CC BY
155
PHILOSOPHIA PERENNIS
8. Krasotin, E.P., 2007. Arhiepiskop Innokentii (Borisov) i stanovlenie religiozno-filosofskoi shkoly v Kievskoi duhovnoi akademii vo vtoroi treti XIX veka [Archbishop Innokenty (Borisov) and the makingof the school of philosophy in Kiev Theological Academy in the second third of the XIX century], Blagoveshhensk. (in Russ.)
9. Kocyuba, V.I., 2007. Bogoslovie. Filosofiya [Theology. Philosophy], In: Antropologicheskie problemy v nasledii svyatitelya Innokentiya Hersonskogo. no. 4 (20), pp. 67-86. (in Russ.)
10. Pishun, S.V., 1996. Pravoslavnaya
personologiya i duhovno-akademicheskaya filosofiya
XIX veka [Orthodox personology and philosophy in theological academies of Russia in the XIX century]. Moskva: «Prometei». (in Russ.)
11. Pogodin, M., 1867. Venok na mogilu
vysokopreosvyashhenneishego Innokentiya, arhie-piskopa Tavricheskogo [Wreath for the grave of His Most Reverend Innokentiy, Archbishop of Tauris]. Moskva, (in Russ.)
12. Filaret (Drozdov), mitr., 1884. Pis'ma k preosvyashhennomu Innokentiyu [Letters to Archbishop Innokenty], Hristianskoe chtenie, no. 1, pp. 208-210. (in Russ.)
УДК 165.6
И.О. Щедрина*
ГЕРМЕНЕВТИКА КАК ОСНОВНАЯ МЕТОДОЛОГИЧЕСКАЯ СТРАТЕГИЯ КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКОЙ ЭПИСТЕМОЛОГИИ: ПОЛЬ РИКЕР И АРОН ГУРЕВИЧ**
В статье предпринята попытка показать особенности герменевтики как методологической стратегии в рамках конкретного исторического опыта двух ученых -философа Поля Рикера и историка Арона Гуревича. Оба шли в исследованиях разными путями: Рикер трактовал интерпретацию как обобщенную стратегию истолкования текста, Гуревич - как стратегию исследования индивидуальных исторических феноменов и личностей. Их взаимодополняющее соотнесение образует проблему культурно-исторической эпистемологии гуманитарного познания.
Ключевые слова: герменевтика, культурно-исторический подход, Рикер, Гуревич, эпистемология интерпретации, онтология понимания.
Hermeneutics as a main methodological strategy of cultural-historical epistemology: Paul Ricoeur and Aron Gurevich. IRINA O. SHCHEDRINA (State Academic University for the Humanities)
The author tries to show distinctive features of hermeneutics as a methodological strategy analyzing the experience of two prominent scholars - a philosopher Paul Ricoeur and a historian Aron Gurevich. They both took different roads in their studies in humanities: Ricoeur treated interpretation as a generalized construing strategy of any text, while Gurevich developed it as a research strategy for individual historical phenomena and personalities. Their mutually reinforcing comparison forms a problem of cultural-historical epistemology of humanities.
Keywords: hermeneutics, cultural-historical approach, Paul Ricoeur, Aron Gurevich, epistemological interpretation, ontology of understanding
Существуют три основных определения герменевтики: а) искусство понимания, т.е. постижения смысла и значения знаков; б) учение об онтологии понимания; б) эпистемология интерпретации. Именно третий аспект берется в качестве ключевого для данного исследования. Интерпретация возможна как процедура, как способ истолкования, которому можно научить, в отличие от собственно акта понимания, проникновения в смысл постигаемого феномена. Пониманию научить невозможно - это всегда индивидуальный акт; понять человек может только сам, своим усилием,
и понятое содержание всегда несет на себе отпечаток индивидуальности. Но мы можем говорить также и о том, что герменевтика - одна из актуальных стратегий методологии гуманитарного познания. В статье сделана попытка показать эпистемологические возможности этой стратегии с опорой на конкретный познавательный опыт Поля Рикера и Арона Гуревича. Они идут разными путями в своих герменевтических исследованиях; и если иметь в виду герменевтику как эпистемологию интерпретации и онтологию понимания, то можно сказать, что Рикер выстраивает свою схему интер-
* ЩЕДРИНА Ирина Олеговна, магистрант философского факультета Государственного академического университета гуманитарных наук.
E-mail: semargel@mail.ru
** Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РГНФ. Проект № 13-33-01259.
О Щедрина И.О., 2014
претации любого текста, в то время как Гуревич работает с индивидуальным, подводя читателя к его пониманию.
Гуревич создает собственную онтологию культуры изучаемого времени, позволяющую понять эпоху, при этом его герменевтика выступает в качестве онтологии понимания, а у Рикера она существует как эпистемология интерпретации. Казалось бы, пути исследователей расходятся. Но если погрузить их стратегии в контекст культурных и исторических задач, которые они ставят перед собой, то можно выявить идейные нити, связывающие их стратегии в достаточно целостный, построенный на взаимодополнении, методологический подход к гуманитарным феноменам. Задачу выявления этих нитей и созвучий, эпистемологических контекстов, где обе стратегии интерпретации предстают как взаимодополняющие аспекты целостного исследовательского подхода, можно определить как культурно-историческую эпистемологию [3].
Итак, А. Гуревич всегда погружен в историко-культурный материал, он использует герменевтику для анализа конкретных гуманитарных феноменов (в данном случае, как и ранее [3, с. 129-137; 5, с. 139-140], я обращаюсь к его анализу скальди-ческой поэзии). Он почти никогда не рассуждает о методологии вообще. Напротив, для Рикера важен метауровень анализа, он надстраивается над повествовательным текстом, стараясь выделить и вывести четкие закономерности, выстроить определенную структуру, не меняющуюся на протяжении разных эпох. При этом культурно-историче-ский аспект самого гуманитарного исследования, т. е. цель, его культурный смысл (для Гуревича непосредственно, для Рикера - опосредованно) играет разные роли в исследованиях исторических и вымышленных текстов; оба ученых ставят разные акценты в своих исследованиях.
Гуревич прежде всего хочет исследовать автора - его мировоззрение. Ему необходимо «познакомиться с образом мышления... автора и его социального окружения, т. е. с тем культурно-психологическим аппаратом, через который, своеобразно преломляясь, проходили образы исторической действительности» [1]. Рикера же интересует иное: связь, отношения, возникающие между написанием истории и построением интриги как созданием произведения, - независимо от того, будет ли оно историческим или же вымышленным, поэтическим. Исследуя эту связь, он сталкивает номологическую и нарративистскую стратегии. «Исследование номологической модели, - пишет Рикер, - привело нас к идее эпистемологического
разрыва, который отделяет историческое объяснение, оснащенное обобщениями в форме закона, от простого нарративного понимания» [4, с. 261]. И, констатируя этот разрыв, Рикер делает вывод
о том, что историография принадлежит к роду рассказанной истории, связывая таким образом историческое и поэтическое повествования. Ученый-историк анализирует нарративный аспект историографии, критикуя своих современников: «Основная ошибка нарративистов состоит в том, что они не учли в полной мере преобразования, отдалившие современную историографию от наивного повествовательного письма, и не смогли внедрить в повествовательную ткань истории объяснение через законы. И все же правота наррати-вистской интерпретации выражается в безусловно верном замечании, что собственно историческое качество истории сохраняется только благодаря связям - сколь бы скрытыми и тонкими они ни были, - которые по-прежнему соединяют историческое объяснение с нарративным пониманием, вопреки разделяющему их эпистемологическому разрыву» [4, с. 261].
Последняя констатация, если угодно, отправляет нас к исследовательским установкам Гуревича. Правда, в отличие от Гуревича, который в своих исследованиях скальдической поэзии отделяет литературный текст (в частности, биографический) и текст исторический, у Рикера речь идет о родстве повествовательной и поэтической практик, о структурной тождественности историографии и художественной литературы. Для него основным отношением между этими практиками становится корреляция, обусловленная, помимо всего прочего, культурно-историческими аспектами: «между деятельностью по рассказыванию истории и временным характером человеческого опыта существует корреляция, которая не является чисто случайной, но представляет собой форму транскультурной необходимости» [4, с. 65]. Перед Рикером встает двойная задача: оценить специфику исторического объяснения и в то же время сохранить принадлежность истории к нарративной сфере. Для этого он стремится выявить опосредованный характер филиации (преемственности) истории и нарративного понимания. Рикер выделяет единичное (подчеркну, индивидуальное) каузальное объяснение, на котором основывается структура перехода между объяснением посредством законов (номологическое) и пониманием через интригу, которую историк усматривает в событии. Именно на структуре, связях и композиции повествования (любого нарратива) сосредотачивается ученый.
В этой связи внимание Рикера привлек герменевтический анализ, где интерпретация текста играет ключевую роль, в частности эпистемологический ее аспект. Текст может быть как историческим рассказом, так и вымышленным. Однако для Рикера важен сам анализ процесса интерпретации, ибо он включает индивида в контекст культуры, позволяя с помощью особого разграничения времени понять специфическую связь истории, эпистемологии и герменевтики. Используя многочисленные ссылки на работы Аристотеля и Августина, Рикер прочерчивает линию своего исследования через связь трех элементов: 1) интриги в создании произведения; 2) мимесиса; 3) человеческого времени. Присутствие человека, т. е. собственно гуманитарный аспект любого исследуемого феномена, обеспечивается культурно-историческим контекстом, на неустранимость которого и обращает внимание Рикер. Важной задачей для него становится обоснование единства культуры как, если угодно, русла истории, как основания ее преемственности. Именно в таком ключе можно применять понятие культурно-исто-рического подхода к его исследованиям.
Для Гуревича тоже важна не только общая форма саги и песни как устной литературной традиции, внутри которой ее автор не анализирует и не интерпретирует событие, словно очевидец. Важно различие двух установок: литературной и литера-турно-исторической. Как ученый, историк-мему-арист, описывающий личность Скаллагримссо-на1 - героя саги, - он должен был придерживаться исторически заданной формы выражения, в отличие от самого Скаллагримссона-автора, который складывал песни, не задумываясь, т. е. был свободен в собственной субъективности.
Для меня принципиально важно, что Гуревич анализирует историческую личность скальда Эги-ля Скаллагримссона в двух аспектах: как автора литературного произведения и как героя литера-турно-мемуарного, которое можно считать историческим исследованием. Помимо прочего он умеет отделить себя, свою собственную линию и стратегию исследования своего времени от эпохи Скаллагримссона. Он старается проследить процессы понимания, интерпретации и исторического познания, не смешивая различные культурные пласты, т. е. отнюдь не забывая о моменте каузальности и закономерности в истории. Другое дело, что здесь герменевтическая стратегия понимается как порождение смысла, а не как методологическое интерпретирование, что отличает Гуревича
1 Эгиль Скаллагримссон - исландский скальд, чья жизнь описана в «Саге об Эгиле».
от Рикера. Понятия эпистемологии и методологии Рикер непосредственно обусловливает уровнем собственно исторического познания. Это познание бесспорно «связано с процессом порождения смысла, который исследует философ. Однако это порождение смысла не было бы возможным, если бы оно не находило себе опоры в эпистемологии и методологии исторических наук» [4, с. 262]. Поэтому Рикер разделяет герменевтику и семиотику: семиотика как наука о тексте рассматривает только его внутренние законы. Для герменевтики же важен другой уровень анализа - общей реконструкции действий, операций, с помощью которых автор делает повествование таковым: историческим или же поэтическим, привлекающим внимание и заставляющим читателя сопереживать героям. «Герменевтика, напротив, озабочена реконструкцией всей цепочки операций, благодаря которым практический опыт получает в свое распоряжение произведения, авторов и читателей» [4, с. 66].
Читатель, таким образом, появляется в эпистемологической схеме Рикера как «оператор», с помощью определенных процедур погружающий текст в контекст. Но в таком случае, какую роль здесь играет автор? Он оказывается также включенным в механизм «тройственного мимесиса». В исследованиях Рикера для герменевтики важна именно совокупность операций, ведущих от автора к воспринимающему произведение читателю, т.е. методология. Для Гуревича же ключевым является не процесс, а автор и непосредственное влияние на него культурно-исторической ситуации. Рассматривая поэзию скальдов и саги, историк проводит анализ словесной ткани литературного произведения. При этом, как было сказано выше, он различает дискурсивную индивидуальность героев, авторов и свою собственную. Гуревич пытается показать, что автор выражает себя в текстах (осознанно или неосознанно), т. е. так или иначе раскрывает свою оценочную позицию. И отчасти задача историка - понять ее. В работе «История и сага» ученый пишет: «Историческая концепция автора не может быть четко им сформулирована. Она выражается лишь косвенно, преимущественно через критерии, которыми автор саги руководствуется, строя свое повествование и характеризуя его участников. Следовательно, для раскрытия исторических представлений автора королевской саги необходимо исследовать эти критерии, выявить их в тексте саг» [1]. Для понимания этих критериев выражения личности Гуревич анализирует и текст, и историческую эпоху, рассматривая социальные, этические аспекты, общественно-политические особенности времени, и т.д. Но ведь то же самое предлагает делать и Рикер.
Рикер подходит к той же эпистемологической проблематике с другой стороны, анализируя связь и общую направленность гуманитарного познания: «<...> ремесло историка, эпистемология исторических наук и генетическая феноменология объединяют свои возможности, чтобы реактивировать эту фундаментальную ноэтическую направленность истории, которую мы для краткости назвали исторической интенциональностью» [4, с. 262]. С исторической эпистемологией связывает Рикер и нарративность: в процессе работы он делает попытку перенести понятие интриги из литературной сферы в эпистемологию. При этом ученый ссылается на исследования в этой области историка и литературного критика Хайдена У айта. Три основных идеи являются центром его работы «Метаистория»: «вымысел и история принадлежат - под углом зрения нарративной структуры - к одному и тому же классу» [4, с. 187], через соотношение истории и вымысла можно сделать выводы о связи истории и литературы и, как следствие, особое отношение к истории возникает именно как к историографии. Соответственно, под сомнение в данном случае ставится граница между «историей историков» и философией истории, иными словами, границы эпистемологии истории как таковой и литературы: «с одной стороны, всякое значительное историческое произведение демонстрирует целостное видение исторического мира, а с другой стороны, философии истории используют те же средства артикуляции, что и значительные исторические произведения» [4, с. 187]. Для Уайта историческое произведение содержит и набор исторических фактов, и литературную форму, окрашивающую текст в тот или иной оттенок. Его «метаистория» (поэтика историографии) направлена и на ослабление эпистемологического разрыва истории и рассказа как вымысла, с одной стороны, и на непререкаемое различие между воображаемым и реальным в литературе - с другой.
Таким образом, Рикера интересует метауровень, на котором он рассматривает исторический факт - событие; и анализирует его на примере французской историографии, рассматривая с точки зрения двух смыслов - онтологического и эпистемологического. «<...> В той мере, в какой историк вовлечен в понимание и объяснение прошедших событий, абсолютное событие не может быть засвидетельствовано историческим дискурсом. Понимание - даже понимание другого индивида в обыденной жизни - это всегда реконструкция, а не непосредственная интуиция» [4, с. 116]. Исследователь обращается к работе «Введение в философию истории: очерк о границах исторической объектив-
ности» Раймона Арона, где крайне важным становится следующий вывод: «прошлое, понятое как сумма того, что действительно произошло, недосягаемо для историка» [4, с. 116]. Там же рассматривалась проблема родства между пониманием другого и познанием человеческого прошлого. Именно история обусловливает человека, его понимание собственного существования. Для Рикера важными становятся и рассуждения об общем построении интриги (как он сам уточняет, интрига не отождествляется с понятием исторического рассказа). С помощью объяснения через построение интриги и аргументацию осуществляется прояснение смысла - ученый-историк использует оба этих метода, погружаясь в ту же самую эпистемологию интерпретации в своих исследованиях.
На примере «Поэтики» Аристотеля Рикер стремится выделить структурную модель из первоначальной сферы трагического через анализ построения интриги на контрпримерах - литературном романе или в современной историографии. Интрига рассматривается им как подражание действию. А действие - как то, что уже сконструировано. В процессе анализа «Поэтики» он выводит некую общую модель построения интриги, которую в дальнейших изысканиях распространит на любую нарративную композицию - поэтическую или же историческую. Для него важной становится попытка реконструировать логику повествования, исходя из отдельных функций, абстрактных элементов рассказа, общих для всякого нарратива. Он осуществляет поиск неких моделей, единых элементов, скрепляющих нарративы. При этом исследователь акцентирует внимание именно на универсальном характере интриги как таковой, типической, создающей внутренние связи в тексте. «Сочинять интригу - значит уже выводить интеллигибельное из случайного, универсальное из единичного, необходимое или вероятное из эпизодического» [4, с. 53]. При этом в своем анализе он постоянно направлен на читателя: «Линия рассуждения, которой я предлагаю следовать, такова: "Поэтика” говорит не о структуре, а о структурировании; но структурирование - это направленная деятельность, находящая свое завершение лишь в зрителе или читателе» [4, с. 61].
Именно идеальный зритель, слушатель и читатель играют ключевую роль в концепции Рикера. Но это не абстрактный субъект, а человек с его эмоциями, чувствами, культурой. В культуре существует мир произведения, именно через нее проходит каждый читатель. Нельзя не отметить еще одну важную деталь: читатель, пропуская мир произведения через самого себя (особенно если это не про-
сто читатель, а исследователь), должен помнить и различать свою собственную культуру и культуру автора - и не растворяться в ней без остатка. Об этом же говорит А. Гуревич, рассуждая о современных ему исследованиях средневековых текстов: «Незачем искать в далеком средневековье то, чего в нем не было, в частности тот беспредельный индивидуализм, которым отмечена более близкая к нам эпоха» [2, с. 83]. Создавая собственную онтологию понимания, Гуревич поддается этому герменевтическому пути и, анализируя различные времена, эпохи и культуры, следует ему.
В данном контексте отдельного рассмотрения заслуживает проблема множества временностей, «сплетенных в глобальном становлении обществ»: обращая внимание на рассогласованность их ритмов, Рикер, в отличие от Гуревича, делает выводы о связи между глобальными, общими историческими изменениями и собственно событиями рассказа, которые являются у него «внезапными переменами фортуны». Связь между историческим процессом и персонажем рассказа обеспечивается во многом историческим, т. е. учитывающим временное измерение, дискурсом. Время приобретает форму связующего звена между человеком и нарративом (и историческим, и поэтическим): «время становится человеческим временем в той мере, в какой оно нарративно артикулировано, а рассказ обретает свое полное значение, когда он становится условием временного существования» [4, с. 65]. Мир, созданный в произведении, всегда будет временным, т. к. «время становится человеческим временем в той мере, в какой оно артикулируется нарративным способом, и, наоборот, повествование значимо в той мере, в какой оно очерчивает особенности временного опыта» [4, с. 13]. Именно нарратив, по размышлениям Рикера, способен влиять на временную организацию, менять ее структуру и свойства. Показать, как рассказ соотносится со временем, -значит прояснить перекрестную референцию между вымышленным рассказом и историческим, причем именно через время.
Рикер, таким образом, рассматривает феномен времени «извне», вычленяя различные его формы из культурно-исторического контекста, - в отличие от Гуревича, чьи исследования времени зависели именно от условий изучаемой им эпохи и текста. К примеру, в его исследованиях проповедей Бер-тольда Регенсбургского многие страницы отданы анализу именно влияния культурной, исторической, социальной и политической обстановок того столетия на интересовавшую ученого личность: «Бертольд проповедовал в Южной Германии и в других частях Римско-Германской империи в пери-
од так называемого междуцарствия. Политическая анархия, междоусобная борьба, насилие и рыцарский разбой создали предельно напряженную обстановку. Все эти внутренние неурядицы не могли не наложить отпечатка на содержание проповедей Бертольда Регенсбургского. Они привлекали массы слушателей и возбуждали всеобщий интерес. Не только вопросы морали и поведения, которое могло бы способствовать спасению души, - обычные темы проповедей, - но и проблемы социального устройства и сущности человеческой природы поставлены этим францисканцем с необычайной для той эпохи остротой» [2, с. 76].
Любопытно, что в качестве анализируемого феномена Гуревич выбирает проповедь, жанр, изначально направленный на множество слушателей, характерный именно для рассматриваемой эпохи Средневековья, а не просто некий нарратив; тем более не разделенный на историческую и вымышленные формы, как это делает в своем анализе Рикер. Но и в этом пункте расхождений самым очевидным образом проступает взаимодополнительность подходов в реальной исследовательской работе учено-го-гуманитария. Погружение исследования в культурно-исторический контекст делает такого рода взаимосоотнесенность необходимым условием эффективности гуманитарного познания.
В данной статье я попыталась показать, что важнейшим условием методологической эффективности интерпретативных стратегий Поля Рикера и Арона Гуревича является их глубинная взаимодополнительность, которую можно выявить именно с позиций культурно-исторической эпистемологии. Погружение гуманитарного исследования в контекст осознания его культурных и исторических целей, осознание ученым этого контекста позволяют нам говорить об эпистемологическом единстве позиций Гуревича и Рикера, несмотря на кажущееся методологическое различие между ними: обращение одного к общенарративной структуре, а другого - непосредственно к личности и эпохе.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Гуревич А.Я. История и сага [Электронный ресурс]: http://norse.ulver.com/articles/gurevich/ Ыstorysaga/chapterl ,Ы:т1
2. Гуревич А.Я. Еще несколько замечаний к дискуссии о личности и индивидуальности в истории культуры // Одиссей. Человек в истории. М., 1990.
3. Эпистемологический стиль в русской интеллектуальной культуре XIX - XX веков: От личности к традиции / под ред. Пружинина Б.И., Щедриной Т.Г. М.: Политическая энциклопедия, 2013.
PHILOSOPHIA PERENNIS
4. Рикер П. Время и рассказ. М-СПб, 2000.
5. Щедрина И.О. Культурно-исторический подход А.Я. Гуревича к литературному произведению как источнику исторических знаний о личности // Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. 2013. № 4. С. 139-140.
REFERENCES
1. Gurevich, A.Ya., 1972. Istoriya i saga [History and saga]. Moskva, (in Russ.)
2. Gurevich, A.Ya., 1990. Eshche neskol'ko zamechaniy k diskussii о lichnosti i individual'nosti v istorii kul'tury [Some notes towards the discussion about the role of personality in the history of culture]. In: Odissey. Chelovek v istorii. Moskva, (in Russ.)
3. Pruzhinin, B.I. and Shchedrina, T.G. eds., 2013. Epistemologicheskiy stil' v russkoy intellektual'noy kul'ture XIX - XX vekov: Ot lichnosti k traditsii [Epistemological style in the Russian intellectual tradition of 19-20th centurie s]. Moskva: Politiche skaya entsiklopediya. (in Russ.)
4. Riker, P., 2000. Vremya i rasskaz [Tima and narration], Moskva-Sankt-Peterburg. (in Russ.)
5. Shchedrina, I.O., 2013. Kul'tumo-istoricheskiy podkhod A.Ya. Gurevicha k literatumomu proizvedeniyu kak istochniku istoricheskikh znaniy o lichnosti [A. Gurevich's cultural and historical approach to a literary work treated as a source of historical knowledge on personality], Gumanitamiye issledovaniya v Vostochnoy Sibiri i na Dal'nem Vostoke, no. 4, pp. 139-140. (in Russ.)
УДК 1 (091) 17
А.М. Кравченко*
К ВОПРОСУ О РАЗГРАНИЧЕНИИ ЦЕННОСТНОГО И КОГНИТИВНОГО У И. КАНТА**
В статье рассматривается проблема соотношения когнитивных и ценностных элементов в философии Канта. Кантовская система часто воспринимается как классический пример системы, которая жестко их разграничивает, однако в действительности эти элементы существуют у Канта в тесной взаимосвязи. Жесткое различение когнитивного и ценностного является для него не более чем теоретическим конструктом, и в реальной деятельности человека они оказывают друг на друга немалое влияние. Можно говорить о том, что развитие одного невозможно без развития другого.
Ключевые слова: Кант, ценность, познание, разум, практическая философия.
Towards the problem of differentiation of the value and the cognitive in I. Kant’s works. ANDREYM. KRAVCHENKO (Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences).
The article focuses on the problem of correlation between the value and the cognitive elements in the philosophy of Immanuel Kant. Kant’s system is often seen as a classical example of system, in which these two are strictly separated, but in reality they coexist in tight interdependence. Strict division between the cognitive and the value are just a theoretical construction for Kant, and in real human life they have a considerable influence on each other. The author concludes that the development of one of them is not possible without the development of other.
Keywords: Kant, value, cognition, reason, practical philosophy
Теория «ценностного» как отличного от познавательного впервые возникла в философии у последователей Канта - Виндельбанда, Лотце, Риккерта и др. Но есть ли основания для жесткой демаркации ценностного и когнитивного в системе самого Канта? В монографии «Эпистемология ценностей» Л.А. Микешина отмечает: «Как представляется, философское разграничение познавательного и ценностного восходит к его противопоставлению теоретического разума, направленного на познание сущего, и практического, обращенного к человеческой морали, - особому миру должного (ценностей, норм)» [9, с. 28]. Такое разграничение, разумеется, вполне осмысленно и даже весьма конструктивно. Не говоря даже обо всей
последующей традиции, можно упомянуть только один общеизвестный факт: этим разграничением пользовался сам Кант, разводя спекулятивный и практический разум. Различны их методы - спекулятивный разум начинает с явлений и затем поднимается к понятиям, а практический, напротив, - начинает с понятий и нисходит к явлениям. Различны и сферы их действия: сфера природы, в которой все подчинено закону необходимости и существуют все явления, и сфера свободы, где не может быть предопределенности, в ней существуют вещи сами по себе.
Однако при всей кажущейся жесткости этой границы нельзя не отметить, что для Канта она являлась скорее теоретическим конструктом, пред-
* КРАВЧЕНКО Андрей Михайлович, аспирант сектора этики Института философии РАН.
E-mail: shirmapetz@yandex.ru
** Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РГНФ. Проект № 14-03-00587а.
О Кравченко А.М., 2014
