовольствия против говорившей. Все согласились, а некоторые даже прибавили: “Да, такое счастие, какое Бог дает Ивану Васильевичу, не многим дается” » [9].
Самой жестокой нормой крепостного права была сдача крестьян в солдаты. Таким путем многие помещики поправляли свои денежные дела, и Лет-кова не преувеличивает, описывая данную сцену.
Подобные разговоры, рассуждения, сетования были расхожими в дворянской среде, считавшей крепостное право не просто естественным, а чуть-ли не священным устоем русского общества. «Почти все помещики, - писал декабрист И.Д. Якушкин, - смотрели на крестьян своих как на собственность, вполне им принадлежащую, и на крепостное состояние - как на священную старину...» [10].
Отношение к человеку как к вещи свидетельствовало о неосознанном разрыве с Православием, для которого характерно уважение к личности - «образу и подобию Божьему», единство людей, верующих во Xриста, служение любви и добру. Недаром Г.П. Федотов характеризовал Православие как религию любви. По Иоанну Златоусту, человек становится вполне человеком лишь при условии благонравия и добродетели. Для верующего «душа является центром, через который проходят все основные понятия», только через нее возможен контакт с Богом. Дворянство в корыстной погоне за «живыми» и «мертвыми» душами калечило собственное естество и рвало внутренние связи с христианством. Крепостное право и сопутствующая ему психология большей части дворянства создавали благоприятные условия к распространению в господствующем классе атеизма, носителем которого и стала дворянская интеллигенция.
«Генетическая» связь русской интеллигенции с дворянством предопределила ее облик, и не просто оторванность, а изоляцию от народа, жившего в ином духовно-культурном измерении.
XVIII век, с точки зрения Г.П. Федотова, положил начало расколу общества, когда дворянство все дальше уходило от традиций исконной Руси. Этот путь вместе с дворянством прошла и зарождавшаяся русская интеллигенция. Она столь глубоко унаследовала дворянское презрение к «черному труду», что русский интеллигент хотел его «привить даже людям, которые не успели отмыть своих трудовых рук». «Еще более опасным, чем презрение к черному труду, было презрение к хозяйству» [4, с.147],
- писал Г.П. Федотов. И эта черта была чисто дворянской, не только относившей промышленность и торговлю к «уделу черной кости», но и видевшей «в своих вотчинах чистую обузу». От-
сюда, а не только от социалистических учений во многом проистекали антибуржуазные настроения российской интеллигенции с ее презрением к буржуазному мещанству, деловой хватке, предпринимательству. Для нее, как и для дворянства, это был чужой и во многом враждебный мир, грозящий вырубкой милых сердцу «вишневых садов» и запустением разорявшихся дворянских гнезд.
В русской литературе и демократической прессе буржуазия была излюбленным объектом шуток, издевок, насмешек. Вспомним Островского с его «Грозой», Горького с «Фомой Гордеевым», Чехова с «Вишневым садом», Сашу Черного и «Ешь ананасы рябчиков жуй.» Маяковского. Везде облик «буржуя» рисуется достаточно однообразно: это грубый, неотесаный, видящий только денежную выгоду человек. Даже внешнее впечатление от буржуя не особенно высокое - достаточно посмотреть на купцов в изображении художника Кустодиева, заплывших жиром, неповоротливых, без проблеска мысли в глазах и т.д.
Такое отношение, чаще всего высокомерное, русской интеллигенции к буржуазии было не случайным. С. Булгаков отмечал, что для нее был психологически чуждым «по-мещански унылый западноевропейский уклад жизни с его повседневными добродетелями, с его трудовым интенсивным хозяйством, но и с его бескрылостью, ограниченностью. Классическое выражение духовного столкновения русского интеллигента с европейским мещанством мы имеем в сочинениях Герцена. Сродные настроения не раз выражались и в новейшей русской литературе» [11, с.27-28]. Вопрос о бескрылости европейской буржуазии спорен. Однако очевидно, что русская интеллигенция со временем стремилась найти «изъяны» у своих учителей и, отрыва-
ясь от родной почвы, тем не менее скептически относилась к той среде, идеями которой в значительной мере питалась. Оттолкнувшись от одного берега, она не могла найти другой, заплутав в собственных иллюзиях.
Г.П. Федотов достаточно убедительно раскрыл положение российской интеллигенции в отличие от западноевропейской, подчеркивая, что в России у интеллигенции не было класса, на силу которого она могла опереться, что в значительной мере предопределило ее общественную изоляцию, или, говоря словами Г.П. Федотова, сектантство. Он сравнивает интеллигенцию со средневековым орденом. Подобное сравнение было впервые употреблено Л.В. Анненковым, который, характеризуя западнические кружки (Герцен, Белинский, Огарев и др.), писал, что эти люди составляли своеобразный «воюющий орден, который не имел никакого письменного устава, но знал всех своих членов, рассеянных по миру пространной земли нашей, и который все-таки стоит по какому-то соглашению, никем, в сущности, не возбужденному, поперек всего течения современной ему жизни, мешая ей вполне разгуляться, ненавидимый одними и страстно любимый другими» [12]. Г.П. Федотов, сравнивая радикальную интеллигенцию со средневековым орденом, стремился подчеркнуть ее замкнутость в слепой борьбе за оторванные от жизни идеалы и зачатки своеобразной «партийности», представлявшей не общенациональные интересы, а групповые - по принципу «избранности» тех, кто проповедовал соответствующие идеи. Гордый и замкнутый «орден» вырастал из полулегального положения кружков, члены которых стояли на антигосударственных позициях.
В это время «сложилось то презрение к частному, конкретному и то преклонение перед универсальным, всеоб-
щим, из которых, как из зерна, выросла идея любви к человечеству и полное отсутствие любви, если не ненависть, к отдельным людям и к собственному народу»,- писал о 30-40-х годах XX столетия философ-эмигрант Н.И. Ульянов [13, с.49]. «Свое» с легким сердцем считали никчемным, а отечество бросали в качестве жертвы на алтарь всемирнос-ти. Экзальтированная непримиримость становилась нормой. «Неистовый Виссарион может считаться первым шига-левцем на Руси, пророком массового красного террора, в то время как другой философ, его современник, Чаадаев -таким же пророком террора «белого, инквизиционного», - заключает Н.И. Ульянов [13, с.50].
Вместе с тем в 1830-1840-е годы развивается отечественная наука. Лучшие силы интеллигенции посвящают ей свои способности и таланты. Наука несла с собой силу традиции и всечеловеческой связи. С ее помощью одаренные люди встраивались в прочную цепь поколений, обретали устойчивость в этом весьма неустойчивом мире. Конкретное дело уводило от мечтаний, от абстрактных, пустых по сути идей, и научная среда избежала болезней формирующегося радикального крыла интеллигенции. Линии русской культуры начинают расходиться. «Люди 40-х годов - Буслаевы, Соловьевы, - пишет Г.П. Федотов,- находили свою почву в исторической и филологической науке, нигилисты 60-х годов
- Сеченовы, Мечниковы - в естествознании» [4, с.98]. Учителя, врачи, агрономы почвенны, ибо служат интересам России, строят, обустраивают, совершенствуют жизнь. Они преданы своему делу, а не делу грядущей революции.
В это время интеллигенция формировалась не только из числа дворян, но и из представителей «разных чинов». Отсюда название «разночинцы». В словаре Даля дается следующее опре-
деление слова «разночинец»: «Человек неподатного сословия, но без личного дворянства и не приписанный ни к гильдии, ни к цеху» [14].
Разночинцы - сложное социальное явление. Американский профессор Элис Виртшафтер не без оснований полагает, что категория «разночинец» отражала характерные черты общества Российской империи, которое по сравнению с западноевропейскими странами было слабо структурировано, отличалось неопределенностью социальных категорий и отсутствием установленных корпораций. Именно эта аморфность социальной структуры и сделала возможной исключительно оторванную от жизни веру в идеологически сконструированное новое общество, состоящее из новых человеческих существ. «Оторванность от жизни и утопические идеи русских реформаторов и революционных правителей - от Петра Великого, Екатерины Великой и Александра II вплоть до Ленина и Сталина, правителей, которые поддерживались значительной частью элиты с высшим и средним образованием, -определялись не пассивностью, а аморфностью общества» [15].
Размытая социальная структура затрудняла определение своего места в обществе, что побуждало не только к приспособлению, но часто к завоеванию его сообразно своим мечтам и идеям. В дворянской российской империи разночинцы бились за свое место под солнцем. Их беспочвенность обусловлена отсутствием прочных социальных корней и корпоративных связей.
«Безродные» разночинцы, становясь представителями по сути дворянской культуры, были чужды дворянству как выходцы из низших сословий. Приток «свежей крови» в интеллигенцию повлек за собой потерю дворянством культурной гегемонии, разночинцы вытесняли ее с командных высот. «Тяже-
ло и круто порвав «со страной отцов»,
- пишет Г.П. Федотов, - они, в качестве плебеев, презирают и дворянскую культуру, оставшись вне всякой классовой и национальной почвы, уносимые течением «европейского прогресса» [4, с.87]. Формировался слой «лишних людей», образно описанный в русской литературе, начиная с «Евгения Онегина» А.С. Пушкина. Выходцы из «простых сословий», составившие костяк интеллигенции, колебались между двумя крайностями - «обого-творе-нием» народа и ощущениями своего духовного аристократизма. Об этом достаточно убедительно писал С. Булгаков, подчеркивавший, что «народо-поклонничество» вытекало из основ интеллигентской веры, но из нее же вытекало и противоположное - «высокомерное отношение к народу как к объекту спасительного воздействия, как к несовершеннолетнему, нуждающемуся в няньке для воспитания сознательности, непросвещенному в интеллигентском смысле слова» [11, с.59-60].
Одну из отличительных черт радикального крыла русской интеллигенции Г.П. Федотов видит в том, что «у всех этих людей есть идеал, которому они служат и которому стремятся подчинить всю свою жизнь. идеал, практически заменяющий религию». Причем идеал заключается в идее, рожденной «рассудочно и властно прилагаемой к жизни как ее норма и канон». Однако эта идея абстрактна, догматична и неспособна к развитию. В итоге «она гибнет, насильственно вытесняемая новой системой догм, и этой гибели идей обыкновенно следует не метафорическая, а буквальная гибель целого поколения» [4, с.70]. Трагедия интеллигенции заключается в служении ложным идеалам и в навязчивом стремлении «с чистого листа» начинать «новую эру».
Г.П. Федотов дает следующее определение интеллигенции: «Русская ин-
теллигенция есть группа, движение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей» [4, с.71-72]. В свою очередь, «беспочвенность есть отрыв: от быта, от национальной культуры, от национальной религии, от государства, от класса, от всех органически выросших социальных и духовных образований». Именно в беспочвенности значительной части русской интеллигенции мыслитель видит истоки ее трагедии, утраты цельности и обретения мятущегося духовного разлада как с собственным внутренним, так и с внешним миром. Отсюда внутренний дискомфорт, неустойчивое положение в реальной жизни, постоянный поиск «новых» и отрицание «старых» истин, сотворение кумиров и их низвержение.
Приведенное выше определение интеллигенции подверглось критике оппонентов. Главным аргументом, в частности, Ф. Степуна, было верное утверждение, что оно страдает односторонностью, крайне узко, так как выводит за пределы понятия «интеллигенция» ученых, инженеров, врачей. Не соглашались и с тем, что, по Федотову, люди, преданные делу, профессии, уже не суть интеллигенты. Однако следует иметь в виду, что Георгий Петрович в своем определении основной и главный акцент делал не на социальном положении, не на принадлежности к той или иной профессии, а на исповедовании вполне определенных идеологических и культурных ценностей, на общественной позиции. В этом отношении подход Федотова достаточно логичен. Не случайно он пишет о преодолении интеллигентского сознания революцией в том смысле, что жизнь утопическими идеями закончилась трагедией и тип интеллигента, рожденного дворянской Россией, изживает себя. Остатки же старой интеллигенции ищут духовного возрождения со свечами в руках у
икон православных храмов. Итог вполне автобиографичен. Сам Георгий Петрович воцерковился именно после революции 1917 года.
В эволюции русской интеллигенции, как считал Г.П. Федотов, немалую роль играл атеизм. В этом отношении типичным представителем, даже родоначальником известного крыла русской интеллигенции был П.Я. Чаадаев. Новый Завет он считал устаревшим, замызганным различными толкователями. По мнению Петра Яковлевича, Евангелие как книга своего времени не может быть книгой для всех времен. Однако себя он считал чуть ли не «избранным сосудом высшего промысла». «Начав с утверждения никчемности России, ее неспособности родить хоть одну полезную мысль», он закончил тем, что «превратил свой флигель на Новой Басманной в Назарет, несущий благовест всему миру» [16, с. 29].
Несправедливо сегодня забытый философ М. Гершензон писал, что именно наностной, заимствованный атеизм отделил глухой стеной интеллигенцию от народа, лишил ее душу и волю цельности, сделав способной на разрушительные рывки, но не на повседневную созидательную работу [17, с.33]. «Между нами и нашим народом - иная рознь, - писал М. Гершензон. - Мы для него не грабители, как свой брат деревенский кулак; мы для него даже не просто чужие, как турок или француз. Он видит наше человеческое и именно русское обличие, но не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас страстно, вероятно, с бессознательным мистическим ужасом, тем глубже ...что мы свои» [17, с.31].
М. Гершензон говорит обо всем слое, причастным к которому себя глубоко ощущает, полагая, что разлад интеллигенции с народом заключался не в образе жизни, не в уровне образованности и культуры, а в духовном складе
и в символах веры. Почти поголовный уход интеллигенции из церкви негативно отразился и на развитии последней, предопределив, во-первых, невысокий интеллектуально-культурный уровень основной массы церковных деятелей,-отмечал в свое время философ и богослов С. Булгаков [11, с.66]. Во-вторых, церковь осталась без собственной интеллигенции, что повлияло на ее роль в духовной жизни общества, а также предопределило негативное отношение церкви не только к интеллигенции, «разлагающей народную веру», но и в целом к просвещению. Обскурантизм становился средством защиты религии. По этому уродливому трафарету строились «фактические группировки людей на лагери, создается соответствующая психологическая среда, консервативная, деспотичная. Нация раскалывается надвое, и в беспощадной борьбе растрачиваются лучшие ее силы» [11, с.67-68]. Вместе с тем С. Булгаков отмечал, что «рядом с антихристовым началом в этой интеллигенции чувствуются и высшие религиозные потенции, новая историческая плоть, жрецы своего духотворения».
Влияние радикально настроенной интеллигенции было достаточно ощутимым и в духовной среде. Как вспоминал Архимандрит Киприан (Керн), «в русских семинариях обязательно полагалось бунтовать, будь то против режима строгого инспектора, будь то против злоупотреблений эконома, будь то просто под влиянием революционной пропаганды» [18, с.130]. Общепризнанный авторитет в области церковной истории профессор Н.Н. Глу-боковский был «заклятым врагом монашества». Монахоненавистником был и протоирей Г. Шавельский [18, с.131]. Радикальные настроения все глубже пропитывали общество, обходя препятствия даже в той среде, которая по своему призванию должна была слу-
жить согласию и умиротворению страстей.
Отрыв интеллигенции от «веры матерей» вел к религиозному голоду, который удовлетворялся «новой религией», но не с тихой молитвой у икон, а с неистовой, страстной проповедью рожденных рационалистическим разумом идей и идеалов. Появлялись и жрецы этой религии - с той же мерой подвижничества, аскетизма, самоотречения, как и у религиозных фанатиков. Произошел «взрыв долго копившейся, сжатой под сильным давлением религиозной энергии, почти незаметной для глаза в латентном состоянии, - пишет Г.К. Федотов. - Ее можно распознать в неистовстве Белинского, в тоске Добролюбова, в идеологическом аскетизме 40-х годов. И все же: перед нами стихийное безумие религиозного голода...» [4, с.89-90]. На эту тему размышлял и С. Булгаков, когда писал: «Многократно указывалось (вслед за Достоевским), что в духовном облике русской интеллигенции имеются черты религиозности, иногда приближающиеся к христианской. Свойства эти воспитывались, прежде всего, ее внешними историческими судьбами: с одной стороны - правительственными преследованиями, с другой - насильственной оторванностью от жизни, развивающей мечтательность, иногда прекраснодушие, утопизм, вообще недостаточное чувство действительности» [4, с.27-28].
Всякая «постепеновщина» отметалась как недостойный компромисс, ибо отношение интеллигенции к политике «было не политическим отношением, а бессознательно религиозным», - писал Г.П. Федотов [4, с.144]. Формировалась психология героического экстаза, бесстрашия, самопожертвования и даже активного поиска возможности жертвы.
Разумеется, интеллигентские идеи были окрашены в религиозные тона. Однако, как справедливо заметил Ф.
Степун, они имели мало общего с христианством, подменяя веру в Христа «верой в абсолютную истинность и спасительную силу навеянных западом социальных учений» [19, с.87]. Сходство было внешним, но суть принципиально различалась. Более того, была несовместимой с верой, ибо это была вера атеистов, исключавшая саму идею Бога. Она не несла с собой ни одной «вечной истины». Напротив, воспитывала внутренние установки на их низвержение. Она утверждала не веру, а сомнения. Не гармонию, а разлад. В силу этого Ф. Степун критиковал Г.П. Федотова за то, что тот сравнивал народников с подвижниками. Первым была свойственна великая жертвенность, но никак не святость.
Психологический портрет представителей революционной интеллигенции Г.П. Федотов характеризовал так: «Презрение к людям - и готовность отдать за них жизнь, маска цинизма -и целомудренная холодность; холод в сердце, вызов к Богу, гордыня непомерная - сродни Ивану Карамазову; упоение своим разумом и волей - разумом без взлета, волей без любви; мрачность, замораживающие истоки жизни, - таково это новое воплощение Печорина, новая демонофония, в которую нам не мешает вглядываться пристальнее: в ней ключ к бескорыстному героическому большевизму “старой гвардии”» [4, с.88-89].
Крайний максимализм питается чувствами непризнанных «спасителей мира» и выливается в откровенное презрение к любой традиции, не вписывающееся в миропонимание радикала. «Все, что было связано с государственной мощью России, с ее героическим преданием, с ее мировыми или имперскими задачами, было взято под подозрение, разлагалось ядом скептицизма. За правительством и монархией объектом ненависти становилась уже сама
Россия.»,- писал Г.П. Федотов [4, с.145]. Он дает самую уничижительную критику нигилистам, видя в них предтечу большевизма: «мелкие бесы», кусающие Россию, со временем вырастут в бесов, ее пожирающих.
По словам С. Франка, нигилизм есть «отрицание или непризнание абсолютных (объективных) ценностей», из которого следует «обожествление субъективных интересов ближнего (“народа”)».
Материальные потребности человека обожествляются, и формируется религия служения земным нуждам. Мир превращается в лабораторию, где человек ставит свои опыты и конструирует действительность сообразно мечте. Возможности и силы человека не просто преувеличиваются, а возводятся в абсолют, и новоявленный «царь природы» может теперь по своему усмотрению преобразовывать ее в соответствии со своими интересами. Государство и общество, столь несовершенные, политически и социально несправедливые, должны быть преобразованы по воле тех, кто «ясно и отчетливо» видит «истинные ценности» и готов во имя них принести себя в жертву. «Говоря о революционности как типичной черте умонастроения русской интеллигенции,- писал С.Л. Франк, - мы разумеем не участие ее в политической революции и вообще не думаем о ее партийно-политической физиономии, а имеем в виду исключительно ее морально-общественное мировоззрение. Здесь же мы говорим о революционности лишь в смысле принципиального революционизма, разумея под последним убеждение, что основным и внутренне необходимым средством к осуществлению морально-общественного идеала служит социальная борьба и насильственное разрушение существующих общественных форм» [20].
Гуманистические ценности отступа-
ют на второй план, на передовые рубежи выдвигается насилие - как средство движения к поставленным целям, в том числе и к гуманистическим. Смысл гуманизма искажается. Гуманным провозглашается все, в том числе и насилие, продвигающее к «благу народа».
Творить благо злом - значит обеспечивать победу зла, пропитывая его духом помыслы и поступки людей. Насилие - «повивальная бабка» всякой революции - нашло свое место в душах и сердцах русских интеллигентов-ради-калов и в свое время приняло роды красной от крови смуты.
Между прочим, Г.Б. Федотов считает, что данный слой интеллигенции не лишен и народных корней. Здесь «мы имеем дело не с прямым влиянием из народной глубины, а с темной, подсознательной игрой народного духа, которая в судьбе отщепенцев. повторяет черты иного, очень глубокого и вполне народного лица. Отщепенцы, бегуны, искатели, странники - встречаются не только наверху, но и внизу народной жизни. Их мы видим среди многочисленных сектантов, но также среди еще более многочисленного слоя религиоз-нообеспокоенных ищущих, духовнотребовательных русских людей» [2, с.173]. У них были истоки и в Древней Руси, воплощенные в «кенотическом типе святости», - но в оторванности от почвы.
На Руси всегда было немало энтузиастов, отдававшихся делу с жертвенным порывом, но часто менявших своих кумиров. Они были нетверды в убеждениях, подвержены крайностям постоянной борьбы с собой и внешним миром. Подобный тип русского человека пренебрегает земным, «парит в облаках» и часто воюет с ветряными мельницами. «В терминах религиозных, - пишет Г.П. Федотов, - это эсхатологический тип христианства, не имеющий земного града, но взыскующий небесного» [2,
с.173]. Для него «поиски духовного града начались вместе с сомнениями о безусловном православии Московско-пе-тертербургского царства» [2, с.174]. Толчок дал никоновский раскол, а затем огосударствление церкви. В дальнейшем сомнения вылились в неприязнь к власти и борьбу с ней.
Говоря об истоках противогосударственной позиции интеллигенции, уместно привести любопытную аналогию П.Б. Струве, который полагал, что в борьбе с государством интеллигенция приняла эстафету от казачества XVII
- XVIII вв. «После того как казачество в роли революционного фактора сходит на нет, - пишет Струве, - в русской жизни зреет новый элемент, который
- как ни мало похож он на казачество в социальном и бытовом отношении - в политическом приходит к нему на смену, является его историческим преемником. Этот элемент - интеллигенция» [21]. Тезис о том, что интеллигенция как социальный слой сменила казачество, по меньшей мере спорен. Однако очевидно, что радикалы были идеологами разгула народного возмущения. Вспомним их страстную проповедь бунта и «русской вольницы», антигосударственные устремления анархистов, отрицание буржуазного государства марксистами, ненависть всего «революционного лагеря» к самодержавию.
В литературе неоднократно отмечалось низкое правосознание русской интеллигенции, что также относится к числу ее «родимых пятен». На всю Россию было около полутораста юридических кафедр, но их представителям не дали «даже правового этюда, который имел бы широкое общественное значение и повлиял бы на правосознание нашей интеллигенции» [22].
В Западной Европе, напротив, университеты с их юридическими кафедрами, существовавшими с XII века, ис-
ключительное внимание уделяли разработке фундаментальных идей личных прав и свобод, правового государства, права как регулятора государственных, общественных и социальных отношений. Спектр интересов русской интеллигенции лежал в другой области - в критике российской государственности и в обосновании необходимости свержения самодержавия. Обращаясь к идеям более «развитых» стран, русская интеллигенция использовала их не как созидательную, а как разрушительную силу. Вначале - и это крайне необходимое условие - разрушить до основания, а затем - осуществить свою мечту. Если «затем» было аморфной и заоблачной мечтой, то разрушение - зримо, враг осязаем - реальное государство, бюрократия, ненавистные порядки и уклад жизни. А на созидание нравственных сил не хватало. Возможно, их просто не было, ибо ненависть - чувство, пожирающее души людей без остатка.
Впрочем, говоря о праве, следует подчеркнуть, что в допетровской Руси основное внимание уделялось не правилам, регулировавшим внешнее, формальное поведение людей, а нормам устроения души в соответствии с православными взглядами на мир. Приоритет отдавался не праву, а духовным ценностям - нравственному совершенству и религиозным святыням. Интеллигенция, расставаясь с православием, попала в духовный вакуум, который, вбирая в себя чужим трудом нажитые идеи, неуравновешенные традиционными морально-этическими, нравственными нормами, привел к взрыву разрушительной энергии. Радикалы не утруждали себя размышлениями об исправлении «обреченного на слом строя», и вопросы права при самодержавии, с их точки зрения, были бессмысленны. Их занимали правовые отношения только в будущем государстве.
Более того, сложившиеся порядки они, как, например, Герцен, рассматривали в качестве преимущества, позволявшего впоследствии строить новое государство с «чистого листа». Народник Михайловский так характеризовал позицию радикальной интеллигенции 1870-х годов: «секли мужика, пусть секут». Важны не полумеры, в частности отмена телесных наказаний, а возможность перехода к идеальному государству. Интеллигенция привыкала брезговать настоящим и мечтать о будущем. Она жила по принципу: «успех революции - высший закон». Этот принцип сформулировал не В.И. Ленин, а умеренный социалист Г.В. Плеханов.
Интеллигенция не сразу порвала с самодержавием. Еще А.И. Герцен заметил, что интеллигенция с древних времен стремилась быть полезной государству. Укреплению царской власти способствовали сочинения многих мыслителей допетровской Руси, обрисовывавшие картину мира, в которой образ монарха - хранителя социальной гармонии и общественного блага
- соединялся с традиционными мессианскими установками, сформированными в концепции «Москва - третий Рим» [23].
В императорской России творческую интеллигенцию первых поколений составила плеяда сегодня вряд ли кому известных публицистов, драматургов и поэтов, сплотившихся вокруг трона. К ней принадлежат и искренние подвижники, видные просветители-писатели -такие, как Фонвизин, Новиков, Ломоносов, Державин. Как писал Н. Эйдель-ман, «просвещенные люди, сознательно, убежденно помогающие власти, -большая, хотя часто невидимая сила; а она в XVIII в. существовала.» [24].
«Нельзя забыть в оценке русской интеллигенции, что она целое столетие
делала общее дело с монархией, - отмечал Г.П. Федотов. - Выражаясь упрощенно, она целый век шла с царем против народа.» [4, с.82].
По мнению Г.П. Федотова, разрыв интеллигенции с монархией произошел в период правления Александра I.
Рубеж столетий всегда вызывает особые чувства: и грусть по уходящему веку, и надежды на век грядущий, и желание заглянуть в будущее. Тем более, что для России смена веков совпала со сменой императоров. В ночь с 11 на 12 марта 1801 г. «скоропостижно от апоплексического удара», как значилось в официальных сообщениях, скончался Павел I, и на престол взошел 23-летний Александр I, решивший встать на путь просвещенного абсолютизма.
В России ждали реформ, и молодой император находил поддержку в обществе, настроения и чувства которого просто и точно выразил Александр Пушкин в поэтической строке - «дней Александровых прекрасное начало». Г.П. Федотов пишет о том, что с Александром I «интеллигенция всходит на трон», ибо обожаемый ею кумир заключил «над трупом своего отца безмолвный договор с молодой Россией: смысл его был в хартии вольностей, обеспечивавших дворянство, только что перенесшее режим Павла» [4, с.82]. Однако умный, изворотливый и дальновидный Александр I опирался на различные политические силы. Стремясь получить самую широкую общественную поддержку, он не делал ставку исключительно на либеральные слои дворянства. Уже в начале своего царствования, как отмечает историк В.А. Федоров, «Александр искусно лавировал между сторонниками реформ и приверженцами жесткой линии. Таким образом, в одно и то же время были приближены к императору и возвышены две совершенно различные, но крайне необходимые в данный момент им-
ператору личности - Аракчеев и Сперанский. На первого было возложено военное дело, на второго - гражданское управление и проведение реформ» [25]. Если М.М. Сперанский привлекал к императору либерально настроенную часть дворянства, создавая ему ореол просвещенного монарха, то на Аракчеева было возложено осуществление непопулярных, но укрепляющих власть царя мер. Император строил своеобразные мосты, позволявшие ему в случае необходимости переправляться на противоположный берег политики.
Под гром побед над Наполеоном был создан Священный Союз, знаменовавший поражение буржуазной Французской революции. Разочаровавшись в либеральных идеалах, Александр I решил распространить принципы Священного Союза не только на международные отношения, но и на управление собственной страной.
По выражению Г.П. Федотова, самодержавие под влиянием уже прошедших революционных потрясений в Европе и наполеоновских войн впало в «хронический испуг». Не личный страх «определил измену Александра - за корону, за власть, - но все же страх: страх перед свободой, неверие в человека, неверие в свой народ» [4, с.143].
Начинается период «замораживания» России. Консервация общественных противоречий впоследствии грозила обернуться революционными потрясениями. Россия, не имея внутренних предпосылок к революции, политикой верхов разбудила ее «карающий призрак». В интеллигенции говорила «тревога за Россию», и она была вынуждена пойти на разрыв с самодержавием.
Выступление декабристов произошло не только под влиянием идей Французской революции, но было ответом части дворянства на незавершенный либеральный курс. Именно поэтому Александр I «не мог карать декабрис-
тов», видя в них «сообщников своей молодости» [4, с.83]. Еще в 1821 г. император знал о тайном обществе - «Союзе благоденствия». Однако, прочитав список участников, бросил его в огонь. Доносы продолжались и позже. Реакция была одна: «Продолжать следствие». Александра I своевременно проинформировали о зреющем против него заговоре, но решительных мер он не предпринял. В появлении молодых вольнодумцев император мог корить только себя: заронив надежды на конституционный строй, он не смог их оправдать.
Декабристы, по мнению Г.П. Федотова, были людьми XVIII в. Они «завершители старого века, не зачинатели нового». Вместе с тем декабристы почвен-ны, ибо их либерализм питался национальной идеей. С восстанием декабристов в определенной мере происходит крушение западнических идеалов, которое заставляет монархию Николая I «ощупью искать исторической почвы», и немецко-бюрократическая по своей природе власть впервые чеканит формулу реакционного народничества: «Православие, самодержавие, народность» [4, с. 84].
XIX век - время величайшего расцвета русской культуры. А между тем к государственному правлению привлекается та часть дворянской аристократии, для которой была характерна преданность не государству, а династии, такая, как, например, министр просвещения князь К.А. Ливен - военный из остзейских дворян, прекрасно зарекомендовавший себя участием в деятельности «Ревизионной комиссии» Верховного уголовного суда по делу декабристов. Но даже он за робкую попытку «полемизировать» с Николаем I по проекту нового университетского устава был оправлен в отставку.
Вырождение дворянской бюрократической политики заставляет ради-
кальную интеллигенцию замкнуться в себе, и «рыцари нового ордена» начинают подвижнически служить революции и являют миру образцы подлинной жертвенности во имя «великой идеи».
С 1825 по 1881 гг. интеллигенция, по оценке Федотова, идет против царя и народа. В 1830-40-е годы «юные философы утверждаются на Шеллинге, на Гегеле, как на камне Вселенской Церкви», диалектически выводят из «идеи весь мир данного и должного. и все для того, чтобы в конечном счете связать себя новым моральным постулатом: найти внутренний подвиг, дать обеты, навсегда преодолевающие мир пошлой действительности» [4, с.85].
В тот период интеллигенция еще замкнута в кругу своих идей, а в 18601870-е годы она уже «рвется к народу»
- звучат «гимны топору», славится русский бунт, и раздаются призывы к новой разиновщине и пугачевщине. Западничества хватает ровно настолько, чтобы «опустошить русские мозги», но новым идолам молятся по-русски неистово и самозабвенно. В свое время В.О. Ключевский с иронией заметил, что «чужой западноевропейский ум призван был нами, чтобы научить нас жить своим умом, но мы попытались заменить им свой ум». Не имея опоры в европейской духовной традиции, интеллигенция утеряла ориентиры и на родной почве.
Г.П. Федотов с симпатией относится к народникам, подчеркивая, что с «хождением в народ» интеллигенция достигла «пика идейности». Она пробивалась в народ, но встретила недоверие, похоронившее надежды на демократическую революцию. Неудача лишь усилила антинародные настроения. «Всякий раз, когда утопические грезы интеллигенции встречались с не-сочувствием или непониманием народа, - писал философ Н.И. Ульянов, -раздавалась эта жалоба на невозмож-
ность жить на Родине, оплакивавшая героев, родившихся в «безвременье», в «глухую ночь», и всегда заканчивавшаяся: «Да будет проклят этот край!» [13, с.46]. Интеллигенция была абсолютно уверена в своем праве «казнить» Отечество и бичевать народ, неспособный понять ее высоких идеалов.
На образах А.Д. Михайлова и В.Н. Фигнер, которых Георгий Петрович называет праведниками и мучениками, мыслитель приходит к выводу, что движение, «в идее утверждающее крайнее западничество, разоблачает себя как русская религиозная секта». Покров европейской культуры оказался «весьма тонким на русском теле» [4, с.91].
«Революционная лава» народников в 80-90-е годы XIX века «остывает в земском, трудовом народничестве, принимает облик демократического либерализма». Еще ранее «поколение отрешенных гегельянцев сделалось родоначальником либерализма и даже западнического консерватизма (Чичерин, Катков), но самые яркие его представители кончали свой век с евангелием материализма и социализма» [4, с.87].
Беда либералов заключалась в том, что они «никогда не были особенно влиятельными в русской жизни, - пишет Г.П. Федотов. - За ними не стояли силы героического подвижничества, не стояло и спокойной силы общественных классов». Либералы представляли «лишь холодное отражение политических страстей». Русский либерализм долго питался не столько силами русской жизни, сколько впечатлениями заграничных поездок, поверхностным восторгом перед чудесами европейской цивилизации» [4, с.144]. Однако и русский либерализм, в конечном счете, был силой разрушительной и «работал» на революцию, ибо также не принимал российскую жизнь и стремился ее не совершенствовать, а в корне изменить,
опрокинуть. Для либералов, так же, как и для революционеров, Россия - страна отживших святынь, и все их помыслы были связаны с надеждой развернуть вектор ее развития на Запад. Если революционеры духовные силы черпали из «учений» западных социалистов, то у либералов источником мечты была конституционная монархия или парламентская республика, но непременно английского, французского или иного европейского образца. Об этом метко сказал еще Фонвизин «откровением» одного из героев комедии «Бригадир»: «Тело мое принадлежит России, это правда; однако дух мой принадлежал короне французской».
Оппозиция самодержавию складывалась из сил, не бравших в расчет интересы развития традиционной России. Более того, нелюбовь к ней становилась одним из признаков свободной и прогрессивной мысли. Другие взгляды относились к представлениям ретроградов. Исключительное обращение образованной части общества к Западу как к иконе, достойной поклонения, или, наоборот, к «бесу», сетей которого следует избегать, приводили к тому, что собственно российские проблемы оставались непонятыми, невостребованными, не находили решения.
До появления на политической сцене марксизма русская интеллигенция новых идей не воспроизводила. Марксизм представлял собой еще больший импорт идей, чем у народников и либералов, но он «освежил» и «тонизировал» идейную жизнь. Более того, Г.П. Федотов полагал, что в марксизме были «моменты здорового реализма, помогшие связать интеллигентскую мысль с реальными силами страны». Он признавал, что русская социал-демократия почвенна, т.к. сливалась с «верхушкой сознательных пролетариев, образуя кадры революционных деятелей. К1905 году смычка интеллигенции в лице эсе-
ров с народом стала свершившимся фактом».
Однако эсеры ничего не привнесли в «сокровищницу заветов», возродив лишь террор «Народной воли». Г.П. Федотов полагал, что в истории русской интеллигенции «основное русло шло от Белинского через народников к революционерам». Однако он недоговаривает - что и к большевикам в том числе. Напротив, их как «людей дела» он пытается вывести за скобки «интеллигенции». Эта попытка неудачна. Георгий Петрович противоречит себе. Ведь, по его словам, «из сектантских течений 1905 года сохранился лишь большевизм. Он же оказался единственной сектой, стремящейся к государственной диктатуре». Значит, из «ордена» интеллигентов 1830-1840-х годов в итоге вышла «большевистская секта»? Социальные утопии из мечты были переведены в плоскость реальных политических действий, но уже не романтиков революции, а революционе-ров-профессионалов, четко выстраивающих тактику и стратегию.
Г.П. Федотов, по мнению Степуна, противоречит себе, когда пытается возражать тем, кто считал интеллигенцию «идейным штабом русской революции». Федор Степун прав. Логика высказываний Федотова приводит к этому, а не иному выводу. Георгию Петровичу тяжело было признать, что дворянская, а затем разночинная интеллигенция бродящему по Европе «призраку коммунизма» помогла приобрести плоть на российской почве. Критикуя мечтателей, он внутренне им симпатизирует -как собственным увлечениям молодости, с которыми непросто расстаться.
Подобно горьковскому Буревестнику, интеллигенция звала бурю. И буря грянула. В 1905 году первый ее порыв деморализовал интеллигенцию: «крушение революции утопило тысячи революционеров в разврате».
Политический идеализм умер. Народ не пошел за интеллигенцией. Пришло время большевизма, который стал «преодолением интеллигенции на путях революции» [4, с.95-96].
«Вместе с тем линии русской интеллигенции и русской культуры все более расходятся, - писал Г.П. Федотов.
- К ХХ веку это уже две породы людей, которые перестают понимать друг друга» [4, с.88]. Почему же расходятся линии интеллигенции и русской культуры? Вопрос исключительно интересный. Ведь русская интеллигенция -и это общепризнано - была плодом петровских преобразований и потока импорта западной культуры в Россию. Но векторы ее развития были разные. Одни, как радикалы, восприняли западную культуру не творчески, а варварски. Взяли добытые чужим трудом истины и возвели их в ранг религии, едва ли не Нового Откровения. Догматическое восприятие западной культуры как готового рецепта лечения болезней России гасило животворное начало и превращало схоластов в носителей антикультуры. Культура - высший творческий акт человека, но воспринятая начетнически, без исследовательского усилия, она умирает или превращается в музейный экспонат.
Подлинно мыслящая Россия нашла на Западе опору в созидательных трудах и превратила XIX век в золотой век русской культуры, подарив миру гениальных писателей и поэтов, художников и архитекторов, композиторов и ученых. Исполины русской культуры шли своей дорогой в постижении загадок и тайн действительности и разошлись с теми, кто жил очередной утопией.
Интеллигенция раскалывалась, что стало предтечей междоусобного раскола страны, истоки которого лежали не только в социально-классовых противоречиях, но и в распрях идейной
жизни. Верно писал поэт: «Лицом к лицу - лица не увидать». Интеллигенция смотрела на Россию и видела лишь царизм, империю, правительство, церковь, но не видела ее лица и не любила Россию. Ее проклинали и вместе с Марксом ненавидели. Она не выдержала этой ненависти. Нужно было потерять Россию, чтобы «понять, что потеряли, и затем о потерянном рассказывать (как это сделал Федотов) всю оставшуюся жизнь» [3, с.347].
Литература
1. Народное образование. Исторический
альманах. - М., 2002.
2. Федотов Г.П. Судьба и грехи России. М.,
1996. - Т. 2.
3. Гиренок Ф. Патология русского ума (Кар-
тография дословности). - М., 1998.
4. Федотов Г.П. Трагедия интеллигенции //
Судьба и грехи России. - М., 1996. - Т. 1.
5. Розанов В. 1915 год // Русская идея. -
М., 1992. - С. 284.
6. Цит. по: Российская интеллигенция. Ис-
тория и судьба. - М., 2001. - С. 273.
7. Рождественский С.В. Исторический об-
зор деятельности министерства народного просвещения. 1802-1902. - СПб., 1902. - С. 105-106.
8. Цит. по: Историография истории России
до 1917 г. / Под ред. проф. Лагаевой М.Ю. - М., 2002. - Т.2. - С. 274.
9. Цит. по: Степанов Ю.С. «Жрец» наре-
кись и знаменуйся: «Жертва» // Россий-кая интеллигенция. История и судьба. -С. 25.
10. Якушкин И.Д. Записки, статьи, письма декабриста И.Д. Якушкина. - М., 1951.
- С. 11.
11. Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество // Вехи. - М., 1909. - С. 27-28.
12. Цит. по: Степун Ф. Г.П. Федотов // Русские философы (конец XIX - середина
XX века): Антология. - Вып. 3 / Сост. Л.Г. Филонов. - М., 1996. - С. 88.
13. Русские философы. Антология. - М., 1996.
14. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. - Т. 4. - С. 41.
15. Виртшафтер Элис К. Социальная структура: разночинцы в Российской империи. - М., 2002. - С. 212.
16. Ульянов Н.И. Басманный философ (Мысли о Чаадаеве // Русские философы. Антология. - М., 1996. - С. 29
17. См.: Штурман Д. В поисках универсального сознания // Новый мир. - 1994. -№4. - С. 33.
18. Архимандрит Киприан (Керн). Воспоминания. - М., 2002.
19. Степун Ф. Г.П. Федотов и проблема интеллигенции // Русские философы. Антология. - М., 1996. - С. 87.
20. Франк С.Л. Этика нигилизма // С.Л. Франк. Сочинения. - М., 1990. - С. 95.
21. Струве П.Б. Интеллигенция и революция // Вехи. - С. 158-160.
22. Кистяковский Б.А. В защиту права // Вехи. - М., 1992. - С. 128-129.
23. См.: Соколов К.Б. Мифы об интеллигенции и историческая реальность // Российская интеллигенция. История и судьба. - С. 186-188.
24. Эйдельман Н. Грань веков // В борьбе за власть. - М., 1988. - С. 297.
25. Федоров В.А. М.М. Сперанский и А.А. Аракчеев. - М., 1997. - С. 15-16.
Новая книга
В Издательстве Академии гуманитарных исследований выпущена в свет коллективная монография под руководством профессора Н.И. Киященко «Массовая культура и массовое искусство. «За» и «против» (М., 2003. -511 с.).
Особое внимание уделено историческому и компаративистскому методам исследования социокультурной динамики отношений между народной, массовой и высокой культурами; специфике их взаимодействия в зависимости от характера социума и отношений между культурой и структурными элементами власти и идеологии. В книге прослежены процессы становления массового общества в России, формирования соответствующего ему «массового человека» с усредненными и эклектичными эстетическими вкусами и духовными потребностями. В социологическом ключе прослежен процесс рождения в разные исторические эпохи явлений и предметов массовой культуры, новых видов и жанров искусства. Выявлено взаимодействие с массовой культурой таких фундаментальных структур культуры, как наука и религия.
Впервые показано влияние массовой культуры на изменение характера и интеллектуального уровня авторского искусства на материале его синтетических видов - театра, кинематографа, телевидения.
Книга рассчитана на ученых, педагогов, студентов и аспирантов.
Рецензенты: доктор философских наук Апресян Р.Г., доктор философских наук Кузнецова Т. Ф.
По вопросам приобретения обращаться по тел.: 203-72-15.
