CC BY
189
ФРАНЦУЗСКОЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО ОБ ЭМИГРАНТАХ ЭПОХИ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ XVIII ВЕКА С.Н. Коротков
Изучение французского законодательства об эмигрантах революционной эпохи необходимо для представления полной картины истории эмиграции и необыкновенно интересно, поскольку в законах, и в ходе их принятия проявилась политическая и моральная оценка эмиграции значительной частью французского общества.
Летом 1789 г. началась эмиграция. Уже 17 июля 1789 г. Францию оставили брат короля граф д'Артуа, затем, через несколько дней, - семейство принца Конде и многие другие аристократы. После «похода парижанок на Версаль» 5-6 октября 1789 г. и последовавшего переезда королевской семьи, двора, правительства и Собрания из Версаля в Париж началась новая волна эмиграции: за границу отправились «умеренные роялисты», люди принявшие участие в революционных событиях в первые дни, например, депутаты, и среди них герцог Орлеанский и бывший председатель Учредительного собрания Мунье.
Для революционного времени характерно появление «паник», особых социально-психологических явлений. Летом 1789 г. Францию охватил «великий страх», изученный Ж. Лефевром [1]. Он представлял собой массовую панику, охватившую крестьян, боявшихся нападения неведомых «разбойников». Страх этот имел глубокие корни, порожден был, в значительной степени сознательно, абсолютистской администрацией. Одним из результатов «великого страха» были нападения крестьян на замки. «Аграрный мятеж, экономический кризис, аристократический заговор, страх разбойников объединили свои усилия, - как писал А. Собуль, - чтобы создать атмосферу паники» [2]. Важным социально-психологическим явлением революции стал и страх, охвативший французских дворян. Некоторые из них, как и крестьяне, готовились к отражению нападений, но многие спасались бегством. В отъезде ближайших родственников короля (по гласной или негласной договоренности) видят тактический ход [3], но тысячи уехавших дворян являлись жертвами страха. «Во многих больших городах, - писал Э. Доде, - новость о парижских событиях снимала оковы с пламенных страстей, провоцировала восстания войск в гарнизонах. Многие командиры пали жертвами этих мятежей; многие офицеры избежали смерти, только пустившись в бегство» [4].
Центрами эмиграции стали Рейнская область (Кобленц, Майнц, Вормс), Пьемонт и Англия. За пределами Франции эмигранты создали «армию принцев», правительство, но серьезной самостоятельной военно-политической силой они никогда так и не стали. Тем не менее, революционно настроенные французы не только использовали понятие «аристократ» как «контрреволюционер», но и были убеждены, что «эмигранты» являются контрреволюционерами. Участники и современники революционных событий (революционеры и их противники и жертвы) создали полярные по своей направленности легенды, разные оценки причин эмиграции, политической программы и социальной структуры эмиграции. Легенды эти оказали большое влияние на историографию и явились очень живучими. Прежде всего, необходимо констатировать бытование легенды о дворянском характере эмиграции и о ее контрреволюционной программе действий.
Эмиграция вызывала обеспокоенность революционных кругов, но законодательное ограничение на эмиграцию не вводилось. XVIII век - век космополитизма. Многие французы при Старом порядке переезжали в другие страны, поступали там на военную службу, и это не рассматривалось как государственная измена. Терпимость эпохи Просвещения дополнилась конституционными положениями революции (права человека, утвержденные Декларацией прав, а затем конституцией 1791 г.).
Эмиграция использовалась сторонниками нового режима, желавшими возбудить внимание масс к аристократическим заговорам, которые, как казалось, эмиграция демонстрировала [5]. Официозная газета «Монитер» публиковала, хотя и редко,
материалы об эмигрантах. Например, 12 декабря 1790 г. были опубликованы письмо из департамента Вар с очень энергичным требованием принять меры против «врагов свободы» и копия письма, полученного администрацией того же департамента из муниципалитета Антиб (d'Antibes) от 22 ноября 1790 г., об опасности, которую представляют французские беженцы (réfugiés) в Ницце [6]. Показательно, что в первый период революции «рефюжье» употребляется наравне с относительно новым в политической словаре словом «эмигрант».
За редким исключением [7] эмиграция осуществлялась спокойно и без всякого сопротивление властей. Депутаты серьезно отставали от общественного мнения, все более подозрительно относившегося к эмиграции. Единственное ограничение, коснувшееся эмигрантов, было введено 17 февраля 1791 г.: по докладу депутата Камю Собрание приняло декрет о сокращении выплат из различных фондов французам, в то время находившимся в других странах (T.7. P.403).
Сопротивление вызывали планы отъезда короля из Парижа. Слухи об этих планах будоражили народ. Особенно парижане забеспокоились после отъезда 19 февраля 1791 г. в Рим теток короля Марии-Аделаиды и Виктории-Луизы. 22 февраля толпы народа ворвались в Люксембургский дворец, резиденцию брата короля графа Прованского, и взяли с него слово, что он никогда не оставит короля. Для верности его заставили переселиться в Тюильри.
Отъезд теток короля вызвал обсуждение в Учредительном собрании вопроса об эмиграции. Дело свелось к определение места жительства членов королевской семьи. Однако и в такой постановке вопрос для законодателей оказался очень сложным.
На заседании Учредительного собрания 21 февраля 1791 г. А. Барнав заявил, что, необходимо просить конституционный комитет подготовить закон об обязанностях членов королевской семьи и, учитывая важность вопроса, потребовать, чтобы проект был представлен послезавтра. Тут же Фрето поддерживает предложение Барнава и под аплодисменты добавляет, что «не будет мира на границах, пока принцы дома Бурбонов будут вести себя так, как они ведут себя сейчас». Мартино потребовал от конституционного комитета проекта закона об эмигрантах: «Декларация прав позволяет каждому гражданину уезжать и возвращаться туда, где ему кажется лучше, но мне кажется, что есть обстоятельства, которые требуют внесения изменения в эти принципы. Не может быть безразличным, что граждане могут отсутствовать в стране» (T.7. P.422). Такой поворот событий вызвал острую и по существу, и форме дискуссию. Фуко поставил вопрос о принципиальной причине эмиграции. Она - в том, что «общественное спокойствие не восстановилось ни в городах, ни в провинции, в том, что собственность граждан не обеспечена. Кто привяжет гражданина к родине?» (T.7.P. 443). Тем не менее, и Фуко высказался за разработку закона. Заседание 21 февраля заканчивается принятием огромным большинством решения поручить конституционному комитету представить проект закона об обязанностях всех членов королевской семьи и подумать о том, можно ли в кризисный момент препятствовать гражданам покидать родину. 25 февраля, когда в Национальном собрании продолжили обсуждение этого вопроса, Рено указал на опасность для общественной свободы предложения Барнава ввести закон о месте пребывании королевской семьи, «он предвидит важный вопрос о том, есть ли в государстве привилегированные семьи». Рено прелагал сделать закон всеобщим и конституционным, а короля попросить не позволять никому из членов семьи уезжать из королевства до тех пор, пока Собрание не примет закон, не временный, но конституционный, об эмигрантах (T.7. P.483). Обсуждение превратилось в жесткую перепалку. Депутаты говорили, не слушая друг друга. Одновременно говорили лидеры правых Казалес и Монлозье. Казалес пытался выразить свою мысль («мне, как и Шапелье, больше по душе, чтобы был декретирован конституционный закон»), а Монлозье кричал: «Да здравствует король!» и жестами призывал «правую» встать (T.7. P.486). Как видим, столкнулось множество позиций. Роялисты защищали прерогативы короны, обеспеченные
конституцией, ссылаясь на естественные права (!). Их противники были достаточно осторожны, и ставили вопрос об изменениях в законе, также ссылаясь на естественные права и цитируя Ж.-Ж. Руссо, полагавшего, что в некоторых случаях права можно ограничивать.
Комиссия Собрания пришла к заключению, что «запрещение эмиграции противоречило бы началам, положенным в основу конституции».
Отражением все более враждебного к эмиграции общественного настроения являются публикации официозной газеты. 30 апреля 1791 г. «Монитер» опубликовал выдержки из письма, полученного из Швейцарии: «... Впрочем, здесь тихо, повсюду говорят о Франции, и всегда с беспокойством, происходящим от шума мнимой контрреволюции. Беглые французы, которых называют аристократами, не слишком ободрены нами» (Т.8. Р.253). Однако закон об эмиграции все еще не был представлен Собранию. Как писал Ж. Видалян, «потребовалось Вареннское бегство, чтобы Национальное собрание выступило против» эмиграции [8]. Но и в ходе Вареннского кризиса, вызванного попыткой короля в июне 1791 г. уехать из Парижа, проблема эмиграции оставалась и юридически и политически трудной.
На заседании Собрания 25 июня 1791 г., когда король еще не был доставлен в Париж, депутаты внесли первые ограничения на свободу передвижения. Морель, указав на то, что «толпы французских офицеров находятся вне королевства и г[осподин] д'Артуа постоянно получает эти подкрепления из Франции», потребовал, чтобы все офицеры были бы вызваны и чтобы все выплаты за границу были бы прекращены. Сан-Мартен требует издания закона об эмиграции, а Камю - рекращения любых выплаты за границу. Эммери предложил декретировать, что в 5 лье от границы все должны путешествовать с паспортами. Соответствующие решения сразу же были приняты (Т.8. Р.739).
У противников запрета на эмиграцию было много серьезных доводов. Так, Ребель говорил о том, что есть много эмигрантов, уезжающих не для борьбы с революцией, а в поисках покоя и безопасности, и что гораздо лучше иметь открытых врагов у порога страны, чем бесполезных и опасных - внутри; к тому же закон против эмиграции не достигнет цели. Нантский эдикт и драгонады не помешали эмиграции гугенотов. «Само собой разумеется, - говорил Ребель, что если бы эмигранты вооружились и пришли нас атаковать, то надо было бы беспощадно с ними расправиться, но по отношению к простой эмиграции необходимо предоставить каждому поступать по своему желанию». Некоторые депутаты полагали, что эмиграцию не остановить, другие - что среди эмигрантов есть много людей, не имеющих к «аристократам» (на революционном языке -контрреволюционерам) отношения. Ввести ограничения, не нарушая прав и свобод, было делом очень трудным!
После долгих обсуждений проблемы 9 июля-6 августа 1791 г. был принят закон о тройном налогообложении имущества эмигрантов, но Учредительное собрание так и не смогло принять закон об эмиграции и ограничить право на перемещение.
1 октября 1791 г. открыло работу Законодательное собрание. Для большинства депутатов этого собрания - либералов, юристов и легалистов - свободы, в том числе свобода передвижения, были святы, но объективно существовала проблема с эмиграцией, поскольку враждебная деятельность принцев стала очевидной. После Вареннского кризиса и временного задержания короля и его семьи у европейских монархов появился повод для вмешательства во внутренние дела Франции, а граф Прованский провозгласил себя регентом, поскольку король и его сын не свободны. Кроме того, Жиронда выбрала для борьбы за углубление революции и за власть очень опасное оружие - войну [9]. Деятельность эмигрантов (опасность которой еще и преувеличивали) оказывалась в этой ситуации козырной картой.
На заседании Собрания 15 октября 1791 г. живо обсуждается новость: в Кобленце покупают ткани, чтобы шить военную форму. Депутат Одрен требует, «чтобы Собрание приняло бы меры всеобщие, великие меры, экстраординарные меры, чтобы заставить
уважать французскую свободу. Министр иностранных дел вам говорит: будьте спокойными, границы в самом лучшем состоянии. Администраторы вам пишут: границы в самом плохом состоянии, и они находятся на местах...» (T.10. P.121). Обсуждение было остановлено председателем собрания, поскольку вопрос об эмигрантах не был поставлен в повестку дня. Свидетельством общественного внимания к проблеме является также статья Пеше, опубликованная в «Монитере» в разделе «Смесь» 20 октября (аргументы Пеше были скорее в пользу свободы эмиграции) (T.10. P.150), и, наконец, 20 октября 1791 г. вопрос об эмиграции был поставлен в повестку дня работы депутатов. 60 человек записались выступить. В обсуждении вопроса приняли участие крупнейшие ораторы Законодательного собрания.
Первым взял слово Лекинио. Должны ли депутаты остановить эмиграцию? -спрашивал Лекинио. Должны ли наказать эмигрантов? Каким образом их наказать? Депутат говорил о том, что запрещение эмиграции - ни в принципах, ни в интересах страны. Не надо держать в стране тех, кто не поможет в трудную минуту. Лекинио предлагал различать эмигрантов и наказать только тех, кто повернет оружие против родины. Имущество последних должно быть конфисковано, но можно ли проводить конфискацию до того, как будет совершено преступление? Он предложил лишь наказать офицеров-дезертиров (T.10. P.159-161).
После пространной речи Лекинио было несколько кратких и жестких в отношении эмигрантов выступлений. Крестен предлагал наказать не только офицеров, но и чиновников-эмигрантов. Затем с большой речью выступил один из лидеров Жиронды -Бриссо. Он предлагал разделить эмигрантов на три класса: главные вожди - принцы, государственные чиновники, оказывающие влияние на своих коллег, и обыкновенные граждане. «Ваши удары, - говорил Бриссо депутатам, - должны упасть на первые два». Бриссо предложил достаточно жесткий проект закона. Эмигранты должны были вернуться в течение месяца; принцы лишались права на престол; за активные действия против страны эмигранты должны будут предстать перед судом; запрет на выезд без паспорта, выданного местными властями (для служащих - начальством); запрет на вывоз военного снаряжения; в отношении тех иностранных властей, которые поддерживают эмигрантов и мятежников, Собрание оставляет за собой право выбрать меры воздействия (T.10. P.157). Затем слово взял Кондорсе, один из поздних просветителей, известный ученый, он защищал права и свободы и предложил очень мягкий закон, который не осуждал бы человека только за его отсутствие в стране (T.10. P.205-207). Даже в протоколе было записано, что выступление Кондорсе произвело на депутатов большое впечатление.
Кондорсе отвечал Верньо, один из лидеров Жиронды и один из самых блестящих ораторов Французской революции. Для ответа он выбрал один из тезисов Кондорсе: находится ли Франция в таких условиях, которые дают право принимать меры против эмигрантов. Верньо дал утвердительный ответ на вопрос Кондорсе. Да, ситуация для Франции была непростой, и действия эмигрантов являлись дополнительной проблемой, но война, которую жирондисты выбрали как средство внутриполитической борьбы, приведет не только к свержению монархии, но и к отстранению от власти и казни самих лидеров Жиронды. Верньо использовал суждение просветителей, что «есть обстоятельства, при которых нация может, не раня справедливость, подавить (réprimer) эмигрантов, которые затрагивают (compromettent) ее спокойствие» (T.10. P.208).
Ход обсуждения показывает, что современники прекрасно видели различия в позиции эмигрантов, причинах их отъезда. Юридически эмиграция была законна, но логика развития революции привела к ее политическому осуждению. Общественное мнение революционной Франции повернулось против эмигрантов. Депутаты словно сами себя подхлестывали, читая письма из провинции, с границ, статьи в официозном «Монитере» о военных приготовлениях принцев.
Закон 9 ноября 1791 г. предоставил всем эмигрантам под угрозой лишений всех должностей и доходов срок до 1 января 1792 г. для возвращения, а в случае тайного возвращения после указанного срока объявлял их виновными в заговоре и подлежащими казни. Король наложил вето на закон, но обратился к эмигрантам с прокламацией, содержавшей призыв вернуть во Францию. Вето короля вызвало бурю негодования, и ситуацию для эмигрантов не изменило.
Отражением отношения к эмигрантам стал закон 9-12 февраля 1792 г.: «ввиду неотложной необходимости возместить расходы, вызванные поведением эмигрантов» декретируется секвестр имущества эмигрантов. Однако ни Законодательное собрание, ни жирондистский Конвент не пустили имущества эмигрантов в продажу.
После народного восстания в Париже 10 августа 1792 г., свергшего монархию, и созыва Конвента давление на эмигрантов усиливается. Голоса сторонников свободы эмиграции умолкают. 23 октября 1792 г. декретируется вечное изгнание эмигрантам и казнь тем, кто вернется. 4 декабря 1792 г. принимается решение о конфискации имущества эмигрантов в тех странах, которые будут завоеваны. Затем, 14 февраля 1793 г., за донос на эмигранта обещано вознаграждение в 100 ливров, а 12 июля, уже после прихода якобинцев к власти, закон дает доносителю 0,1 имущества эмигранта.
В якобинский период все меры против эмигрантов были консолидированы, репрессиям подвергались члены их семей. Все, «кто собирался у границ», объявлялись осужденными на смерть. Их родственники, если им было больше 10 лет, и если они поддерживали с эмигрантами связь, их должники, «если они неблагоразумно решали заплатить свои долги, подвергались тому же наказанию», эмигранты лишались наград, их браки расторгались самим фактом эмиграции, их имущество было конфисковано [10]. Наконец, было принято решение о распродаже уже ранее национализированного имущества эмигрантов.
Уже на следующий день после прихода к власти монтаньяры приняли декрет о распродаже эмигрантских имуществ (вместе с имуществом осужденных врагов революции они составили так называемые «национальные имущества второго происхождения» — НИ-11). Продажа национальных имуществ явилась одним из крупнейших инструментов социальных преобразований в ходе Французской революции и заслуживает внимания. Прежде всего, постараемся определить размеры конфискованного у эмигрантов имущества. Пестрота данных по регионам затрудняет определение размеров НИ-11. Но об эмигрантских имуществах есть такое свидетельство, как «эмигрантский миллиард»! После возвращения Бурбонов эмигранты потребовали компенсацию за потерянные имущества и получили испрашиваемый миллиард. Эта сумма дает определенное представление о ценности НИ-11. Судя по тому, что, пользуясь законом от 27 апреля 1825 г., компенсацию получали и родственники казненных (например, сестры Сен-Жюста [11]), 1 млрд. — это стоимость всех НИ-11. Современники и историки одни только церковные имущества оценивали в 3 млрд. ливров. Наши подсчеты коронных имуществ дали цифру 1,5 млрд. [12]; таким образом, НИ-1 в 4 раза дороже НИ-11, а все национальные имущества являлись огромным богатством. Создавались национальные имущества для погашения государственного долга, поэтому должны были дорого продаваться. Кто же приобрел эти огромные ценности?
Способ распределения определил результаты. В мае 1790 г. был установлен порядок продажи национальных имуществ. Закон предписывал продавать их с торгов тому, кто больше даст, но крупные имения разрешалось делить, если в совокупности будет получена сумма, не менее той, которую предлагали за все имение в целом. За купленный земельный участок надо было внести в течение двух недель 12 % его стоимости (за дом -20 %), остальное - в течение 12 лет. Буржуазия выступила против такого способа продажи, выдвинув соображения финансового порядка. 15 июня 1790 г. в Якобинском клубе де Польверель заявил, что нация, имеющая двухмиллиардный долг, не в состоянии предоставить покупателям столь длительную рассрочку [13]. В Учредительном собрании
Пантевиль-Сернон добивался того, чтобы укрепление финансов считалось не следствием «этой операции», а ее принципом. Герцог Ларошфуко-Льянкур пытался отстаивать интересы мелких собственников: «Чем быстрее произойдет эта продажа, тем скорее, без сомнения, даст себя чувствовать облегчение; но как бы настоятелен ни был этот мотив, вы не должны пожертвовать для него другим» [14], а именно - увеличением числа покупателей. Но закон от 3-17 ноября 1790 г. не учитывал соображений Ларошфуко. Период рассрочки сократили до 4,5 лет, от дробления имений фактически отказались. Неудивительно, что буржуазия преобладала на торгах.
В целом к концу 1791 г. было продано около половины церковных имуществ.
Попытки добиться изменения порядка распределения национальных имуществ еще не раз предпринимались в дальнейшем. После победы восстания 10 августа 1792 г. в Париже Законодательное собрание по докладу Франсуа де Нефшато приняло 14 августа закон, которым предписывалось дробить имения эмигрантов и выделять небольшие участки беднякам за ренту. Однако этот закон не применялся.
22 января 1794 г. Раффрон, выступая в Конвенте, предложил пустить национальные имущества в продажу мелкими участками по 6 арпанов: «Мне отвечают со всех сторон, что эти имущества должны продаваться с аукциона, чтобы извлечь возможно большие выгоды от продаж для государственной казны. Эта выгода для казны, которую так превозносят, является подлинным несчастьем для общества, если ею достигается лишь то, что мелкий люд лишается возможности добиться благополучия» (Т. 19. Р. 282). Предложения Раффрона, равно как и многие другие, направленные на наделение землей неимущих, были отвергнуты. Победил «финансовый» подход к вопросу.
Якобинцы законом от 3 июня 1793 г. продлили рассрочку до 10 лет, установив в принципе дробление крупных имений. Однако продажа по-прежнему происходила на торгах, где, как правило, побеждает богатый покупатель. Якобинцы не перенесли и места продажи из центра дистрикта в коммуну. Торги и раздел имений велись административными властями дистриктов, относившимися, как правило, враждебно к дроблению. Закон не устанавливал размеры частей, на которые следовало дробить имения. Само положение закона о том, что дробление не должно наносить ущерб цельности хозяйственное единицы, могло толковаться достаточно широко. Н-11 представляли меньшую ценность, но оценены были дорого. А.Д. Люблинская полагала, что крестьяне отнеслись к покупке эмигрантских имуществ с большой осторожностью. Известно все же, что как раз при их распродаже крестьяне несколько потеснили буржуазию. Даже в Жиронде, где буржуазия, стремясь получить лучшие земли, в целом значительно преобладала, крестьяне сумели кое-что купить.
После Термидора условия продажи были изменены к еще большей выгоде крупного покупателя, и с этого времени документы вовсе не отражают крестьянских покупок. Буржуазия окончательно победила на торгах. На рубеже XVIII и XIX вв. активизировались операции с национальными имуществами в аннексированных департаментах; цена этих имуществ, по оценке Л. Бержерона, достигала 1,3 млрд. франков. Здесь среди покупателей были только крупные буржуа; в департаменте Жемапп четверть всех имуществ скупили двое парижских буржуа Пуле и Виктор Боден [15]. Общие результаты (при серьезных расхождениях локальных подсчетов) следующие: буржуазия купила половину национальных имуществ, а из остающейся половины всех крестьянских покупок верхушка деревни приобрела свою половину, т.е. около 25 % всего, и по существу вошла состав новой буржуазии. 95 % крестьян приобрели четверть всей продававшейся земли. Конечно, крестьянское землевладение несколько укрепилось. Покупать землю у государства было намного легче, чем из рук частных владельцев. Но выгоду от распродажи НИ имели, прежде всего, буржуазия и верхушка деревни [16]. Буржуазия скупила все лучшие земли. Историки сходятся в том, что расположенные вблизи больших городов, связанные с хорошими рынками хозяйства достались буржуазии.
В годы революции значительная часть капиталистических хозяйств, которые велись главным образом на королевских, церковных и дворянских землях, была национализирована. Вопрос о дальнейшей их судьбе заслуживает внимания, так как ряд западных историков считает французскую революцию бунтом консервативных слоев буржуазии, победа которых привела к ликвидации передовых хозяйств.
Кому достались такие хозяйства? А. Д. Люблинская считала, что «зеркало» продажи НИ отражает картину сохранения и укрепления зрелых форм капиталистического фермерства в Парижском районе. «Средняя крестьянская собственность тоже укрепилась и расширилась, но все же осталась в пределах средних масштабов. Мелкое крестьянство не получило хорошей земли; ему достались лишь малоценные и небольшие участки» [17]. Накануне революции Парижский бассейн, районы Тулузы и Бордо являлись областями прогрессивного хозяйства. Здесь сеньериальная рента составляли незначительную часть доходов дворянства. В Тулузене и на Юго-Западе (Бордо) буржуазия полностью обладала на торгах. Есть все основания полагать, что здесь же, как в Парижском районе, большие фермы достались бывшим арендаторам, либо новые владельцы-буржуа продолжали на них капиталистическое хозяйство. Если даже некоторые крупные владения были разделены, то тоже на фермы, крупные хозяйства, только другого размера. Лишь часть ферм (особенно во Французской Фландрии) на пахотных землях была поделена.
Есть примеры, демонстрирующие сохранение и успешное развитие в годы революции капиталистических ферм [18]. Таким образом, тезис о ликвидации передовых хозяйств при создании и последующей распродаже эмигрантских и других национальных имуществ не получает подтверждения. А в целом эта операция содействовала формированию новой буржуазии и развитию буржуазного общества во Франции.
Якобинский период явился вершиной революции, был он и кульминацией давления на эмигрантов.
После переворота 9 термидора, свергшего власть робеспьеристов, законодательство в отношении эмигрантов смягчается. 5 брюмера III г. (25.10.1794) временно разрешили эмигрантам пользоваться своим имуществом, если органы администрации дадут благоприятное заключение. Затем были некоторые изъятия из числа эмигрантов: 15 фримера (5.12.1794) разрешили вернуться 2 тыс. граждан департаментов Верхний и Нижний Рейна, пострадавших от деятельности комиссаров Конвента Сен-Жюста и Леба. В начале 1795 освободили родственников по восходящей линии (старших) от секвестра.
После разгрома в июне 1795 г. высадившихся на западном побережье Франции у мыса Киброн эмигрантов начинается новое ужесточение законодательства против них. Конституция III г. (1795 г.) объявила неприкосновенной собственность полученную во время революции, и отдельно оговорила права покупателей национальных имуществ. После принятия конституции 1795 г. была проведена амнистия, но эмигранты и неприсягнувшие священники были исключены из амнистии.
В период Директората были изменения в общественном отношении к эмигрантам и в законодательстве, но в целом антиэмигрантские законы не были отменены, им угрожала смертная казнь в случае возвращения на родину.
Стабилизация режима, вышедшего из революции после приведшего к власти генерала Бонапарта переворота 18 брюмера (09.11.1799), требовала расчета со старыми проблемами. Вражду к эмигрантам, свойственную даже умеренным революционерам, разделял и Наполеон Бонапарт. Однако сенатус-консультом (указом) 26 апреля 1802 г. амнистия была предоставлена эмигрантам. Амнистия предоставлялась по заранее составленному списку (т.е. не была всеобщей), и «тем, ... которые не были вычеркнуты из списков» в последний момент перед публикацией указа. Не носила она и безусловного и бессрочного характера: амнистию надо было принять, успеть вернуться во Францию до 23 сентября того же 1802 г. (до 1 вандемьера IX г., т.е. до наступления нового года по республиканскому календарю). Вернувшись, надо было принять присягу на верность Республике и согласиться оставаться под надзором властей в течение 10 лет. По статье 17
бывшим эмигрантам не полагалась компенсация за потерянные в годы революции ценности, но возвращалось то, что не было продано из фонда национальных имуществ. Те, кто не успел бы вернуться к установленному сроку, выпадали (déchus) из-под действия амнистии. Исключались из амнистии вожаки вооруженных вражеских сборищ, активные участники гражданской войны и т.п. (etc., etc.) [19]. Вместе с соглашением с церковью (конкордат), заключенным 14 июля 1801 г., амнистия эмигрантам гарантировала стабильность режиму. Конкордат признало большинство священников, а амнистию приняло большинство эмигрантов. Это означало, что потерявшие во время революции права и имущества привилегированные признавали новый режим, и де-факто признавали все перемещения собственности.
Таким образом, законы создавали правовую ситуацию для эмигрантов, но одновременно являлись отражением политического и морального отношения к эмигрантам в обществе. Долгое время понятие «эмигрант» не имело юридического статуса и существовало наравне с «беженцем», свобода передвижения гарантировалась не только традициями века Просвещения, но и Декларацией прав и конституцией 1791 г. Эмиграция имела много причин, а эмигранты имели разные политические программы (или не имели их вовсе). По мере развития революции среди эмигрантов становится все больше людей с определенной политической программой, но не обязательно консервативной: из Франции все больше уезжает активных участников первых лет революции, и многие из них - либералы. Исследование причин и социального состава эмиграции требует отказаться от ряда живучих легенд - о дворянском составе, контрреволюционных намерениях и т.п.
Брат короля граф д'Артуа, принц Конде создали в изгнании правительство, армию. Деятельность принцев усиливала подозрения к эмигрантам и вызывала общественное требование введения закона об эмиграции (что фактически было равно требованию запрещения эмиграции). Но даже Вареннский кризис не привел к запрету на выезд из страны. Обсуждение вопроса об эмиграции показывает, что современники понимали относительную слабость «аристократов» и то, что причины эмиграции могут быть разными. Защитники эмигрантов апеллировали к естественным правам, основывались в своих суждениях на ценностях эпохи Просвещения. Однако логика развития революционных событий привела к поляризации общества. На родине к эмигрантам стали относиться как к врагам революции, и значительная часть историков приняла в дальнейшем это суждение. Законодательное собрание усиливает давление на эмигрантов, а после свержения монархии, наконец, вводится запрет на эмиграцию (эмигрантам и тем, кто их поддерживает, угрожают смертной казнью) и проводится конфискация их имущества. Однако жирондисты так и не начали распродажу имущества эмигрантов. В якобинский период революции завершилось формирование антиэмигрантского законодательства, а их имущества были пущены в продажу как часть «национальных имуществ». Распродажа национальных имуществ явилась одним из важнейших инструментов социальной трансформации эпохи Французской революции. Для нуворишей это был лакомый кусок, и получение ценностей из фонда национальных имуществ явилось одним из важнейших факторов в формировании «новой буржуазии». Не случайно все конституции (от конституции 1795 г. до Хартии Людовика XVIII 1814 г.) торжественно гарантировали неприкосновенность этой собственности.
Изучение законодательства и хода обсуждения законов об эмиграции позволяют на многие вопросы посмотреть по-новому, а дальнейшее изучение истории эмиграции эпохи Французской революции позволит уточнить многие оценки и революции, и эпохи Просвещения.
Публикация выполнена при поддержке РГНФ (грант 04-01-00487а) Источники и литература
1. Lefebvre G. La Grand Peur de 1789. Paris, 1956. Новое издание: Lefebvre G. La Grand Peur de 1789. Suivi de Les Foules révolutionnaires. Paris, 1988. См. обзор Г.С. Чертковой // История ментальностей, историческая антропология. Зарубежные исследования в обзорах и рефератах. М., 1996. С. 210-232.
2. Soboul A. La Révolution française. Paris, 1983. P.157.
3. Daudet E. Histoire de l'émigration pendant la Révolution française. T.1-3. Paris, 1905-1907. T.3. P.6.; Миллер К. Французская эмиграция и Россия в царствование Екатерины II. Париж, 1931. С.39.
4. Daudet E. Op. cit. P.7.
5. Vidalenc J. Les émigrés française 1789 - 1825. Caen, 1963. P.9.
6. Réimpression de l'ancien Moniteur. T.1-32. Paris, 1850-1854. T.6. P.601-602. (Далее ссылки на Moniteur в тексте).
7. Vidalenc J. Op. cit. P.19-20.
8. Ibid. P.20.
9. Ревуненков В.Г. История Французской революции. СПб., 2003. С.156-157 и сл.
10. Daudet E. Op.cit. P.118.
11. Dommanget M. Saint-Just acquéreur de biens nationaux dans le Noyonnais // Révoluton française, 1922. T.14. P.425.
12. Коротков С.Н. О роли национальных имуществ в "рождении" новой буржуазии // Французская революция XVIII века: экономика, политика, идеология / Под ред. Г.С. Кучеренко. М., 1988. С. 96.
13. La Société des Jacobins. T. 1-6. Paris, 1889-1897. T.1. P.171.
14. Саньяк Ф. Гражданское законодательство Французской революции. М., 1928. С.148-149.
15. Bergeron L. Banquiers, négociants et manufacturiers parisiens. T. 1-2. Paris; Lille, 1975. T. 1. P.437, 429.
16. Lefebvre G. La vente des biens nationaux // Lefebvre G. Etudes sur la Révoluton française. Paris, 1954. P.232; Gallix M. La vente des biens nationaux pendant la Révolution française dans les Districts de Montpellier et de Lodevé. Montpellier, 1951. P. 28; Sentou J. La fortune immobiliere des toulousains et la Révoluton française. Paris, 1970. P.171.
17. Люблинская А. Д. Французские крестьяне в XVI - XVIII вв. Л., 1978. С.230.
18. См.: Собуль А. Из истории Великой буржуазной революции 1789-1794 годов и революции 1848 года во Франции. М., 1960. 268; Ikni G.-R. La terre de Lierville de 1715 à la Réstauration // Contribution à l'histoire paysanne de la Révolution française. Paris, 1977. P. 271, 274.
19. Buchez Ph. Et Roux P. Histoire parlementaire de la Révolution française. T. 1-40. Paris, 1834-1838. T.38. P.407.
