Научная статья на тему '«Государственный» город и национальные автономии: Оренбург в первые советские годы'

«Государственный» город и национальные автономии: Оренбург в первые советские годы Текст научной статьи по специальности «История и археология»

CC BY
515
191
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Журнал
Вестник Евразии
Область наук
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Текст научной работы на тему ««Государственный» город и национальные автономии: Оренбург в первые советские годы»

РЕГИОНЫ

«Государственный» город и национальные автономии: Оренбург в первые советские годы

Григорий Косач

В ноябре 1919 года в Оренбурге состоялась III губернская конференция РКП(б). Текст одного из принятых ею документов — резолюции по докладу секретаря губернского комитета партии И. С. Акулова «О работе в деревне» — заслуживает цитирования: «Оренбургская губерния врезалась клином в отсталые в культурном и экономическом отношении автономные республики: Башкирию и Киргизию (Казахстан. — Г. К.), и Оренбург, как крупный центр, является связующим звеном советской России с Туркестаном и Средней Азией». Встававшая в этой связи перед местными коммунистами задача была государственной — «содействовать укреплению влияния рабоче-крестьянской власти и укреплению влияния партии коммунистов-большевиков среди народностей, населяющих эти области» \

Менее чем за месяц до того, 28 октября 1919 года, выступая на заседании губернской конференции коммунистов-«мусульман»2, Акулов подчеркивал: «Если мы сумеем поставить нашу работу в Башкирии, Киргизии и Туркестане на надлежащую и правильную ногу, то смело можно указать на победу на Востоке, привлекая на свою сторону китайцев, индусов, персов и турок». По существу, Акулов предлагал руководителям большевистской России считать Оренбург опорным пунктом реализации идеи революции на Востоке: «В этих делах Оренбург является местом скрещивания интересов разных национальностей, на Оренбургскую партийную организацию... падает большая обязанность перед революцией. Мы это должны учитывать и уметь вести политику»3. «Южная Пальмира»,

Григорий Григорьевич Косач, профессор кафедры политологии Востока Института стран Азии и Африки при Московском государственном университете им. М. В. Ломоносова, Москва.

возникшая в начале 40-х годов ХУШ столетия на юго-восточных рубежах страны в качестве форпоста российской экспансии в Среднюю Азию, трансформировалась в «оплот революции на Востоке». Но то был всего лишь вариант не исчезавшего из памяти города представления о его «государственной» миссии.

И в действиях советских руководителей Оренбурга и губернии «у себя», на месте, и в их отношениях с центральными органами «пролетарского» государства все заметнее проступала тенденция к возрождению символов и мифов прошлого. Хотя руководители эти пришли к власти на волне мощной социальной мобильности революционной эпохи, осваивали революционный новояз и сами изобретали неоло-гизмы4, во все то, что они полагали новым, вплетались основополагающие меты старого курса и традиционной речи. С 1743 года, со времени основания Оренбурга, прошло почти два века; однако город продолжал ощущать себя центральным звеном незыблемой модели регионального пространства. И попытки ее трансформации не воспринимались в нем как отказ от гегемонии над национальными автономиями, создававшимися в непосредственной близости от Оренбурга (порой за счет подвластной ему губернской территории). Более того, ради сохранения этой гегемонии «государственный» город мог, как показали действия губернского руководства, оказывать давление на государство, упорно отстаивать свою правоту.

Время советизации: Оренбург в меняющемся региональном контексте

К лету 1919 года Южный Урал был окончательно советизирован. Это означало, что Оренбург вновь подчинен центральному, теперь большевистскому, правительству России5. Условность подчинения была, тем не менее, очевидна. Оно было достигнуто в том числе и благодаря позиции руководителей местных национальных движений, важнейшую роль среди которых играл бесспорный лидер башкир Заки Валиди (Валидов).

Переход в феврале того же года руководимых им вооруженных формирований на сторону большевистских войск и, как следствие этого шага, разрыв прежних контактов с осаждавшим Оренбург верховным атаманом местного казачьего войска А. И. Дутовым и наступавшим из Сибири А. В. Колчаком во многом кардинально меняли складывавшуюся на Восточном фронте ситуацию. Прагматические

соображения заставляли российское советское правительство приветствовать действия Валидова. Но его союз с большевиками стал возможен только потому, что в Москве была признана законность провозглашенной еще в ноябре 1917 года в Оренбурге Башкирским областным советом (Шуро) национальной автономии — так называемой «Малой Башкирии», создававшейся на северо-востоке Оренбургской губернии, где компактно проживало башкирское население.

В начале февраля 1919 года В. И. Ленин заявил: «Со стороны советской власти гарантия национальной свободы башкир полная»6. Отныне сохранение в неизменном виде дореволюционной организации регионального геополитического пространства, центром которого был Оренбург, не представлялось возможным. В конце февраля 1919 года на съезде Шуро в Темясово7 была создана «Малая Башкирия», в апреле того же года окончательно признанная советским правительством. Возглавил ее Валидов. На карте России появилась первая советская национальная автономия. Территория Оренбургской губернии подверглась радикальной трансформации. «В 1919 г. ...губерния лишилась около 3/4 своей территории, — отмечалось в одном из изданий местного статистического бюро того времени. Причем при проведении внешних границ «мало считались с бывшими административными образованиями»8. В начале 1920-х годов не прекращались жалобы на то, что изменение границ губернии (в составе которой остались только два ее уезда, Оренбургский и Орский) нарушило сложившиеся в прошлом экономические связи и поставило под сомнение возможность ее дальнейшего существования9.

Действительно, хозяйственная стагнация губернии определялась, помимо прочего, и потерей ею значительной части территории. В этом оренбургские власти были правы. Но были и другие причины упадка, более глубокие: последствия гражданской войны и проводившаяся советской властью антикрестьянская политика (на губернию была распространена продразверстка). Она контрастировала с политикой Валидова, что и обусловило появление иных, кроме территориальных, претензий Оренбурга к новому соседу. Губернское начальство сообщало в Москву о «чрезвычайной популярности среди оренбургских крестьян» как башкир, так и русских мысли о присоединении остававшихся под юрисдикцией губернских властей внутренних административных образований к «Малой Башкирии» и о начале «сопротивления советским властям» под лозунгом «принятия в “свою автономию”»10.

Признание центральными органами советской власти башкирской автономии не было альтруистическим воплощением лозунга «права наций на самоопределение». Благодаря этому признанию достигалась важнейшая цель их тактики, заключавшейся в расширении числа возможных сторонников ради преодоления сопротивления тех, кто в то время и в том стратегически важном для новой власти регионе были ее непримиримыми противниками. Вместе с тем союз с Валидовым, и после образования башкирской автономии не принимавшим коммунистическую идеологию, создавал перспективу выхода на авансцену российской политики новых элитных групп с ярко выраженным национальным прошлым. В Оренбурге этот союз рассматривали как открытое покушение московского «правящего класса» на базовые основы освященного российским прошлым распределения властных полномочий на Южном Урале.

Речь, разумеется, не шла о том, что «русский» Оренбург вступал в открытое межнациональное противостояние с «башкирским» Темясовом, хотя в начинавшейся оренбургско-башкирской конфронтации и присутствовал «классово» обрамленный оттенок ксенофобии. Политическая элита и дореволюционного, и советского Оренбурга никогда не была исключительно русской — как она не была лишь башкирской и во вновь возникшей башкирской автономии. Но, как считали оренбургские коммунисты, да и многие в столице постреволюционной России, если губернский центр продолжал проводить «государственный» курс, то Темясово стремилось решать собственные задачи — «национальные», в конечном счете, — враждебные интересам центрального правительства.

«Малая Башкирия» не нравилась оренбургским коммунистам еще и потому, что служила примером. Они опасались, что этому примеру будут следовать, что в регионе Южного Урала будут создаваться и другие территориальные образования, возглавляемые ранее немыслимыми и опять-таки национальными элитарными группами. В частности, аналогом «Малой Башкирии» могла бы стать казахская автономия. Вопрос о ней был поставлен образованной в Оренбурге после февраля 1917 года партией Алаш; в годы гражданской войны была предпринята попытка воплотить замысел в жизнь. Центральная власть склонялась к идее союза с лидерами из «второго эшелона» Алаш — с такими, как оренбуржец Байтурсунов или Тунганчин (оба стали вскоре членами «Киргизского»11 ревкома), которые, подобно Валидову, устанавливали контакты с большевиками, — и в конце концов пошла на создание в составе советской

России автономного казахского образования12. Но и это еще не все: вместе с Поволжьем Южный Урал мог быть преобразован в управляемую «мусульманскими» коммунистами единую татаро-башкирскую автономию. Идею такой автономии настойчиво лоббировали работавшие в московском Комиссариате по делам мусульман внутренней России (в дальнейшем — Центральный татарско-башкирский комиссариат) бывшие деятели татарского джадидского движения М. Вахитов и М. Султан-Галиев, пользовавшиеся поддержкой наркома по делам национальностей И. В. Сталина. Границы этой автономии совпадали с предложенными Г. Исхаки еще в канун революции контурами штата «Идель-Урал». В ее состав должна была войти вся бывшая территория Оренбургской губернии13.

В общем, оренбургским партийно-государственным руководителям «оплота революции на Востоке» надо было выработать собственную тактику в отношении как уже существующей «Малой Башкирии», так и проектируемых автономий. Проект татаро-башкирской автономии казался (и оказался) неосущестимым, не то — «Малая Башкирия» и казахская автономия. Для оренбургских коммунистов они были реальностью или почти реальностью, что побуждало их четко определиться по отношению к автономиям. Однако их линия поведения не была одной и той же в обоих случаях. В случае «Малой Башкирии» лидеры советского Оренбурга не только игнорировали внутрипартийную дисциплину, но и не пытались достичь компромисса во взаимоотношениях с высшими органами большевистской власти, открыто обвиняя Москву в непонимании задач государства на Южном Урале. Тем же лидерам процесс создания казахской автономии позволял вести курс на все более последовательное, как они считали, сближение политики российской партийно-государственной элиты с таким пониманием государственных задач в регионе Степи, которое в максимально возможной степени соответствовало бы их оренбургской трактовке. Но в каждом из двух случаев «правящий класс» Оренбурга стремился быть более «государственным», чем вызвавшее его к жизни государство.

«Малая Башкирия»: взгляд из Оренбурга

Итак, в марте 1919 года в России появилась первая национальная автономия. Время между ее возникновением де-факто в феврале 1919 года и окончательным юридическим оформлением статуса в

апреле было использовано в Оренбурге для того, чтобы попытаться убедить высшее советское руководство в нецелесообразности его действий.

Чуть больше чем через неделю после съезда Шуро в Темясове, 2 марта 1919 года, на заседании оренбургского губернского комитета РКП(б), одним из участников которого был работавший в Оренбурге (и единственный) коммунист башкирского происхождения Г. Шамигулов, обсуждался «башкирский вопрос». Основным докладчиком по нему был председатель губернского исполкома и член губернского комитета партии А. А. Коростелев14. Он, как было зафиксировано в протоколе заседания, говорил: «Во главе Башкирского правительства стоят не представители башкирского пролетариата. У башкирского народа мало своей интеллигенции, пролетариат мало развит для ведения политической работы. Автономии Башкирии не давать»15. Звучали и более умеренные высказывания; смысл их, однако, сводился к тому, что Москва хочет «создать иллюзию автономии, чтобы народ потом сам отказался от автономии». А если автономия не будет создана, то «башкиры могут перейти... на сторону белой гвардии». Такая защита позиции центрального правительства была поистине медвежьей услугой. Но и эти робкие голоса в пользу признания уже свершившегося факта не могли изменить господствовавшей на заседании атмосферы. За поддержку переговоров с башкирским правительством проголосовал только один член губко-ма, против — пять, двое воздержались. Итоги голосования всех присутствующих были не менее красноречивы: за — двое, против — восемь, семеро участников заседания воздержались. В итоге в протоколе заседания было записано: «Послать телеграмму в Центр, где указать, что коммунисты местной организации совместно с представителями мусульман-башкир высказались против автономии Башкирии» 16.

Московские руководители, конечно же, выражали недовольство. В протоколе заседания оренбургского губкома от 8 апреля 1919 года отмечалось, что получена телеграмма Сталина «с сообщением о Соглашении ЦИК с представителями Башкирии о создании Башкирской автономной республики и обвинениями А. Коростелева и Шамигулова в противодействии этому Соглашению». Постановили послать в ответ телеграмму с протестом губкома против обвинения17. В конечном счете попытки оренбургских руководителей доказать собственную правоту оказались безуспешными. Прагматические выгоды от признания Москвой законности действий Валидова

выглядели куда более весомыми, чем точка зрения одной из региональных партийно-государственных структур. Но это не означало, что оренбуржцы потерпели полное поражение. Обе стороны были частью единой политической структуры, их объединяло стремление к созданию жесткой системы авторитарной власти, которую они называли «диктатурой пролетариата», и им обеим противостояла система «национальных» ценностей, наиболее ярким представителем которой на Южном Урале того времени оказывался лидер башкирской автономии. Развитие в регионе событий вокруг «Малой Башкирии» это лишь доказало.

19 сентября 1919 года в Оренбурге состоялось объединенное торжественное заседание представителей советских, партийных и профсоюзных организаций по случаю приезда председателя ВЦИК М. И. Калинина. На заседание были приглашены представители башкирской и казахской автономий. Башкирскую республику представлял Валидов18 , выступавший с речью от имени Башкирского ревкома. Речь эта заслуживает подробного цитирования — из-за четкости и недвусмысленности расставленных в ней акцентов.

Позиция Валидова видна из первых же произнесенных им слов: «Нам, башкирам, киргизам (казахам. — Г. К.), которые всегда боялись и не доверяли русским... кажется даже очень странным, что русский человек сам призывает нас, чтобы мы взяли свои права, чтобы взялись за оружие. Русские же генералы, хотя и с красной звездой, но все-таки сами русские, дают нам оружие и говорят: “Возьмите эти винтовки и завоевывайте ваши права”. Этого нам три года тому назад и в голову не могло придти. Этого нам не приходило в голову даже в начале революции»19.

После этих слов сразу стало ясно, что Валидов, приглашенный на встречу с одним из руководителей советской России, отнюдь не намерен использовать «пролетарскую» риторику. В глазах других участников он выглядел странно и, скорее всего, враждебно. Они легко разгадывали его намеки, восстанавливая в памяти последовательность недавних событий, определивших переход башкирского лидера в стан сторонников советской власти. Положение не спасали даже делавшиеся им реверансы (внутренне ироничные) в сторону враждебной аудитории: «Если бы мы, башкиры, киргизы, были просвещены, если бы на нашем языке писали книги, такие, как пишет товарищ Ленин, если бы наш народ читал эти книги, то, конечно, никто бы не сомневался. А так мы говорили в начале революции, что идеал большевиков это очень далекий идеал».

Башкирам, как вытекало из слов Валидова, предстояло самим проделать свой путь развития. Более того, башкирский лидер говорил не только от их имени, но и от имени казахов и даже от лица коренного населения Туркестана, «сартов». Из дальнейших рассуждений главы «Малой Башкирии», рассказавшего об опыте собственной духовной эволюции, отождествлявшейся им с жизнью своего народа и других народов тюркоязычного ареала Южного Урала, Степи и Средней Азии, возникал вопрос: а нужен ли этим регионам России «оплот революции на Востоке — пролетарский Оренбург» и его губернский комитет РКП(б)? И даже — нужна ли здесь сама высшая российская власть? От структур центральной и региональной власти требовалось только одно — не изменять уже принятым ими обязательствам и не вмешиваться во внутренние дела автономии.

«Я, — подчеркивал Валидов, — являюсь самым левым, но я никогда не мог думать, что в России установится чисто пролетарская власть, что нам, башкирам... самим придется владеть всеми... фабриками и заводами. Нас всегда пугали, что мы народ некультурный, непросвещенный, что куда нам стремиться и управлять самим. Нам говорили, что управлять могут только культурные русские... Русский гнет настолько задавил нас, что мы перестали верить в свое собственное существование». Зал это понимал так, что в автономии сохранится власть лидеров национального движения. Валидов же продолжал: «И многие ведь говорили, что Советская власть вообще неосуществима, что русский пролетариат такой же некультурный, непросвещенный. Говорили, что если уйдет интеллигенция, то один русский пролетариат не справится с теми задачами, которые перед ним стоят, а на деле русский народ справился и справился хорошо, и этим нам показал, что мы, хотя и некультурные, но тоже сможем справиться со своими задачами... Башкирия взялась за Советскую власть... она с этой властью умрет, но никогда те права, которые нам дал русский пролетариат, которые Башкирия завоевала совместно с русскими, она никогда никому этих прав не отдаст»20. А далее следовал пассаж, который аудитория просто не могла принять: «Мы все, башкиры, киргизы, сарты, мы все учились на революции и думаем, что если наше учение пойдет таким же темпом, то мы, пожалуй, и догоним вас». Это была уже скрытая полемика с Калининым, с его речью, произнесенной 18 сентября 1919 года, сразу же после приезда в Оренбург, в которой он выделил первоочередные задачи оренбургской партийной организации. «Оренбургский исполком, ответственные работники, — говорил он, — вы находитесь в особенно

своеобразных условиях. Оренбургский исполком, коммунистическая партия... окружены целым рядом разных национальных народов... тем населением, быт которого откидывает нас в эпоху отдаленного прошлого». «Здесь мы должны показать способность, гибкость позиции к этим народам, которые мы хотим из патриархального быта, из того быта, который русский народ пережил 500—600 лет тому назад, вывести к свободной, культурной жизни». Это и будет «достижение конечных идеалов социализма»21.

Валидов посягал не только на идеологические святыни, не только на особую роль «русского пролетариата», который, опираясь на уже ставших коммунистами «мусульман» и отбрасывая «буржуазную» и «мелкобуржуазную» национальную интеллигенцию, способен «подтянуть» до своего уровня «отсталые народы» окружавшего Оренбург региона. Ничуть не стесняясь, он заявлял, что большевистские лидеры, включая В. И. Ленина, не обладают знанием, которое можно было бы квалифицировать как истину в последней инстанции. Он повторил в речи слова, сказанные им Ленину («Вы, тов. Ленин, нас очень мало знаете»), рассказал, как Ленин спрашивал его, какого вероисповедания башкиры. Более того, Валидов обвинял Ленина в том, что пропагандистская деятельность большевиков в канун революции была ограниченной и неэффективной: «Я ему говорил, — продолжал он, — почему вы несколько лет назад, когда среди нас распространяли всякие бумажки студенты, почему вы, коммунисты-большевики, не явились к нам, почему мы о вас ничего не слыхали, мы совершенно не знали, откуда вы явились». А далее башкирский лидер публично повторил, что было известно ему и его народу о Ленине: «Мы слыхали только, что какой-то Ленин вернулся из Германии в пломбированном вагоне, что продавал Россию, что с Германией союз заключил». Вспомнил он и о том, почему в башкирской среде «поначалу больше склонялись к Керенскому. Когда русские переселенцы-казаки вырезали киргизов до 80000 в Семиреченской области в 1916 году, тогда Керенский ходил, писал речи и печатал их в русских газетах. Вот тогда Керенского и узнали, а Ленина не слыхали». Разумеется, в дальнейшем все изменилось, «сарты, башкиры, несмотря на то, что писали такие статьи про большевиков, склонялись туда» (на сторону большевиков. — Г. К.), но «это было потом». По существу, тут проглядывает «крамольная» мысль: что бы там не говорили в Москве и Оренбурге о «революци-онизации Востока» и о «праве наций на самоопределение», большевики пришли к союзу с башкирским национальным движением

всего лишь в силу прагматических соображений. Такое впечатление, что Валидов предчувствует возможность изменения их тактической линии в недалеком будущем.

Наконец, Валидов честно напоминал своим слушателям о бедствиях, пережитых его народом в годы гражданской войны, и о виновниках этих бедствий: «Наш народ пострадал довольно много, на нашей территории воевали казаки с красными. Шесть раз был фронт, и двенадцать раз мы были ограблены, — грабили белые и не забывали красные братья, потому что башкиры считались белогвардейцами». Потери, понесенные Башкирией, должны были быть возмещены: «...у нас нет ни одной почтово-телеграфной конторы, ни одной потребительской лавки. Мы просим на это обратить внимание, башкирам денег не присылают». Намек было нетрудно понять, ведь помощь в «Малую Башкирию» поступала через Оренбург; и намек превращался едва ли не в завуалированную угрозу, когда необходимость помощи Валидов поставил в прямую связь со следующим определением роли башкир в революции: «...до сего времени наши башкиры защищают юг, а иногда и защищают Петроград, и мы этим свидетельствуем, что мы не эгоисты, что мы не идем защищать только свои права, но что мы поможем всегда и западным, и восточным народам».

Калинин ответил Валидову и выступавшему после него казахскому представителю на том же заседании22. Речь его фактически содержала только три положения. Прежде всего он уверил, что «представителям власти отлично известно, как сильно пострадал башкирский народ от... войны». Далее, ссылаясь на то, что рабочие и крестьяне России «разуты и раздеты», что Красная Армия «босая и нагая», а в «огромных русских деревнях... сотнями умирают русские рабочие и крестьяне», он не обещал немедленной помощи башкирам. И наконец, заявил, что разоренная Россия принимает башкир «как родных братьев великой трудовой семьи», что «те горести, поражения и радости побед, которые выпадут на долю русского народа... будут чувствоваться и вашим башкирским... народом». Таким образом, председатель ВЦИК провел мысль о гегемонии «русских рабочих и крестьян» в стране победившей социалистической революции. Башкиры должны были остаться «младшими братьями».

20 сентября 1919 года в Оренбурге состоялось закрытое заседание губернского исполкома, губернского комитета РКП(б) и высшего командования Туркестанского фронта. В его работе принимал участие Калинин. Не будучи членом партии, Валидов не мог присутство-

вать на этом заседании, хотя при желании его могли бы и пригласить, так как одним из пунктов повестки дня был «башкирский вопрос»23. Без посторонних участники заседания говорили совершенно свободно и полностью понимали друг друга.

Калинину поведали, что «местные организации не соглашались на автономию Башкирии, но признали ее после соглашения Центра с Башкурдистаном (Башкортостаном. — Г. К.)». Однако «скептическое отношение» оренбургских коммунистов к автономии «подтвердилось» после ее признания: Башкирский ревком проявил «полную несостоятельность в решении возложенных на него задач». Иначе и быть не могло, поскольку высший орган «Малой Башкирии» «буржуазен и враждебен не только к партийным организациям и задачам, но и вообще к элементарному советскому строительству». Под этим следовало понимать, что Валидов не только игнорирует точку зрения оренбургской партийной организации, но и категорически отказывается проводить в автономии продразверстку. И вот вам результат: даже в тех населенных пунктах автономии, которые расположены в непосредственной близости от губернского центра, катастрофически падает влияние партийных организаций!24 В общем, как подчеркивал член областного бюро РКП(б) «Киргизского» (Казахского. — Г. К.) края, административно подчиненного Оренбургу, С. С. Пестковский, Башкирия явно нуждалась в повторной «советизации». Ибо во главе ее стоит «пророк Валидов», и происходит вокруг него «национальное объединение». Его и остальных членов Башревкома следует «изолировать», вопрос лишь в том, как лучше это сделать. Ну а в качестве доказательства активно использовалось выступление Валидова на предшествовавшем заседании.

Оренбургские коммунисты взывали к Калинину: «башкиры намеренно изолируются от нас и апеллируют к Центру», а в итоге «бегут от Центра и от нас». Ударение в этой фразе ставилось на словах «от нас» — от «государственного» города, от работающей в нем «государственно» мыслящей организации РКП(б). «Центр не может дать в Башкирию работников» (подразумевались лояльные комму-нисты-«мусульмане»), «ему надо использовать Оренбургский и Уфимский аппараты и работников». Председателю ВЦИК советовали проводить в отношении «Малой Башкирии» «политику продовольственного прижимания... (при распределении фабрикатов Центра)»; Акулов требовал, чтобы «Центр оказывал на башкир дипломатическое давление»; Коростылев предлагал прекратить предоставление автономии помощи непосредственно из Москвы («необходимо

денежные субсидии Башкурдистану отпускать... через соответствующие наши отделы»).

Калинин полностью солидаризировался с мнением оренбургских руководителей: «вопроса о доверии или недоверии к оренбургским центрам нет и не может быть»; «автономия Башкурдистана — буфер для восточных народов»; «мы (в Москве. — Г. К.) башкирам не верим, гоним их солдат под Питер». На вопрос Акулова, поддержат ли оренбуржцев, если они, в противовес Башревкому, создадут «башкирский партийный центр», председатель ВЦИК ответил, что «попытка Оренбургского губкома создать башкирский партийный центр крайне важна, и нужно, чтобы она дала реальные результаты». А важна она потому, что «нам надо играть в их автономию, повсюду пролезать к ним и коммунизмом парализовать буржуазные корни и остальные вредные стороны». Так, прикрыв собой призыв к своего рода «государственному перевороту» на территории «Малой Башкирии», слово «коммунизм» обрело оригинальную коннотацию, а оренбургские коммунисты получили ответственное задание и полную свободу действий в методах его осуществления.

На заседании 3 сентября 1919 года оренбургский губком приступил к созданию «особого партийного центра для Башкирии» (в дальнейшем — Башкирский областной комитет). Оренбургская партийная организация кооптировала в него восемь своих представителей. Среди них был башкир Шамигулов25, поистине находка для противников «националистов». Местом деятельности Башкирского обкома на территории автономии был избран Стерлитамак. Там уже 8 ноября 1919 года при непосредственном участии руководителя оренбургских коммунистов Акулова (и фактически под его руководством — дабы исключить «опасность создания совершенно неавторитетного» Башкирского партийного центра26) прошла Всебашкирская конференция РКП(б)27. Оренбуржцы начали «щекотать нервы» Башрев-кому: поставили его в известность, что он «имеет местопребывание в городе Оренбурге»28. Дело оставалось за малым — за поводом, который позволил бы окончательно изменить ситуацию в «Малой Башкирии». Повод не замедлил представиться.

Сложившееся к началу 20-х годов соотношение сил было на пользу Башкирского обкома, а не ревкома. На стороне областного комитета была политика центральных властных структур, проводивших курс на сужение полномочий правительства «Малой Башкирии». В Оренбурге же пристально следили за развитием ситуации в автономии и стремились использовать происходившие там события

для оказания дополнительного давления на центральные партийные и государственные органы. Появление обкома раскололо Башрев-ком: часть его членов, в первую очередь Х. Юмагулов и Г. Карамы-шев, протестуя против казавшегося им слишком умеренным курса Валидова, настаивали на насильственной ликвидации параллельного центра власти. По их инициативе в ночь с 15 на 16 января 1920 года в Стерлитамаке были проведены аресты коммунистов.

Реакция Оренбурга была быстрой и решительной. Были приняты меры не только военного характера (блокированы башкирские воинские части в Сеитовом посаде и в других пограничных районах), но и политического. 16 января оренбургский губком направил в ЦК партии подписанный Акуловым доклад о положении в «Малой Башкирии» (копия была адресована Ленину)29. То был беспрецедентный по тону и содержанию документ.

В докладе говорилось, что события в Стерлитамаке стали прямым следствием «доверия, оказанного ЦК, несмотря на предупреждения Оренбургской организации, авантюристам». Безапелляционно утверждалось, что эти события доказали «правильность действий оренбургских коммунистов, а не высшего партийного органа». И потому оренбургские руководители требовали для себя абсолютной свободы действий в отношении лидеров автономии. А также подталкивали Москву к нанесению удара по «Малой Башкирии»: «Предупреждаем, что если ЦК не будет считаться с мнением местных партийных организаций, весной могут произойти события, результат которых трудно предвидеть».

По словам оренбургских коммунистов, положение в автономии определялось тем, что «среди руководящих работников... наметилось два преобладающих течения». Одно из них, «опирающееся отнюдь не на башкирскую бедноту, руководимое Юмагуловым, Ка-рамышевым», было «ультрашовинистическим, башкирским, стремящимся к экономическому и политическому обособлению Башкирии от Советской России» (здесь и далее подчеркнуто в тексте документа. — Г. К.). Другое же, «представленное, главным образом, татарскими, русскими и отдельными башкирскими (Шамигулов) товарищами», осознавало «утопичность автономии Башкирии по экономическим и другим соображениям», но мирилось «с фактом башкирской автономии» и видело «свою задачу в том, чтобы сотрудничать с окружающими Башкирию частями РСФСР и содействовать возможно безболезненному изживанию башкирами своей национальной исключительности и обособленности». Разумеется, в

Оренбурге считали, что лишь второе течение может квалифицироваться как «правильное и здоровое», что «только ему и может принадлежать будущее».

Далее в докладе оспаривалась сама возможность существования башкирской автономии. Аргументация строилась вокруг хозяйственных связей: «башкирская экономика децентрализована», районы автономии «тяготеют не к единому или нескольким центрам» в ее составе, «а к экономическим центрам, находящимся вне ее территории» (первое место в перечне этих центров отводилось, понятное дело, Оренбургу). Вывод: «всякие эксперименты, предпринятые с целью экономического обособления Башкирии, искусственной централизации ее хозяйственного аппарата... отзовутся крайне болезненно» как для «населения окружающих губерний», так и «на самом башкирском населении».

Все это было верно, если судить с точки зрения технократического прагматизма. Но в то же время эта точка зрения оправдывала необходимость региональной гегемонии оренбургских руководителей. А вот защищала ли она на самом деле интересы русских и башкир? И в какой степени она отвечала тем идеалам равенства наций, их свободного развития, идеалам отказа от насилия по отношению к ранее угнетенным народам, поддержки национальных антиколониальных движений Востока, которые «кремлевскими мечтателями» были провозглашены, а их оренбургскими единомышленникми должны были поддерживаться?

Вернемся к докладу оренбургского губкома: «Национальная обособленность башкир — величайшая нелепость уже по одному тому, что в созданной Малой Башкирии башкиры составляют меньшинство населения». Большинство составляют русские и татары, «вместе взятые — до 52%», и они-то «сильнее чувствуют свое тяготение к населению Советской России». Оренбург и Уфа, «помимо их экономического значения», являются «для русских и татар крупными очагами культуры». Более того, «составляя большинство в Башкирии, русские и татары... представляют из себя население культурно развитое, располагающее значительными силами, прошедшее за время революции хорошую административную и хозяйственную школу... чего про башкир — номадов по преимуществу — не скажешь». Ведь «немногочисленные местные центры внутри Башкирии — главным образом русские заводы и татарские села». Все тот же технократический прагматизм! Но сколь очевиден сопутствующий ему налет неприкрытого расизма, сколь откровенен вытекающий из него курс на

разжигание межнациональной розни, сколь низкопробными методами завоевываются «трудящиеся массы», сколь лицемерны дифирамбы в адрес татар, которых в самом Оренбурге называли просто «нацменами»! И если лидеры башкирской автономии «ультрашовинисты», то кем были оренбургские коммунисты?

В докладе содержался настоящий панегирик в адрес делегированных из Оренбурга в Стерлитамак коммунистов-«мусульман», в особенности в адрес Шамигулова. Конфликт в этом городе рассматривался как «борьба авантюристов и шовинистов, опирающихся исключительно на отсталые башкирские массы, на кулаческие элементы башкир, на белогвардейцев татар и русских», с «советскими испытанными работниками, опирающимися... на горнозаводское население, на советские элементы русских, татар и частью башкир». Группа «испытанных советских работников» действовала под руководством «в высшей степени искреннего, честного» Шамигулова и представляла собой (здесь Акулов высказывал традиционное для оренбургских лидеров, включая «мусульманских» большевиков, неприятие идеи татаро-башкирской автономии) «сплоченное ядро коммунистов татар, русских, башкир, действительно коммунистов, а не типов, щеголяющих в татаро-башкирских лохмотьях». Действительно «классовый» и подлинно «интернационалистский» подход к национальным проблемам!

В Оренбурге пророчествовали: «Продолжение прежней политики доверия нынешнему Башревкому с Юмагуловым во главе принудит всех татарских и башкирских коммунистов, группирующихся вокруг т. Шамигулова, бросить работу в Башкирии»; «влияние националистов на башкирскую бедноту возрастет неимоверно»; «весной в Башкирии может начаться антисоветское партизанское движение». Положим, если бы оно началось, то было бы результатом политики Башкирского обкома, поддерживаемого оренбургскими коммунистами и Москвой. Акулов и сам понимал — это видно из его слов, — что Шамигулов со товарищи не пользовались сколько-нибудь значительной поддержкой в башкирской среде. Но это вовсе не мешало главе оренбургских коммунистов высказывать ЦК РКП(б) предложения, точнее, требования в отношении «Малой Башкирии».

В первую очередь надо было «устранить» Юмагулова и Карамы-шева. В автономию должны были быть направлены «ответственные товарищи из Центра и с мест» (ударение вновь ставилось на последнем слове). ЦК должен поручить Башкирскому областному комитету «вычистить кантональные (районные. — Г. К.) башучреждения от

белогвардейцев» и поставить их руководителями «коммунистов со стажем». На пост председателя Башкирского совнархоза предлагалось выдвинуть «экономически грамотного товарища, не самостийника». Следуя логике оренбургского неприятия башкирской автономии и судя по тону самого доклада, можно думать, что оренбуржцы были готовы предложить на эти места собственные кандидатуры. ЦК было специально выставлено требование по поводу уже имевшейся оренбургской креатуры: «Ни в коем случае не разрушать переводом из Башкирии Шамигулова... начатую партийную работу». Наконец, перечень необходимых мер, выдвинутый губкомом, включал в себя «подчинение башчастей (башкирских частей. — Г. К.) ближайшей армии, лишение Башвоенкомата права распоряжаться войсковыми частями Башкирии». После чего не было бы препятствий для установления Оренбургом военного контроля над автономией.

В докладе не мог не затрагиваться вопрос о «пророке» Валидове. И тут оренбургские товарищи пришли к выводу, который на первый взгляд кажется парадоксальным, а на деле дает очередной образчик циничной большевистской «диалектики»: «...по свидетельству коммунистов, работающих в Башкирии, если бы все башдеятели (башкирские деятели. — Г. К.) были таковы, как Валидов, в Башкирии можно было бы работать». То есть Валидов, конечно же, «националист, но он умен, лоялен, менее способен — даже несмотря на малую экономическую подготовку и свою слабую способность понимать совершающиеся в мире события — на всякие рискованные самостийнические эксперименты». «Из всех башкирских деятелей это единственная фигура, заслуживающая внимания, с которой можно и должно считаться», тем более, что «он популярен в Башкирии, как никто».

Вообще оренбуржцы должны были испытывать в некотором роде чувство гордости за великолепное использование полученной ими от Калинина индульгенции на дискредитацию идеи башкирской автономии и ее лидера. Запустив в местную политику своих ставленников и тем самым фактически спровоцировав стерлитамак-ский инцидент, они получили-таки искомое доказательство порочности власти тех, кого они называли «националистами». И более того — порочности самой идеи автономии. Заветная цель была достигнута, гнойник прорвался на глазах у Москвы и теперь, прикрывшись ослабленным Валидовым, сыграв на его уязвленном, как они считали, самолюбии (какие-то «самозванцы» из числа его подчиненных затеяли собственную и не одобряемую им игру!), короче,

превратив его в свою марионетку, можно было довести успешно начатую интригу до ее логического завершения — окончательно восстановить подорванную созданием башкирской автономии собственную региональную гегемонию, стать в масштабе Южного Урала единственным проводником подлинно «государственной» политики.

Дальнейшее развитие событий известно. Протестуя против курса Москвы, направленного на ограничение полномочий автономии, Валидов покинул республику, переехал в Туркестан и в конце концов эмигрировал. Большинство членов Башкирского ревкома, не согласное с действиями большевиков, ушло с занимаемых ими постов, а сам ревком прекратил свое существование. В Оренбурге могли праздновать победу. Но кто бы мог подумать, что она окажется пирровой? Восстания 1920—1921 годов на территории «Малой Башкирии» все-таки не подтолкнули Москву к отказу от идеи автономии. Прямые отношения с новым «правящим классом» — с членами Башкирского областного комитета РКП(б), так поспешно (и на свою голову) взращенными оренбургскими коммунистами, были куда удобнее для Центра, чем опосредованные, через Оренбург. 14 июня 1922 года постановлением ВЦИК границы автономии были значительно расширены: на месте «Малой» возникла «Большая Башкирия» с центром в Уфе.

Казахская автономия: методы создания и позиция Оренбурга

Документы первых лет после окончательной советизации Оренбурга позволяют говорить о том, что внимание его партийно-государственного руководства к созданию казахской автономии и к вопросу о включения Оренбургской губернии в ее состав определялось отнюдь не равноценными по своему значению причинами. Вместе с тем при осознании этих причин всегда имелась некая общая точка отсчета — ситуация (или какие-то отдельные ее аспекты), сложившаяся в крае после появления «Малой Башкирии».

По-видимому, первыми документами, в которых эти причины излагались детально и в связи с башкирской автономией и где был поставлен вопрос об «использовании Оренбургского советского и партийного аппарата и создании из Оренбурга столицы Киргижди-стана (Казахстана. — Г. К.)»30, можно считать материалы двух заседаний, состоявшихся 3 и 10 сентября 1919 года: заседания губернского комитета РКП (б) и заседания «ответственных работников»

губернии. Ведущим специалистом по проблемам Степи, партийной работы и «советского строительства» в ней, а потому и основным докладчиком как на этих заседаниях, так и на последующих выступал член областного бюро РКП(б) «Киргизского» края и «Киргизского» ревкома Пестковский. Оба заседания проходили накануне прибытия в Оренбург председателя российского ВЦИК; надо было согласовать общую точку зрения местной партийной организации по вопросу, решение которого входило в компетенцию высшего советского руководства.

На заседании губкома 3 сентября не было ни Байтурсунова, ни Тунганчина. Присутствующие говорили о вхождении в состав казахской автономии «оставшейся части Оренбургской губернии»31. В качестве одной из причин выставлялось все то же безрадостное состояние хозяйственной жизни в губернии, обусловленное, как считалось, отторжением от нее значительной части территории в пользу «Малой Башкирии». Но речь шла не только об этом. Как явствует из протокола, далеко не все губернские партийные и советскиие чины были за вхождение вообще или за вхождение без каких-либо условий. В числе несогласных оказался и председатель губисполкома Коростелев. По его мнению, включение губернии в состав казахской автономии было затруднено «претензиями... в лице Башкурди-стана, в виду разноплеменности населения, наличия характерной казачьей касты». Последствия выделения «Малой Башкирии» лучше преодолеть по-другому: «Оренбургу прирезать часть Уральской и Тургайской областей». А «Киргиждистан» мог бы стать самостоятельным национально-административным образованием с центром в Актюбинске.

Доводы других противников присоединения могли отличаться от доводов Коростелева. Ссылались на татарские претензии на Оренбург, на удаленность города от основной территории расселения казахов, на различия в культуре русских — основного населения губернии — и казахов, предлагали создать центр автономии в Каза-линске... Все мнения, однако, совпадали в одном пункте: экономическое положение губернии, равно как и внезапно образовавшуюся «ущербность» ее территории, можно поправить путем присоединения к ней части земель, уже включенных в автономию. Результаты голосования по вопросу о присоединении были таковы: среди членов губкома двое «за», двое «против», один воздержался; среди всех присутствующих «за» — уже восемь человек, при двух «против» и семи воздержавшихся.

Основная причина поддержки идеи присоединения лежала вовсе не в экономической плоскости. Возражая оппонентам на их довод об «удаленности» Оренбурга, Пестковский был предельно откровенен: «Весь вопрос в том, не откуда, а как управлять Киргизией». В Степи имеется значительная «вкрапленность русского населения», что не только предполагает «невозможность его выселения», но и указывает на «национальное стремление киргиз жить вместе с русскими». Пестковского поддержал Акулов: «Оренбург и казачество нисколько не пострадают от этого проекта... намерение создать из города Оренбурга столицу со столичной губернией за счет прирезанных областей Киргизии... наиболее целесообразное решение киргизского вопроса и выгодное для Оренбурга и для России». Слово Акулова перевесило, на заседании была принята предложенная Пе-стковским резолюция: «Считаясь с той экономической и политической связью, которая существует между Оренбургом и Киргизией, считаясь с тем, что Оренбург в данное время является единственным культурным центром вблизи с Киргизией... губком партии находит возможным присоединение Оренбурга к Киргизии с тем, чтобы Оренбург был столицей ее».

Состоявшееся 10 сентября 1919 года заседание «ответработников» развило этот успех и одновременно внесло в оренбургскую постановку вопроса о казахской автономии новые детали и нюансы32.

Выступая на нем от имени оренбургского губкома, Пестковский говорил о трех вариантах будущего «неполноценной» губернии: о «возможности самостоятельного существования Оренбурга с оставшейся частью населения и территории»; об «увеличении территории Оренбургской губернии за счет прирезания областей Киргизии»;

о «создании из Оренбурга и остающейся территории (плюс прирезанные из Киргизии) столицы и столичной губернии автономной Киргизии». Для докладчика «только третье решение вопроса» было «единственно возможным и целесообразным».

Пестковский практически не касался экономической стороны проблемы, отметив лишь, что «с хозяйственной точки зрения Оренбург является единственным приемлемым пунктом, к которому естественно тяготеет часть Киргизии». Значительно больше его интересовала «политическая точка зрения»: на территории казахской Степи расселено «десятимиллионное население, не имеющее пролетариата (организованного) и имеющего кулацкий элемент, особенно с Ташкентской стороны». Именно это обстоятельство «заставляло», по его мнению, «придти к использованию оренбургских сил и аппа-

рата». Сделать это будет легко, поскольку «разноплеменное население Киргизии не дает возможности создания в ней национально однородного населения». Далее Пестковский приводил статистические данные о доле русских во всем населения Кустанайской, Актю-бинской, Семиреченской и Уральской областей: от 40 до 60%.

Акцент на большом удельном весе русского населения в Степи, да и общая постановка национального вопроса, из которой следовало, что уровень культуры русских выше уровня «инородцев», подводили к мысли: русские в автономии должны и могут стать важнейшим орудием управления в руках тех, кого Пестковский называл «оренбургскими силами и аппаратом». Разумеется, напрямую ничего такого сказано не было. Кроме того, Пестковский заявил, что «лишь третье решение вопроса дает возможность избежать национальной розни». Замечание двусмысленное, поскольку сопровождалось оно четким целеполаганием: «Задача Оренбурга при таком решении — быть центром, стоящим на страже советского и партийного правительства». «Крайне важно для успеха всей мировой революции доказать возможность успешного советского строительства культурно отсталыми народами Востока. Г[ород] Оренбург и его пролетариат, а равно киргизы только выиграют от подобного решения вопроса, только этим создастся возможность развития и жизни советской Киргизии во всех отношениях, и в смысле административного аппарата, и советского строительства, и хозяйственно-промышленного взаимоотношения». Это «а равно» — просто перл!

Так заново утверждалась, правда, в «пролетарском» обрамлении, миссия «государственного» города, созданного для того, чтобы управлять Степью. Фоном ее становления, как и в XVIII веке, была «бунтующая» Башкирия. Прямо о ней не вспоминали, но она незримо присутствовала во всех оренбургских рассуждениях о том, «как управлять» (выражение того же Пестковского) казахами. На этом фоне «контрдокладчик» и основной оппонент Пестковского Коростелев выглядел неубедительно. Он всего лишь повторил аргументы, приведенные им и его единомышленниками 3 сентября: об «удаленности» Оренбурга, претензиях татар, присутствии в демографической структуре губернии казаков (или, как он говорил, о «наличии гражданской казачьей войны, которая еще более вспыхнет, когда казаков попытаются втиснуть в Киргизию»). Упомянул он и различия в культуре русских и казахов: по его мнению, они могли привести к «усилению оторванности и взаимному непониманию» обеих сторон. В заключение глава губисполкома вновь настаивал на при-

соединении к губернии «части Актюбинского уезда и Уральской области при условии пребывания киргизского правительства в глубине Киргизии». Взгляд из сегодняшнего дня позволяет утверждать, что Коростелев предугадал многое. Но переубедить большинство оренбургских коммунистов он не смог. Они были уверены, что принимаемое ими решение «выгодно России»: ведь оно, казалось, в корне пресекает возможность возникновения второй «Малой Башкирии».

Коростелеву возражал Акулов: «Киргизия и мы (Оренбургская губерния. — Г. К.) уже лоскутная республика, и весь вопрос в том, ввести или нет туда пролетарский элемент»; «отсутствие другого центра в округе говорит за присоединение Оренбурга, тем более что нет возможности создать другой советский киргизский аппарат и, если бы создать, то это в лучшем случае будет аппарат кулацкий». Иными словами, «без Оренбурга» властные структуры в казахской автономии будут «национальными», то есть аналогичными тем, что сложились в «Малой Башкирии» Валидова.

Оппонентом Коростелева был также член «Киргизского» ревкома Лукашев, который, как отмечалось в протоколе заседания, «констатировал желание буржуазии всех национальностей отмежеваться от РСФСР и зарыться в «киргизиях» для дальнейшей скрытой эксплуатации». Не поддержал Коростелева и представитель руководства Туркестанского фронта, известный оренбургский большевик И. Д. Каширин; он тоже выступил за «создание из Оренбурга столичной губернии Киргизии за счет прирезки Уральской области и Актюбинского уезда, и части Иргизского уезда», оговорив, однако, «право Оренбурга снова выделиться (из автономии. — Г. К.), куда он захочет». Наконец, представитель Реввоенсовета Туркестанского фронта Г. И. Бройдо привел самый весомый аргумент: «В будущем можно предположить сильное экономическое тяготение Башкирии к Киргизии и возможно их слияние. С этой точки зрения присоединение Оренбурга является необходимым актом колоссальной важности».

Казалось, что все точки над «1» были наконец-то расставлены. Однако перед голосованием по двум проектам резолюций, подготовленным Пестковским и Коростелевым, взял слово присутствовавший на заседании 10 сентября Байтурсунов. Он заявил, что, по его мнению, «экономическое тяготение Киргизии к Оренбургу» незначительно, поскольку точно такими же «пунктами» тяготения для Степи выступают «Омск, Верный (Алматы. — Г. К.), Семипалатинск, Уральск». Следовательно, «нет необходимости настаивать на

присоединении Оренбурга, тем более в качестве столицы». Окончательное же решение должно быть принято «только на Всекиргизском съезде». Реплика бывшего алаш-ордынца вызвала немедленную и резкую отповедь его коллеги по Киргизскому ревкому Лукашева, напомнившего о «постоянном желании киргизской буржуазии и националистов отгородиться от русских культурных центров и создать свои национальные центры».

Казалось, что инцидент с Коростелевым и Байтурсуновым исчерпан. Резолюция, предложенная председателем губернского исполкома и содержавшая основные положения его «контрдоклада» (присоединение губернии к казахской автономии «затормозит... подавление контрреволюционного мятежа казаков»; «удаленность Оренбурга от установленных в Киргизстане областей затормозит обслуживание столь обширных областей»; «советская политика в Киргизстане не должна... насильственно ломать быт» казахов; присоединение к губернии «экономически однородных с населением губернии» Актюбинского уезда и части Уральской области) не получила, как и следовало ожидать, ощутимой поддержки. Слишком уж откровенен был Коростелев, четко называл вещи своими именами, когда подчеркивал, что объединение губернии и автономии — «искусственное», «побуждаемое политическими лишь соображениями».

Как последовательный противник «Малой Башкирии» и присоединения к казахской автономии, Коростелев стоял на позиции «губернского патриота». Однако позиция эта была лишь одним из возможных вариантов претворения в жизнь миссии «государственного» города служить в многонациональном регионе оплотом единства страны. Коростелев был выходцем из казачьей среды. Стал коммунистом, активно боролся с антисоветским движением Дутова, но на онтологическом уровне не мог подняться выше породившего его сословия. Происхождение довлело, заставляло помнить не только историю непростых казахско-казачьих отношений, но и то, что к «Малой Башкирии» отошли земли Оренбургского казачьего войска. Нечто похожее руководило теми, кто вспоминал о татарских претензиях на Оренбург. Эти люди, в первую очередь коммунисты-«мусульмане», также были противниками башкирской автономии, резко выступали против идей Султангалиева и Вахитова, но ни на минуту не забывали, сколь существенна была роль Оренбурга в становлении тюрко-мусульманской культуры поволжско-уральского региона. И теперь отдать этот город казахам?!

Заседание «ответственных работников Оренбурга» приняло резолюцию Пестковского (за — 27, против — 8 и 7 воздержавшихся), утверждавшую «политическую и экономическую целесообразность» присоединения Оренбурга и «оставшейся части» губернии «к автономной Киргизии как столицы Киргизии». Одновременно была принята поправка Каширина (за — 23, против — 2, 13 воздержавшихся) о «присоединении к Оренбургской столичной губернии части Актюбинского и Иргизского уездов», а также о возможности отделения губернии от автономии. С резолюцией категорически не согласился Байтурсунов, заявивший перед началом голосования: «Мы, киргизы воздерживаемся определять границы Киргизии до общекиргизского съезда и не участвуем в голосовании». Но его заявление уже мало что меняло.

Таким образом, к моменту прибытия Калинина в Оренбург местная партийная организация выработала скоординированный курс в отношении границ казахской автономии и включения в нее Оренбурга в качестве столицы. Оставалось довести его до сведения члена советского партийно-государственного руководства. Но прежде было необходимо обеспечить ему торжественную встречу.

19 сентября 1919 года «представитель киргизов»33 Байтурсунов приветствовал вслед за Валидовым прибывшего в город председателя ВЦИК. Он был менее пространен, чем глава Башкирского ревкома; впрочем, это вовсе не означает, что его выступление не содержало резких слов. Байтурсунов пытался следовать линии Валидова, хотя положение первого заметно и в худшую сторону отличалось от положения второго. Валидов мог позволить себе говорить с позиции силы; тогда казалось (пусть то была иллюзия), что в региональном раскладе сил от его политического выбора зависит многое. Байтурсунов не имел таких козырей на руках. Не случайно он даже не был представлен Калинину как «член Киргизского ревкома».

Тем не менее уже в начале своего выступления Байтурсунов заявил: «В сравнении с киргизами, русский народ пользуется в Киргизской области правами помещика, и при всяких правительствах киргизы не пользовались никакими правами. Теперь, при Советской власти мы надеемся, что этого гнета и насилия и эксплуатации... не будет». Что это, как не открытый протест против продолжавшейся политики отстранения казахов от управления собственной автономией? Для бывшего алаш-ордынца разрыв между лозунгами большевиков и их политической практикой был очевиден. Он

искренне стремился изменить ситуацию, о чем свидетельствует следующий раздел его выступления.

«Я до марта месяца (1919 года. — Г. К.), — продолжал Байтурсунов, — был контрреволюционер. Я старый работник, который боролся против царского правительства, но почему же я оказался в стане контрреволюции, а потому, что первое большевистское движение представляло собой анархию, сопровождалось грабежом и насилием и обидой киргизского населения. Я с этим мириться не мог, и я действительно был против Советской власти. Потом, когда появился Колчак, то я увидел, что дело идет опять к старому, и тогда я перешел на сторону Советской власти». Ну, что ж, это был путь многих национальных лидеров, выбиравших между «плохим» и «худшим», но надеявшихся, что «плохое» может измениться к «лучшему». Ведь искушали же их большевики благородными лозунгами, обещая «царство» братства и гуманизма! Потом наступало разочарование: «Красноармейцы к нам приходят и грабят, и казаки приходят, тоже грабят».

Байтурсунов, видимо, полагал, что выход из этого порочного круга показывает башкирский опыт. «Мы, киргизы, — подчеркивал он, — народ миролюбивый и до сих пор воинской повинности не отбывали, и у нас не имеется никакой реальной силы». Как и башкиры, казахи должны были обладать собственными военными формированиями: «...до тех пор, пока киргизам не будет дано реальной силы, они не смогут защищаться». Но у башкир свои части появились в ходе гражданской войны и отнюдь не по инициативе большевиков; Байтурсунов же надеялся, что такие части поможет создать Москва. Отсюда — наивное обращение к Калинину: «Я от имени киргизов прошу передать ВЦИК, чтобы нам было разрешено организовать воинскую часть, снабдив нас всем необходимым». И не менее наивная попытка улестить новую власть: мол, если казахи получат необходимое вооружение и научатся с ним обращаться, то их поддержка этой власти станет сильнее и прочнее. («Мы, не отбывая воинской повинности, не сможем стать воинственным народом... но если мы научимся, то мы сумеем поддержать Советскую власть не хуже, чем другие народы».) Также Байтурсунов пообещал взамен бесперебойные поставки продукции традиционного казахского хозяйства: «Наш народ скотоводы, и они помогут материальной силой».

В зале, где собрались представители партийно-государственной элиты Оренбурга, к словам Байтурсунова отнеслись, скорее всего,

не столько настороженно или враждебно, как к выступлению Вали-дова, сколько насмешливо. Ему даже не дали закончить подготовленное им выступление. Стоило ли считаться с человеком, по воле большевиков включенным в формально высший орган власти казахской автономии? Что нового мог сказать бывший идейный противник, оставшийся таковым, судя по его высказывания на заседании 10 сентября в присутствии главы ВЦИК? Что красноармейцы грабят казахов? Но ведь партия проводит в жизнь политику продразверстки и распространяет ее на Степь как неотъемлемую часть территории РСФСР. И зачем спрашивать у казахов какого-то согласия на поставки продукции скотоводства? Они — граждане советской России, это их прямая обязанность. Собственные военные формирования для защиты казахов? Значит, верны сообщения о координации действий с «непокорными» башкирами... Байтурсунов представал перед слушавшими его участниками торжественного собрания бессильным «защитником интересов кулачества и байства», хлопотал о сохранения «старого кочевого быта», жаждал «зарыться в своей “киргизии”». Его время ушло, нечего с ним считаться.

Формально Калинин отвечал не только Валидову, но и Байтурсу-нову, наряду с «башкирским» упомянул и «киргизский» народ и ему пообещал статус «родного брата» в «великой трудовой семье». Как и башкиры, казахи должны были смириться с тем, что «только с момента победы мы сможем вести ту лучшую культурную жизнь, которой так жаждут все, а сейчас у вас будут так же, как и у нас, тяготы, тяготы и тяготы»34. Фактически же председатель ВЦИК обращался к противнику, временно ставшему попутчиком. Ни условия формирования и деятельности движения «Алаш», ни степень воздействия лозунгов этого движения на казахское общество даже в период существования алаш-ордынской автономии ни в коей мере не могли быть сравнимы с размахом башкирского национального движения; ни один из алаш-ордынских лидеров не обладал и малой степенью того влияния в среде собственного народа, которой обладал Валидов. Прав был Пестковский, когда на закрытом заседании губиспол-кома, губкома и высшего командования Туркестанского фронта

20 сентября 1919 года констатировал: «у киргиз... нет своего Валидо-ва», а «киргизская интеллигенция выше (с точки зрения готовности сотрудничать с советской властью. — Г. К.) башкирской»35.

«Киргизский вопрос»36 был вторым пунктом повестки дня этого заседания, на которое Байтурсунов, как и Валидов, не был приглашен под тем предлогом, что не является членом РКП(б). Но в отли-

чие от «башкирского», он не вызвал бурных эмоций, и его обсуждение оказалось бледным, неинтересным.

Непременный докладчик по киргизам Пестковский говорил о том, что немногочисленная казахская знать стремится «править» обширным слоем собственной бедноты, которая «по своему развитию значительно уступает башкирам». Несмотря на это, в Степи категорически исключено повторение башкирского варианта; причина — низкий уровень казахской «массы». Назвал он и еще одну причину: «В Киргизии мы не наблюдаем того, что наблюдаем в Башкирии, в силу присутствия в Киргизском ревкоме русских»37. Союз большевиков с частью прежних лидеров алаш-ордынской автономии исчерпал себя: «Мы видим полускрытую борьбу членов Ревкома Байтурсунова и Тунганчина. Сейчас уже можно устранить наиболее опасного из этих жуликов. Мы можем уже создать свою партию с киргизской интеллигенцией, кое-где вполне можно поднимать бедноту, гарантируя ей неприкосновенность от богачей». При этом все-таки не мешало бы обратить внимание на слова Байтурсунова о «красноармейском грабеже» казахов и исключить по отношению к ним «применения реквизиций» ради дальнейшего «налаживания товарообмена». Но куда как существеннее другое: «Для большей целесообразности и продуктивности работы фактически распорядителем кредитов на Киргизию необходимо сделать его, Пестковского». Наконец, ведущий специалист по делам Степи, учитывая, видимо, позицию Коростелева и необходимость формального общенационального съезда казахов, сообщил, что «вопрос о присоединении Оренбурга к Киргизии остается открытым до съезда киргизского, равно как и до съезда Оренбургских советов».

Доклад Пестковского был всего лишь принят к сведению, за ним не последовало даже подобия дискуссии. В постановляющей части протокола заседания Акулову поручалось «поставить в Центре вопрос о присоединении Оренбурга как столицы Киргизии в целях наиболее продуктивного советского строительства на ее территории и использования Оренбургского советского и партийного аппарата». Менее чем через месяц, 26 октября 1919 года, на состоявшемся в Оренбурге совместном заседании губернского комитета РКП(б), военсовета Туркестанского фронта и членов «Киргизского» ревкома было принято решение о том, что «Кирревком... имеет местопребывание в городе Оренбурге»38.

Параллельно предпринимались активные шаги по созданию «коммунистической секции киргиз при Оренбургском губернском

комитете»39. 6 ноября 1919 года в губернском центре по инициативе и под патронажем Пестковского было проведено общее собрание «киргиз-коммунистов и сочувствующих» числом в 30 человек40. Его участники воззвали к оренбургской партийной организации как к единственной силе, способной оказать помощь вновь создаваемой структуре. В дальнейшем оказалось, что казахская секция при губ-коме должна была «установить... связь с местными мусульманскими организациями постольку, поскольку явится необходимой» (указание Пестковского). То есть не просто подчиниться в организационном отношении губернскому партийному начальству, но еще и влиться в секцию «мусульман»-коммунистов (татар и башкир), которую это начальство считало главным своим орудием при работе в среде тюрко-мусульманских народов41. Как видим, ссылки в протоколе собрания на то, что создание казахской коммунистической секции с последующей подготовкой ею особой программы для казахов («народа, не проходившего через фабрично-заводской и капиталистический строй, а находящегося в периоде первоначального развития, т. е. природного коммунизма») представляет собой необходимый этап «выработки киргизской коммунистической партии», были обычным риторическим приемом.

Куда как принципиальнее было другое положение, зафиксированное в протоколе: «Секция киргиз-коммунистов должна не только заниматься партийной работой, но должна контролировать действия всех советских киргизских учреждений». Саму секцию тоже не оставили без присмотра: Пестковский «рекомендовал туда Бройдо как человека, могущего быть весьма полезным [при] составлении программы киргизской коммунистической партии, ибо он хорошо знаком с бытом киргиз». С помощью новых протеже оренбуржцев, вошедших в состав «временного комитета партии», — Бекмохамме-дова, Мендышева, Кадралиева, Уразбаева и Устенгеновой — предполагалось окончательно устранить с политической арены казахской автономии «жулика» Байтурсунова и ему подобных. И неважно, что сам Байтурсунов «не стоял на месте»: менял свои политические убеждения (это называлось «эволюционировать»), а вскоре захотел стать коммунистом42. Важно было другое — сформировать группу новых казахских деятелей, не отягощенных алаш-ордынским прошлым, послушных союзников местного партийно-государственного «правящего класса». Все возвращалось на круги своя: «государственный» город, пусть и включенный административно в состав Степи, вновь управлял ею, как и 100 лет назад вербуя себе казахских

«помощников». Только речи при этом звучали новые, «пролетарско-интернационалистские».

Итак, вопрос о включении Оренбурга в состав казахской автономии был, по сути, согласован с Москвой и получил ее одобрение.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

/'"'Ч <_> <_><_> <_>

Оренбургский «партийный и советский аппарат» становились вершителями судеб казахской автономии с ее «далекой от высот подлинной культуры» и «бессловесной бедняцкой массой». С появлением «киргизской коммунистической секции» последние приверженцы алаш-ордынского варианта автономии лишались своих позиций в сфере управления, второе издание «Малой Башкирии» уже не могло состояться. Оренбургские коммунисты проявили «бдительность», не допустив повторения ошибки «старших товарищей». Оставалось дождаться рутинного утверждения Москвой решения об объединении губернии и автономии и его единодушного одобрения делегатами губернских органов исполнительной власти и их аналогов на территории Степи.

С 25 по 30 июня 1920 года в Оренбурге работала IV губернская партийная конференция. Основной вопрос, обсуждавшийся ее делегатами, назывался «О слиянии Киргизии с Оренбургской губер-нией»43. Уже в самой формулировке присутствовал специфически окрашивавший ее нюанс.

Содокладчиками по этому вопросу были члены губернского комитета РКП(б) Кулаков и Мюрат. Оба требовали немедленного объединения. На месте урезанной губернии должно было появиться новое обширное административное образование; Мюрат предложил и название — «Степная Республика». В остальном речи содокладчиков не блистали новизной: уже по инерции поговорили они об угрозе башкиро-казахского объединения, об Оренбурге как о «революционном и экономическом центре... для Киргизии», о необходимости «составить жизнеспособность Оренбургской губернии».

Пожалуй, впервые на крупном публичном мероприятии было так ясно и недвусмысленно сказано (Мюратом) о целях и методах объединения: «Если мы будем придерживаться буквы закона по отношению к киргизам в вопросе о свободе и самоопределении, то этим окажем Киргизии медвежью услугу». «Киргизы своими силами не могут европеизировать свою страну. Киргизская республика не может быть национальной. Вызывается необходимость создания степной республики. В Киргизии классовых различий нет и политической окраски нет, нет пролетариата и базы для Советской Республики нет, а потому нам надо иметь тесную связь окраины с Центром —

Оренбургом. Степью нельзя управлять из Москвы, и мы стоим перед необходимостью автономной Степной Республики». Оренбургский «интернационализм» наконец-то обрел законченность!

В резолюции, оглашенной Кулаковым и принятой конференцией, оренбургские коммунисты единодушно поддержали идею «немедленного» объединения губернии и территории казахской автономии на том основании, что «Оренбург является единственным пролетарским центром для средней Киргизии». Однако поскольку то была, как понимало большинство присутствовавших, всего лишь риторика, малозначимая для участников назначенного на 1 августа 1920 года совещания ВЦИК, на котором и должно было быть принято окончательное решение о границах казахской автономии, в резолюцию были включены и «материальные» доводы в пользу «слияния», притом незамедлительного. «За это время (то есть за июль. — Г. К.), — говорилось в тексте документа, — будет упущен заготовительный период и, благодаря отсутствию налаженного аппарата управления в Тургайской области, в громадном количестве сырье и продовольствие не будет своевременно собрано и вывезено». Ну что ж, все верно с точки зрения климатических условий региона, верно и политически — раз в учреждениях казахской автономии все еще сидят алаш-ордынцы (из-за своей неопытности и немногочисленности «киргизская комсекция» не могла пока их всех заменить), то значит местные «кулаки» находятся под их полным покровительством. Реквизиции продотрядов в Степи были эпизодическими, осуществлялись наскоком и мало что давали, поскольку не получали поддержки от местных властных структур. Их должен был сменить методичный и жестокий государственный грабеж. В большевистском новоязе эта мысль была выражена Мюратом так: «Киргизы своими силами не могут европеизировать свою страну».

Конкретно процедура «слияния» мыслилась в резолюции в виде ряда быстрых последовательных шагов. В первую очередь следовало незамедлительно «объединить деятельность Оренбургских органов с... Ревкомом Киргизии». При этом в «Ревком Киргизии» вводились «два члена из числа Оренбургских ответственных работников». Оренбургский губернский исполком «реорганизуется в Оренбургско-

' I ' <_> <_> Л

Тургайский губисполком», его «президиум... состоит из 3 членов, избранных Оренбургским губисполкомом, и 2 членов, назначенных... ревкомом Киргизии». Территория губернии в одностороннем порядке расширялась. Она становилась «Оренбургско-Тургайской губернией». Вплоть «до окончательного установления границ будущей

Оренбургской губернии» (в составе автономии. — Г. К.) ее органы

власти «распространяют свое действие, кроме Оренбургской губер' I ' <_> и Т Т <_> к <_> А <_>

нии, и на Тургайский, Иргизский, Актюбинский уезды, Адамовский

<_> г I ' <_> <_> г I ' <_> ^ Т <_> /■—'

район Тургайской области и на Тамирский уезд Уральской области». Но одновременно предполагалось «...сохранить существующее административное деление Оренбургской губернии и Тургайской области». Другими словами, сохранить внутри автономии прежную роль и неявно — особый статус русского «пролетарского центра», окруженного подчиненной ему сырьевой инонациональной «периферией».

Ирония судьбы заключалась в том, что центральные советские органы оказались не готовы к созданию «Степной Республики».

I «Всекиргизский» съезд Советов, состоявшийся в Оренбурге 4—12 октября 1920, учредил автономную «Киргизскую» ССР в составе Оренбургской губернии, Семиреченской, Акмолинской, Уральской и

А /■”' /■”' т <_> <_>

Актюбинской областей, а также Букеевской орды со столицей в Оренбурге. Новая республика была выкроена так, что действительно становилась казахским национально-территориальным образованием. Повторялась «башкирская» ошибка?

В сегодняшней оренбургской историографии господствует представление о бескорыстной помощи, оказанной Оренбургом при создании казахской (и башкирской) советской государственности44. Странно только, что помощь исчерпалась очень быстро: уже в 1924 году оренбургский губком в своем обращении в ЦК РКП(б) поставил вопрос «о выделении Оренбургской губернии из состава КССР» и о ее присоединении к РСФСР45.

Текст этого обращения содержит любопытные подробности. Оказывается, вовсе и не было страстного желания оренбургских большевиков изменить ситуацию, возникшую после создания «Малой Башкирии», и сформировать «Степную Республику» с «пролетарским» Оренбургом в качестве ее столицы. Просто после образования башкирской автономии и Челябинской губернии в Оренбурге «выявляли путем желания самого населения объем и контуры границ новой Оренбургской губернии», чтобы объединить с ней «те территории, которые тяготели к Оренбургу и Оренбург-Орской железной дороге... В процессе этой работы возник вопрос об образовании Кирреспублики («Киргизской» республики. — Г. К.) с центром в Оренбурге». Эта «новая республика» с ее «обширными пространствами и слабыми населениями особенно нуждалась в центральном пункте, хотя бы и искусственном (выделено мною. — Г. К.), вокруг которого возможно было бы начато строительство Киргиз-

ской Республики». «За отсутствием своего центра выбор пал на Оренбург, служивший как бы преддверием в Киргизию, но не бывший сам по себе никогда киргизским городом и лежавший лишь близ границ ее территории. В связи с этим возник вопрос и об Оренбургской губернии в составе Киргизии».

Текст обращения в ЦК РКП (б) содержал и более впечатляющие откровения: «Население Оренбургской губернии (коренное) было против вхождения в КССР и на многих местных съездах Советов, конференциях... неоднократно (выделено автором. — Г. К.) подымался вопрос за выделение из ее состава и перехода в РСФСР, указывая на отсутствие экономических и других предпосылок для объединения с Киргизией». Лишь «политический момент того времени» (как будто «то время» и «тот момент» были отделено от «этого» не четырьмя годами, а десятилетиями!) «диктовал не считаться с интересами одной Оренбургской губернии; по партийной линии не раз давали соответствующие указания, распоряжения, и Оренбургская губерния вошла в состав КССР». Короче, все переворачивалось с ног на голову.

Дальше — еще интереснее: «В самом начале организации краевой власти (власти автономии. — Г. К.) в Оренбурге именно в 1920 г. возникли уже недоразумения и трения (лучшие здания, работники, перевод губернских учреждений в краевые). В общем последняя (административные структуры автономии. — Г. К.) фактически создавалась за счет Оренбургской губернии». Оренбургское начальство лишалось также контроля над расположенными в губернии промышленными предприятиями («50% общего числа краевых предприятий — оренбургские»), а «краевые органы... сознательно, — как подчеркивалось в обращении, — ослабляли ее экономико-хозяйственную мощь». «Значительная доля губернского бюджета [шла] в краевой фонд», как и «все излишки по единому сельскохозяйственному налогу». Наконец, планы руководства автономии перенести столицу в Ак-Мечеть (Кзыл-Орду. — Г. К.) вынудили авторов обращения прямо заявить, что «наша губерния, находясь в составе КССР, вряд ли может далее развиваться и укреплять свое хозяйство... Есть все основания опасаться за худшее... с переводом Центра в другое место в глубь Киргизии».

Настаивая на размежевании и возврате к прямым отношениям с московским руководством, оренбургские лидеры настойчиво требовали изменения границ губернии после ее отделения. В обращении открытым текстом шла речь «об образовании Оренбургской губер-

нии в новых границах с присоединением к ней тяготеющих к Оренбургу и Оренбург-Орской железной дороге поселений... Актю-бинской, Кустанайской губернии и Троицкого округа Уральской области».

Резкое ухудшение отношений между оренбургской и «киргизскими» властями было результатом естественного хода событий. Попав вместо соразмерной Оренбургу «Степной Республики» в огромную автономию, оренбургские коммунисты лишились роли единоличных хозяев. Их все более оттесняли в сторону выходцы из казахской среды, считавшие автономию собственной вотчиной. Более того, созданная по оренбургской инициативе «Оренбургско-Тургайская губерния» использовалась ими для того, чтобы «окирги-зить г. Оренбург и Оренбургскую организацию»46. И «повинны» в этом были не только новые кадры, но и те самые члены «киргизской коммунистической секции», которых так старательно пестовали их «старшие наставники» — оренбургские товарищи. Тот же Менды-шев теперь утверждал: «Трудно... сказать, что киргизская часть [партии] обладает всеми качествами и силами, какие есть у пролетарских русских организаций», тем не менее, «за время существования организации... выработалось твердое, здоровое ядро с определенной теоретической подготовкой, закаленное в боях гражданской войны и тяжелой... практической работы на революционном трудовом фронте». К этому ядру и должна перейти вся «тяжесть работы по управлению и строительству КССР»47.

Вновь, как и в башкирском случае, победа Оренбурга оказалась пирровой. Оставалось лишь уповать на московские власти да ждать их положительного решения по вопросу о размежевании...

Вместо заключения.

«Государственный город»: политико-географическая предопределенность

Не приходится сомневаться в наличии у руководителей Оренбургской губернии в первые послереволюционные годы особой политической линии. Она отличалась от официального курса центрального советского правительства, и сильнее всего это проявилось в отношении политической элиты Оренбурга к возникавшим в непосредственной близости от него первым российским автономиям.

Быть организующим началом для окружающего Оренбург пространства, осуществлять культуртрегерскую миссию по отношению к проживающим в пределах этого пространства тюрко-мусульман-ским народам, не допускать прямых контактов политической элиты тюрок и мусульман с центральной властью — таково содержание «государственной» линии Оренбурга. Но сформировалась она не только и даже не столько в пору советизации Южного Урала и казахской Степи. Свою линию оренбургский «правящий класс» раннесоветского времени в основном унаследовал от прошлого — и не от ближайшего прошлого, непосредственно предшествовавшего изменившим Россию октябрьским событиям 1917 года, а от куда более удаленного. Она зародилась во времена, когда Оренбург только-только появился на краю тогдашней российской державы, укрепилась во второй половине XVIII — 60-х годах XIX столетия, существует и сегодня, снова став реальностью после распада Советского Союза.

Какие обстоятельства периодически вызывали к жизни, воскрешали, выносили на поверхность эту всегда подспудно присутствующую в исторической памяти города линию? И почему она не проявляла себя в течение не менее длительных по времени периодов в жизни Оренбурга (с 60-х годов XIX века до 1917 года и со второй половины 1920-х до начало 1990-х годов), когда город казался погруженным в спячку?

Ответ подсказывают даты, связанные со значительными вехами в истории страны. «Государственная» миссия города возникает всякий раз, когда в непосредственной близости от него проходит граница России. Он и создан-то был для «замирения» уже включенных в состав России районов кочевания южноуральских башкир, для контроля над территориями, становившимися, как казахский Младший жуз, зоной российского протектората, и как форпост дальнейшей экспансии в сторону Степи и среднеазиатских государств48. Но не сходная ли задача была поставлена историей перед Оренбургом в раннесоветское время — та же, что и в XVIII веке, задача «замирения» башкирской автономии и экспансии, в 1920 году положившей конец существованию Бухарского эмирата и Хивинского ханства? Затем граница, как и после первого завоевания Туркестана в XIX веке, отступила далеко на юг, и «государственный» город надолго, вплоть до 1991 года, до распада СССР и образования российско-казахстанской границы превратился в обычное российское захолустье...

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Центр документации новейшей истории Оренбургской области (ЦДНИОО). Ф. 1. Оп. 1. Д. 120. Л. 18-19.

2 «Мусульмане» — общепринятое в те годы название тюрко-мусульманских народов Поволжья и Урала.

3 ЦДНИОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 51. Л. 47.

4 Как часто в потоке новой риторики проскакивали красноречивые оговорки! Так, в резолюции по докладу Акулова «О работе в деревне» на III оренбургской губернской конференции РКП(б) отмечалось, что партийное влияние в среде тюркомусульманских народов, окружающих Оренбург, может быть прочным «лишь в той мере, в какой положение рабоче-крестьянской власти и нашей партии будут прочными в Оренбургской губернии». «Между тем, Оренбургская губерния является губернией почти исключительно крестьянской (если не считать единственного пролетарского центра — Оренбурга)» // Там же. Ф. 1. Оп. 1. Д. 120. Л. 19.

5 27 октября (9 ноября) 1917 года верховный атаман Оренбургского казачьего войска полковник А. И. Дутов начал военные действия против сторонников советизации Оренбургской губернии. В период между ноябрем 1917 и февралем 1918 года губернский центр неоднократно переходил из рук в руки, а с марта по июль 1919 года советский Оренбург был блокирован дутовскими вооруженными формированиями, действовавшими в контакте с наступавшей из Сибири армией А. В. Колчака. Оборона Оренбурга приобрела первостепенное значение для большевистского государства. «Если мы до зимы не завоюем Урала, — писал В. И. Ленин весной 1919 года, — то я считаю гибель революции неизбежной». Руководители города сообщали в Москву, что осажденный силами «анархии», «мятежа» и «дутовщины» Оренбург «должен быть сохранен, во что бы то ни стало». В ответ Ленин настойчиво требовал немедленно придти на помощь оказавшемуся в «тяжелом положении Оренбургу» (см. об этом: Оренбург. Челябинск, 1993. С. 170).

6 Ленин В. И. Телеграмма Б. Н. Нимвицкому // Полное собрание сочинений. Т. 50. С. 252.

7 Башкирское село, ранее входившее в состав Бурзянской волости Орского уезда Оренбургской губернии (в настоящее время — на территории Баймакского района Республики Башкортостан). До августа 1920 года — центр Башкирской автономии. В дальнейшем официальным местом пребывания властей «Малой Башкирии» стал г. Стерлитамак (см.: Башкортостан. Малая энциклопедия. Уфа, 1996. С. 140-141, 381).

8 Статистический сборник по Оренбургской губернии. 1923 г. Оренбург, 1923. С. 1.

9 Речь шла, в частности, об «угрожающем положении с топливом и лесными материалами», поставки которых отныне целиком и полностью зависели от доброй воли новых башкирских властей (Резолюции и постановления III и IV съездов Советов Оренбургской губернии. Оренбург, 1922. С. 5-6).

10 Сафонов Д. А. Становление башкирской государственности: взгляд с другой стороны // Этнопанорама, Оренбург, 1999. № 2. С. 58.

11 Общепринятое название казахов в те годы.

12 10 июля 1919 года постановлением Совета народных комиссаров РСФСР был сформирован Революционный комитет Киргизского (Казахского. — Г. К.) края с местопребыванием в Оренбурге. 20 августа того же года постановлением ВЦИК РСФСР была образована автономная Киргизская (Казахская. — Г. К.) Советская Социалистическая Республика.

13 26 марта 1919 года в телеграмме, адресованной «Оренбургскому совдепу, Совету Башкурдистана, мусульманскому военному комитету», Сталин сообщал о том, что «исходя из принципа национального самоопределения трудовых масс ...территории Южного Урала и Среднего Поволжья объявляются татаро-башкирской республикой Российской Советской Федерации». См.: Государственный архив Оренбургской области (ГАОО). Ф. 2418. Оп. 1. Д. 1. Л. 19-20.

14 Его брат, Г. А. Коростелев, также являлся одним из видных оренбургских большевиков.

15 Здесь и далее: ЦДНИОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 4. Л. 2.

16 Там же. Д. 3. Д. 12.

17 Там же. Д. 4. Л. 4.

18 В воспоминаниях, ставших недавно достоянием российской общественности, в рассказе о своем пребывании в Оренбурге и встрече там с Калининым Валиди опустил многие факты, включая и собственное выступление на этом заседании. См.: Валиди Тоган З. Воспоминания. М., 1997. С. 216.

19 Здесь и далее: ЦДНИОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 4. Л. 27-28.

20 Там же.

21 Гражданская война в Оренбуржье. Документы и материалы. Оренбург, 1958. С. 331.

22 ЦДНИОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 121. Л. 29-30.

23 Там же. Л. 34-37.

24 Наиболее показателен в этой связи пример Сеитова посада (ныне дер. Татарская Каргала), расположенного в 20 км от Оренбурга. В декабре 1919 года оттуда в «мусульманскую» секцию оренбургской партийной организации поступил доклад, в котором сообщалось: «Так наблюдаем мы, находящиеся на территории Башкирии коммунисты, как постепенно отнимаются права бедняков, а права буржуев-эксплуа-таторов восстанавливаются. Мы, коммунисты, с болью в сердце наблюдаем, как ежедневно появляются новые члены мелких и крупных органов правления, люди, ранее жившие за счет трудящихся. С переходом всей полноты власти Башкирскому Революционному комитету буржуазия первого ранга заметно подняла голову... В скором времени мы, коммунисты, очутимся в положении как кошка с собакой в клетке» (ЦДНИОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 201. Л. 19).

25 Там же. Д. 4. Л. 18.

26 Телеграмма Акулова из Оренбурга в Губком (Уфа), Губком (Челябинск) от 27 октября 1919 года (ЦДНИОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 8. Л. 28).

27 Протоколы заседаний Всебашкирской конференции Российской коммунистической партии (ЦДНИОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 97. Л. 3-8).

28 Протокол заседания Губкома, Военсовета Туркфронта, членов «Киргизского» ревкома, губвоенкома от 26 октября 1919 года (Там же. Д. 121. Л. 51).

29 Здесь и далее: Там же. Д. 18. Л. 21-27.

30 Там же. Д. 4. Л. 17-18.

31 Там же.

32 Здесь и далее: Там же. Л. 19-21.

33 Здесь и далее: Там же. Л. 28-29.

34 Там же. Л. 29-30.

35 ЦДНИОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 121. Л. 36.

36 Там же. Д. 121. Л. 36-37.

37 В то время его членами были Пестковский, Лукашев, Байтурсунов, Мендышев, Тунганчин и Хайкис (с совещательным голосом) См.: ЦДНИОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 4. Л. 19.

38 Там же. Д. 121. Л. 51.

39 Там же. Д. 105. Л. 8.

40 Здесь и далее: ЦДНИОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 105. Л. 8.

41 См. об этом: Косач Г. Вокруг Башкирской автономии: взгляд из Оренбурга // Ватандаш, Уфа, 1999. № 8. С. 139-150.

42 20 апреля 1920 года оренбургский комитет РКП(б) рассматривал «заявление тов. Байтурсунова о принятии его в партию». Подчеркнув «большое политическое значение» этого шага недавнего алаш-ордынца, губернский комитет принял его «в качестве кандидата с 6-месячным стажем» (ЦДНИОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 123. Л. 27). Еще в начале 1921 года Байтурсунов оставался в рядах РКП(б), членский билет № 924643, как о том свидетельствует «Список тов. коммунистов киргиз в районе» (там же. Д. 137-а. Л. 3).

43 Здесь и далее материалы конференции цит. по: ЦДНИОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 121. Л. 8-9.

44 Показательна точка зрения ведущего оренбургского историка Л. И. Футурян-ского. «Оренбургский край был политическим мостом, соединяющим Россию с народными массами Башкирии и Казахстана», а Оренбург — «одним из крупных городов России», с которым «ни в какое сравнение» не шли города Казахстана. «В городах и губерниях будущей Киргизии было значительно меньше рабочих», чем в Оренбургской губернии в 1920 году, поэтому для Казахстана «Оренбург был не только самым крупным городом, но и самым большим пролетарским, промышленным центром». Оренбургский пролетариат обладал специфическими «особенностями», поскольку «на территории края кипели длительные ожесточенные бои с контрреволюцией, закалявшие рабочий класс, крестьянство и казачью бедноту». Задача «быстрее поднять бывшие национальные окраины России до уровня развития ее центра» побуждала использовать «прилегающие к этим районам промышленные центры в качестве столиц образующихся национальных автономий». Рабочий класс этих центров, их партийный и советский аппарат, интеллигенция помогали народам автономий перейти «от патриархально-феодальных отношений, минуя капитализм, к антиимпериалистической экономике». «Политика тогда в этом вопросе была чужда эгоистических начал, национальной опеки и чванства». См.: Футурянский Л. И. Из истории создания Киргизской (Казахской) и Башкирской АССР (1920-1924 гг.) // Оренбуржье и Республика Казахстан: приграничные аспекты сотрудничества. Оренбург, 1997. С. 141-143.

45 Здесь и далее: Доклады и материалы о выделении Оренбургской губернии из Киргизской ССР и перенесении центра Киргизской ССР из Оренбурга. 1924-1925 гг. (ЦДНИОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 520. Л. 40-43).

46 По сообщению Мендышева, ставшего членом бюро «Киргизского» областного комитета РКП(б), такова была точка зрения «большинства обкома». Впрочем, в отличие от своих коллег, бывший член оренбургской «киргизской коммунистической секции» считал нецелесообразным сохранять Оренбург в составе КССР. Одновременно он требовал, чтобы в случае выделения Оренбургской губернии от нее была отторгнута Тургайская область См.: Там же. Л. 36-37 (Особое мнение члена бюро обкома тов. Мендышева по вопросу о центре и районировании КССР).

47 Там же.

48 См. об этом: Косач Г. Г. Город на стыке двух континентов. Оренбургское татарское меньшинство и государство. М., 1998.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.