CC BY
164
ности» (Ж 2. 179. 12). Выпад Кюхельбекера против новейшей поэзии, в т.ч. против элегии, где «чувство уныния поглотило все прочие» (Мнемозина. 1824. Ч. 2. С. 36), был воспринят им далеко не однозначно.
Образ «унылых наших рифмачей» (IV. 33. 8), связанный с характеристикой элегии, как и определение современного романтизма* «Лорд Байрон прихотью удачной // Облек в унылый романтизм // И безнадежный эгоизм» (Ш. 12.13), в ЕО являются отзвуками споров об элегии и чувстве уныния в ней. Разумеется, «элегические куку» (С 2.282. 10) го стихотворения «Соловей и кукушка» (1825) тоже были частью этих отзвуков. Эти характеристики, относящиеся к 18241825 гг., вносили дополнительную окраску эстетического характера как в образ Ленского, так и в оценку его творчества.
И все-таки, думается, само понятие «уныние» и связанное с ним определение не имеют в общем контексте пушкинского романа выраженного пейоративного смысла. Во многом они включены в текст как «чужое слово». Уже после «унылых наших рифмачей» и заключенных в кавычки слов: «Но все в элегии ничтожно; // Пустая цель ее жалка;
Статья поступила в научную редакцию 22 апреля 1999 г. УДК 82 08:159.9
О. В. Се(
II Меж тем цель оды высока // И благородна...» (IV. 33. 9-12), восходящих к позиции Кюхельбекера, возникает столь важное для пушкинской позиции суждение: «...Тут бы можно // Поспорить нам...» (IV. 33. 12-13). В контексте чужого слова возникает и характеристика Онегина как «отшельника праздного и унылого». А определение ю чернового варианта: «чудак унылый» выходит на поверхность в седьмой главе через вереницу светских вопросов: «Но кто в толпе избранной // Стоит безмолвный и туманный?» (VII. 7. 5-6), «Все тот же ль он, иль усмирился? // Иль корчит также чудака?» (VII. 8. 1-2). И далее: «Предметом став суждений шумных, // Несносно (согласитесь в том) // Между людей благоразумных // Прослыть притворным чудаком...» (VII. 12. 1-4). Образ «туманного», «притворного чудака» в ореоле других определений по законам снежного кома разворачивается в направлении уже возникшей характеристики «отшельника праздного и унылого».
Уныние как мирообраз эпохи и знаковая принадлежность «унылой элегии» получает в романе не столько оценку, сколько осмысление.
ФОРМИРОВАНИЕ ПОЧВЕННИЧЕСКИХ ВЗГЛЯДОВ В МИРОВОЗЗРЕНИИ РАННЕГО Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО.
Рассматривается вопрос о формировании основ почвенничества Ф.М. Достоевского в 40-е гг. в контексте проблематики общественной жизни того времени Исходным материалом исследования являются художественные произведения писателя: «Бедные люди», «Петербургская летопись», «Хозяйка», материалы следствия по делу петрашевцев, воспоминания С.Д Яновского и А П. Милюкова и документы, характеризующие общественную позицию участников кружка Майковых, оказавшего серьезное влияние на молодого Достоевского. Анализ утих материалов позволяет с полной уверенностью говорить о том, что уже в 40-е гг. общественная позиция писателя лишена крайностей западничества и славянофильства. Он вырабатывает свою диалектическую позицию, объединившую идею возврата к исконным традициям русского национального бытия и гуманистическое наследие европейской культуры.
О мировоззрении Достоевского написано немало. За более чем столетний период изучения его наследия все тщательно исследовано, описано и проанализировано. Однако некоторые вопросы требуют уточнений, и в том числе широко распространенное мнение о том, что концепция почвенничества, в значительной мере определившая своеобразие мировоззрения зрелого Достоевского, сформировалась в результате нравственно-этического потрясения, пережитого им на каторге и в ссылке. Этот важный этап жизни писателя принято считать гранью между двумя, совершенно противоположными по сути исканий, периодами его жизни: политическим радикализмом и идеями революционного преобразования русской жизни в 40-е гг. и зрелым консерватизмом.
В годы после объявления приговора, на каторге и в ссылке, в мировоззрении Достоевского произошли важные изменения, но случилось это не вдруг. Идеи, положившие основу почвенничества, укрепляются этой эпохе учения и становления: каторга и ссылка не переломили Достоевского, а лишь углубили идеи и убеждения, жившие в нем с детства, дали широкое и глубокое знание народа, национальных типов, способствовали постижению сути русской души и уяснению своеобразия национального бытия, как писал об этом сам писатель.
Усиление демократических тенденций и антикрепостнических настроений были важнейшим направлением развития русской общественной жизни 40-х гг. XIX в. Этому способствовали разные факты: от обострения социально-политических противоречий российской жизни до революционных событий в Европе. По словам А.И. Герцена, «с 1842 г. главным занятием мыслящих русских было обдумывание способа раскрепощения крестьян. Все другие задачи
зависели от этого» [1. Т. 12. С. 78]. Это обусловило пристальное внимание русской интеллигенции к новейшим западным социально-утопическим теориям, остро ставившим проблему социального неравенства и к тому же рисующим фантастический, но такой манящий идеал будущей жизни без зла и страданий, в гармонии и братской любви.
Достоевский, еще в юности впитавший социалистические идеалы (как он сам их определял) Жорж Санд [2. Т. 23. С. 34, 37] и реализовавший свой демократизм и любовь к людям в романе «Бедные люди», с готовностью и восторгом внял горячей проповеди Белинского. Я страстно принял тогда все учение его» [2. Т. 21. С. 12], писал он позднее. Действительно, молодой писатель, как и многие тогда, был увлечен этими идеями. Познакомившись с
B.Н. Майковым и братьями Бекетовыми, он участвует в организованной ими «бытовой ассоциации» с общей кассой и библиотекой [2. Т. 18. С. 311; 2. Т. 28( 1). С. 134; 3; 4.
C. 411]. Однако характер интереса молодого Достоевского к утопическим доктринам требует уточнения, поскольку их широкая популярность среди молодого поколения была знаком времени, и этот факт сам по себе еще не свидетельствует о радикализме взглядов писателя.
А.П. Милюков, приятель Достоевского по кружку Дурова и далее, в 60-е гг., особо подчеркивает в своих мемуарах, что внимание к общественно-политическим проблемам современности было закономерным следствием противоречивых процессов общественной жизни, шедших в России и за ее пределами, осознанием глубокого кризиса российской государственности. В то время как по Европе прокатилась волна восстаний и революций, росли и множились либеральные идеи и социальные программы, в России с каждым днем усиливалась реакция, вводились
новые и новые запреты, что лишь обостряло интерес к европейским событиям и усугубляло недовольство условиями русской жизни. «Понятно, - пишет Милюков, - как это все действовало раздражительно на молодых людей, которые, с одной стороны, из проникающих из-за границы книг знакомились не только с либеральными идеями, но и с самыми крайними программами социализма, а с другой,
- видели у нас преследование всякой мало-мальски свободной мысли...» [5. С. 170-171). И сам Достоевский в объяснении следственной комиссии подчеркивает необходимость осмысления европейских процессов и изу-че-ния новых теорий для любого мыслящего русского потому, что это история, в которой все взаимосвязано, и опыт осмысления европейских событий необходим для уяснения дальнейшего пути развития России, способов преодоления кризиса русской жизни. «На западе происходит зрелище страшное, разыгрывается драма беспримерная. Трещит и сокрушается мировой порядок вещей. Самые основные начала общества грозят каждую минуту рухнуть и увлечь в своем падении всю нацию. Тридцать шесть миллионов людей каждый день ставят, словно на карту, всю свою будущность, имение, существование, свое и детей своих! И эта картина не такова, чтоб возбудить внимание, любопытство, любознательность, потрясти душу? Это тот самый край, который дал нам всю науку, образование, цивилизацию европейскую; такое зрелище
- урок! Это, наконец, история, а история - наука будущего. И после этого неужели обвинят нас, которым дали известную степень образования, в которых возбудили жажду знания и науки, - неужели обвинят нас в том, что мы имели столько любопытства, чтоб говорить иногда о Западе, о политических событиях, читать современные книги, приглядываться к движению западному, даже изучать его по возможности?» [2. Т. 18. С. 122]. Эти слова Достоевского близки, взглядам В.Н. Майкова, считавшего необходимым критическое переосмысление опыта европейской науки и истории для осознания путей преодоления кризиса российской жизни. И не случайно, будучи участником кружка Майковых, Достоевский испытал серьезное воздействие идей молодого критика, диалектичное™ его взглядов.
Увлечение идеями утопического социализма не только у Достоевского, но и у большинства «русских мальчиков» не было руководством к действию, его попросту не содержалось в этих теориях, столь близких христианской идее братства. Это было своего рода воплощением идеи «золотого века», мечтой о земном рае, «царстве Божием на земле». Зачастую эти теории и воспринимались как переработанное и улучшенное с точки зрения современности христианство. Книга одного из идеологов утопического социализма, Сен-Симона, так и называлась «Новое христианство» (1825). В основе ее лежала идея братства всех людей на земле и поиска утраченной в процессе исторического развития общности между отдельными людьми и целыми нациями. По мнению В. Комаровича, именно в этой поэтической чистоте и нравственной высоте утопических идей заключалась их притягательность для художников [6].
Подобная сущность теорий утопического социализма обусловила и тип сознания увлеченных ими людей, которые не призывали к активным действиям и насильственному изменению мира, а лишь мечтали о прекрасном будущем и размышляли о возможностях разумного, постепенного изменения мироустройства. При этом важно отметить то, что на подобном романтическом, мечтательном характере восприятия и осмысления утопических идей настаивают люди, находившиеся в центре общественной жизни 40-х гг. Ис-
торик К.Д Кавелин, бывший в молодости одним из участников кружка Белинского, писал, характеризуя увлечения тех лет: «Мы мечтали о лучшем будущем, не формулируя положительно, каким оно должно быть» [7]. А Достоевский, спустя многие годы, в «Дневнике писателя» вспоминал: «Мы заражены были идеями тогдашнего теоретического социализма. Политического социализма тогда еще не существовало в Европе, и европейские коноводы социалистов даже отвергали его. <..> Действительно правда, что зарождавшийся социализм сравнивался тогда, даже некоторыми из коноводов его, с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение последнего, сообразно веку и цивилизации» [2. Т. 21. С. 130].
Это был лишь закономерный интерес к европейской социальной науке и истории, мечта о гармоничном будущем, не влекущая за собой никаких программ претворения в жизнь. Следственные документы по делу петрашевцев содержат ряд высказываний Достоевского о том, что все эти идеи ни в коей мере не могут быть применены на практике не только в России, но и в европейских странах по причине своего кабинетно-мечтательного характера: «Фурьеризм - система мирная, она очаровывает душу своей изящностью, обольщает сердце ... любовью к человеку ... как ни изящна она, она все же утопия, самая несбыточная.<...> Нет системы социальной, до такой степени осмеянной, ... непопулярной, освистанной как система Фурье на Западе. Что же касается до нас, до России, до Петербурга, то здесь стоит сделать двадцать шагов по улице, чтобы убедиться, что фурьеризм на нашей почве может только существовать или в неразрезанных листах книги, или в мягкой, незлобивой, мечтательной душе, но не иначе как в форме идиллии или подобно поэме в двадцати четырех песнях и стихах» [2. Т. 18. С. 133]. Сравнения системы утопического социализма с идиллией или поэмой особенно подчеркивает ее поэтический характер в восприятии молодого Достоевского. Это находит подтверждение в поэтике его ранних произведений, особенно в романе «Бедные люди». Не менее важной является и мысль писателя о чуждости любой западной доктрины основам русского нацио-наль-ного бытия, подвергнутая им ранее тщательному художественному осмыслению в повести «Хозяйка» (1847).
Многие исследователи считают неискренними эти показания Достоевского, мотивируя это тем, что петрашевцы на следствии пытались смягчить или даже скрыть некоторые, неизвестные Липранди, аспекты их деятельности [4. С. 429-432; 8]. Однако изначальную диалектичность взглядов писателя подтверждают документальные факты разных уровней, от проблематики его произведений 40-х гг. до воспоминаний близко знавших его людей [2. Т. 28. С. 331-332; 9].
Некоторые сведения по этому вопросу содержатся в мемуарах С.Д Яновского и А.П. Милюкова [3; 5. С. 167— 249; 10. С. 365-396]. Следует оговориться, что часто их свидетельства считают не вполне достоверными. По мнению P.R Поддубной [11], Яновский был далёк от политических дискуссий, проходивших в кружке Майковых (в которых Достоевский принимал активное участие), а значит, не мог достоверно изложить существовавшую картину. A.C. Долинин высказал мнение о том, что Милюков необъективен в оценке политических взглядов молодого Достоевского и пытается «привести их в соответствие с его более поздними «почвенническими убеждениями» [12]. В письме к Анне Григорьевне, написанном по прочтении первого тома посмертного собрания сочинений [13], где были опубликованы материалы о жизни писателя, Янов-
ский подчеркивает, что статьи О.Ф. Миллера, H.H. Страхова и В. Н. Буренина страдают неточностью. «Многие из хороших русских людей думают, и думают серьезно, что Федор Мих<айлович> из ссылки возвратился другим; каким-то очищенным и таким гуманным, каким явился он в последних своих произведениях. <...> Федор Михайлович, и в то время, когда он писал «Бедных людей», и в то время, когда он сблизился со мной до отношений дружеских, посещал меня решительно каждодневно, и, наконец, тогда, когда он был арестован, был точно такой же (курсив сборника. - О.С.), каким он обратился из Сибири и каким он сошел в могилу <...> он и бывая у Петрашев-ского и у Дурова и даже последнее время перед арестованием, у Спешнева - революционером никогда не был» [10. С. 391-392].
Чуждость молодого Достоевского радикальным идеям изменения мироустройства подчеркивает и Милюков. Описывая взгляды писателя, он приводит его высказывание о том, что «народ наш не пойдет по следам европейских революционеров и, не веря в новую пугачевщину, будет терпеливо ждать решения своей судьбы от верховной власти <.„> ни в какой иной путь он не верит» [10. С. 391-392]. Далее Милюков свидетельствует о том, что уже в эти годы Достоевский утверждал необходимость поиска самобытного пути преодоления кризиса, основанного на традициях народной жизни: «...мы должны искать источников для развития русского общества не в учениях западных социалистов, а в жизни и вековом историческом строе нашего народа, где в общине, артели и круговой поруке давно уже существуют основы, более прочные и нормальные, чем все искания Сен-Симона и его школы (курсив мой. - О.С.). Он говорил, что жизнь в ика-рийской коммуне или фаланстере представляется ему ужаснее и противнее всякой каторги» [10. С. 180-181].
Свидетельства Яновского и Милюкова совпадают со взглядами Достоевского, отраженными в материалах следствия. Но самым важным аргументом, говорящим о непредвзятости этих документов, является творчество писателя 40-х гг. При анализе его проблематики становится очевидно, что уже в то время писателю присущ диалектический подход к рассмотрению важнейших вопросов современной жизни, отказ от крайностей «славянофильства и за-падничества, как замкнутых идеологических систем, пред-полагавших четкое разделение людей на «наших» и «не наших» и канонизировавших свои опорные постулаты, по отношению к которым ... не допускалось ни сомнения, ни иронии» [14. Т. 3. С. 146]. Достоевский объединяет представление о самобытности исторических традиций и особой духовности русского народа с признанием величия европейской культуры, пониманием необходимости разумного восприятия всего лучшего, что накоплено веками развития западной цивилизации.
Еще в романе «Бедные люди», ставя проблему социального зла и несовершенства буржуазного мира, Достоевский, подобно авторам социальных утопий, создает свою модель земного рая, идеала будущей жизни. Это отвечало эстетическим требованиям В.Н. Майкова, считавшего, что в художественном произведении критика окружающей действительности должна сопровождаться изображением идеальной модели бытия [15]. Создавая свою «утопию», Достоевский наполняет ее несколько иным смыслом. Он не рисует фантастических и немыслимых моделей общественного устройства. Серым, безрадостным картинам петербургской жизни он противопоставляет размеренную и естественную сельскую жизнь по законам природы, в гармонии со всем окружающим миром. Именно так
видит идеальную картину человеческого бытия героиня романа Варенька, насильственно вырванная из этого земного рая и задавленная тяготами отчужденной жизни буржуазного города. Авторский замысел совершенно про-зра-чен. В рамках одного предложения Достоевский сталкивает картины сельской и городской жизни. Резкость и очевидность контраста подчеркивают основную идею: «Когда мы оставляли деревню, день был такой светлый, теплый, яркий; сельские работы кончались, на гумнах громоздились огромные скирды хлеба и толпились крикливые стаи птиц; все было ясно и весело, а здесь, при въезде нашем в город, дождь, гнилая осенняя сырость, непогода, слякоть и толпа новых, незнакомых лиц, негостеприимных, недовольных, сердитых <...> И мне кажется, я бы была счастлива, если бы пришлось хоть всю жизнь не выезжать из деревни» [2. Т. 1. С. 27]. Этот идеал непосредственно основан на исконных особенностях русской национальной жизни, на тех самых «общине, артели и трудовой поруке», к которым, по словам Милюкова, Достоевский предлагал обратить внимание в поисках путей преобразования действительности. Таким образом, уже в самом начале своего творческого пути, в поисках модели идеального мироустройства в дневнике Вареньки Доброселовой, писатель обращается к осмыслению самобытных традиций русского национального бытия, к осознанию необходимости возвращения к основам естественной, веками складывавшейся жизни. И община, по сути своей лишенная всякого индивидуализма, что подчеркивает писатель в этом кратком и емком противопоставлении, основанная на идее братства, оказалась здесь не только вполне приемлемым, но и наиболее удачным вариантом модели земного рая, поскольку удовлетворяла требованиям утопических теорий к характеру человеческих отношений и была при этом вполне реальна. Утопическая идея единства и равенства всех людей получает в общине возможность реального воплощения, и это становится как бы залогом будущности этой общественной системы. Важность этой идеи для мировоззрения Достоевского тех лет подтверждается глубиной ее проникновения в поэтику романа. Писатель закрепляет ее не только в содержании, но и на уровне художественной формы. Рисуя картину идеальной жизни, Достоевский обращается к традициям идиллии, что особенно подчеркивает функцию этих фрагментов в структуре романа, реализуя идею золотого века на формальном уровне. Не случайно Варенька называет свое детство не иначе как «золотое детство».
Обращение к традициям народной жизни, поиск идеала в основах национального бытия представляется очень органичным и закономерным для мировоззрения молодого Достоевского, выросшего в патриархальной семье и хорошо знавшего народный быт, что неоднократно отмечалось самим писателем и близко знавшими его людьми [2. Т. 25. С. 172; 16. Т. 1. С. 14-17]. Эта особенности детских лет жизни, живые впечатления которых составляют важный элемент в мировосприятии любого человека, подспудно оказывали значительное воздействие на его жизненную позицию. П.П. Семенов-Тян-Шанский, посещавший собрания Петрашевского и общавшийся там с Достоевским, подчеркивает, что «... деревня оставила на всю его жизнь неизгладимые впечатления и уже в 40-е годы он был близок крестьянам, их быту и всему нравственному облику русского народа...» [17. Т. 1. С. 299]. В конце 40-х гг. этот интерес Достоевского к народной жизни усиливается под влиянием широкого общественного интереса к обшине, появлением книги Гакстгаузена «Исследование внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений в Россию^ 1847), который в 1842-44 гг. путешествовал по России и изучал
особенности русской жизни. Более всего внимание прусского барона привлекла сельская община как элемент самобытный, чуждый германским народам. Гакстгаузен усмотрел в ней очень плодотворное, здоровое начало, способное предохранить Россию от появления пролетариата и тем самым застраховать ее от европейских проблем [18]. Идеи немецкого исследователя получили значительный резонанс в русском обществе и, разумеется, не могли обойти Достоевского. Среди петрашевцев ими особенно заинтересовались теоретики фурьеризма [16. Т. I. С. 92]. Достоевский не принадлежал к кружку фурьеристов, но поддерживал дружеские отношения с одним из их лидеров, НЛ. Данилевским [2. Т. 18. С. 332,352; 17. Т. 1. С. 298].
Сущность общественных взглядов молодого Достоевского и глубина осознания важнейших проблем русской жизни ярко проявились в его повести 1847 г. «Хозяйка». В символической структуре образов этого произведения писатель ставит проблему отношений между народом, живущим согласно вековой традиции национального бытия, и интеллигенцией, замкнувшейся в своем мире идей, далеких от национальных интересов. Герой повести Орды нов занят созд анием таинственной и туманной системы, опираясь на которую он надеется гармонизировать общественные отношения. Исследователи, занимавшиеся анализом этой системы, приходят к выводу, что Ордынов создает «социально-религиозную систему ... в духе утопического социализма 1840-х годов» [2. Т. 1. С. 507-510; 19; 20]. Но мечтатель-утопист, оторванный от национальных основ, терпит фиаско, сталкиваясь со стихией народной жизни. Этот момент сюжетного развития очень важен для Достоевского. Он тщательно готовит и подробно описывает крушение идей мечтателя и следующее за этим его духовное оцепенение. Поражение Орды-нова, страстно мечтавшего изменить мир и положившего на создание своей системы все силы, символически воплощает мысль писателя о чуждости, несовместимости западных социальных теорий с вековыми основами русского бытия. Утверждая необходимость объединения интеллигенции с народом, Достоевский рассматривает эту проблему диалектично. Между разорванными слоями русского общества должна установиться тесная взаимосвязь. Интеллигенция должна воспринять от народа потерянную ею связь с «почвой», а весь народ - получить знания, открыть для себя лучшие достижения европейской культуры. По сути дела, в образной структуре «Хозяйки» Достоевский уже в 40-е гг. излагает основы концепции почвенничества. В повести создается противоречивый, неоднозначный образ народа, Катерина и Мурин представляют собой два противоположных полюса - духовную чистоту и нравственную бездну. Это говорит о том, что уже в 40-е гг. Достоевский приходит к мысли о необходимости возврата интеллигенции к национальной почве и поиска нацией своего собственного пути, основанного на традициях народной жизни. Эта идея настолько увлекает писателя, что для наибольшей наглядности и убедительности при обрисовке противоположных жизненных стихий он активно использует фольклорные мотивы и образы, вызывая этим жесткую критику Белинского, не разглядевшего «в этой ... загадке его причудливой фантазии ... покрытой лаком русской народности» [21. Т. 10. С. 351] истинного замысла автора.
Говоря о мировоззрения раннего Достоевского, необходимо отметить, что в отрицании возможности использования опыта европейской истории и в утверждении необходимости обращения к исконным традициям жизни русского народа он не является последователем ранних славянофилов (о воздействии на Достоевского идей ранних
славянофилов см.: [22, 23]), а формирует свою диалектическую точку зрения, подвергая критическому переосмыслению все важнейшие идеи времени и выбирая приемлемое для себя. Основу его убеждений составляют идея самобытного пути развития русской нации и признание великих культурных достижений европейской цивилизации. Наследие 40-х гт. свидетельствует о сложном, полемическом отношении Достоевского к основным идеям ранних славянофилов. Разделяя их уверенность в необходимости опоры на национальные традиции, интерес к общине и к другим характерным явлениям народного бытия, он расходится с ними в восприятии народа [14. Т. 3. С. 148]. Если славянофилы ввдят в народе только положительные начала, то Достоевский в «Хозяйке» со всей определенностью заявляет о противоречивости народной души, о необходимости просветления ее от мрака необразованности. Мурин овладевает духовным миром Катерины, опираясь на ее незнание. Благодаря этому его кабалистика достигает такого сокрушительного результата. Народ находится в плену предрассудков, чтобы освободить его от этого, необходимо обогатить его ценностями европейской культуры, реальным практическим знанием. Не соглашается Достоевский и со славянофильской оценкой петровских реформ и всей послепетровской истории России. В «Петербургской летописи» в фельетоне от 1 июня он спорит с идеями Кюстина, высказанными им в книге «Россия в 1839 году» [2. Т. 18. С. 24-25]. Вслед за Белинским [21. Т. 8. С. 385-414] писатель опровергает его взгляд на роль Петербурга и реформу Петра (см. об этом: [24; 25]), сравнивая при этом позицию француза со взглядами славянофилов [2. Т. 18. С. 24-25] и втягивая их тем самым в орбиту своей полемики. Достоевскому дорог Петербург. «Здесь все хаос и смесь, но зато все жизнь и движение» [2. Т. 18. С. 26]. Петербург - это сама живая жизнь, бурлящая и изменяющаяся, воспринимающая все лучшее в наследии европейской культуры (автор перечисляет разнообразные архитектурные стили, создающие неповторимый облик Северной столицы) [2. Т. 18. С. 26]. И в этой динамике, в этом поступательном движении, в этой открытости всем ветрам, всеотзывчивости и все восприимчивости Достоевский видит залог будущей гармонии. Мысль автора о необходимости соединения двух начал: традиций народной жизни и лучших достижений европейской культуры, глубоко отразилась в поэтике фельетонов. Через все четыре очерка проходит противопоставление Петербург - Россия, направленное против эпической широты и цельности русской жизни. Но при этом все стремится к гармонии и единству, все жизненные начала стремятся к Петербургу и получают там развитие, унылый мотив русской песни звучит сквозь мелодию «Берлиозова бала у Калулетов» [2. Т. 18, С. 22-23], и это смешение подчеркивает убеждение автора в возможности и необходимости объединения русских традиций и европейского наследия.
Уже в 40-е гг. Достоевский обнаруживает диалектич-ность своей общественной позиции, которая формируется под воздействием разнообразных, порой противоречащих друг другу влияний. В детстве он воспитывался в патриархальной семье, исповедывавшей идеалы православия и монархизма. Жюнь в деревне дала возможность узнать народный быт и характеры [26. Т. 1. С. 299]. Чтение романов Ж. Сайд, а затем кружки Белинского и Пет-ра-шевского заостряют в сознании Достоевского социально-демократическую проблематику, знакомят с новейшими утопическими теориями. Вопреки развитой в них радикальной идеологии в сознании Достоевского уже в эти годы формируется основа будущего почвенничества В этом отношении, на наш взгляд, большую роль сыграло
его участие в кружке Майковых, куда он впервые попал в начале 1846 г., во время назревающего конфликта с кружком Белинского [2. Т. 28(1). С. 131, 134, 139-140]. Дискуссии, проходившие в доме Майковых, повлияли на взгляды Достоевского, определив диалектичностъ его мировоззрения, отразившись в особенностях проблематики и поэтики произведений тех лет (а среди них «Петербургские летописи», «Хозяйка», «Неточка Незванова», предопределившие особенности его зрелого творчества). Писатель обращается к новому для него образу героя времени, полного противоречий и склонного к постоянной рефлексии, мечтающего о лучшем будущем. Это соответствовало новейшим эстетическим требованиям В.Н. Майкова, который вместе с Белинским первым ю критиков 40-х гг. пришел к пониманию необходимости перехода от быто- и нравоописания к социально-психологическому анализу окружающей жизни и изображению сложных процессов, порожденных ею в душе современного человека [27]. В решении этого вопроса Достоевский оказывается близок авторской позиции АН. и ЕЛ. Майковых, Гончарова и др., в произведениях которых идея своеобразия русской жизни во всей широте ее проявлений становится важнейшим детерминантом характеров, мировоззрений и поступков героев и определяют подход к проблеме в целом. Влияние этой идеи особенно ярко проявляется в «Петербургской летописи» и «Хозяйке», работа над которыми шла в одно время [28; 29]. Важно, что Достоевский сам обнаруживает это влияние. В фельетоне от 11 .мая, рассуждая о специфике русского национального бытия, он цитирует отрывок из поэмы А Н. Майкова «Две судьбы» [2. Т. 18. С. 22-23], усиливая тем самым национальный мотив и придавая проблеме эпическую широту и философское звучание.
Понимание своеобразия русской национальной жизни, различия путей исторического развития России и Европы было одной из основных черт, определяющих суп» общественных взглядов участников кружка. Современное экономическое и политическое положение России рассматривалось ими крайне критически, и поэтому вопрос о возможных путях реформ был актуален, тем более, что среди участников кружка были такие крупные государственные чиновники, как В.А. Солоницин, правитель канцелярии департамента внешней торговли министерства финансов, и известный экономист А.П. Заб-лоцкий-Десятовский, один из основоположников нового практического направления русской политэкономии, непосредственно обращенного к насущным проблемам буржуазного развития России. Его работы «О крепостном состоянии в России» (1841) и «Причины колебания цен на хлеб в России» (1847), основанные на глубоком статистическом исследовании реальных фактов, рассматривают крепостное право как основную причину всех коренных экономических и политических проблем русской жизни и подчеркивают прямую зависимость всех политических столкновений от общественного застоя и крайней реакционности государственного устройства. Иссле-дователи отмечают, что статьи Заблоцкого «... сыграли наибольшую роль (и по заслугам!) среди этой разоблачительной (антикрепостнической. - О.С.) литературы» [30]. Работы эти высоко ценились всеми прогрессивными умами России. Белинский в «Обзоре литературы за 1847 год» писал о «Причинах колебания цен на хлеб», что «статья эта, без сомнения, принадлежит к замечательнейшим явлениям нашей ученой литературы прошлого года» [21, Т. X. С. 354]. Как подцензурное руководство к действию принимались статьи Заблоцкого в кружке Петрашевского. Записка «О крепостном
состоянии в России» несла настолько острый политический смысл, что о ней даже не осмелились доложить государю, а в процессе петрашевцев ее наличие у подследственных было одним из серьезнейших отягчающих обстоятельств [26. Т. 1. С. 294, 303, 584].
К середине 40-х гг., когда Достоевский начал посещать дом Майковых, инициативу старших перехватило новое поколение во главе с В.Н. Майковым и В.А. Милютиным, ставшими генераторами важнейших идеологических позиций кружка. Они обратили общий интерес к серьезному изучению естествознания, политэкономии, философии и социальной науки с точки зрения их практического использования в России [11; 31. С. 178]. Принципиальным моментом здесь является интерес не к науке вообще в ее чисто теоретическом смысле, а практическое применение современных теорий для гармонизации общественных отношений и максимального улучшения бытовых условий жизни. В одной из статей В.Н. Майков определяет науку «... как ... средство осмыслить и ублажить существование человека на земле» [32. С. 282]. Общаясь с членами кружка, Достоевский впитывает этот широкий энциклопедизм интересов и практическое отношение к научному знанию.
Однако при всем внимании к новейшим достижениям европейского прогресса общественную позицию участников кружка нельзя охарактеризовать как западническую. Как и во всем другом, здесь нет непримиримого противостояния идей самих по себе. Мысль о необходимости переосмысления и использования передового европейского опьгта не имеет здесь самодовлеющего характера. Она всегда соотносится с традиционными особенностями русского национального бытия, выработанного веками исторического развития под влиянием местных геоклиматических условий, и тщательно анализируется с точки зрения их адекватности. Постоянная оглядка на традиции является для них принципиальным моментом, и соотношение теории с традицией становится мерилом приемлемости любой европейской доктрины.
Важнейшим источником такого подхода был глу-бо-кий интерес к русской истории, свойственный многим представителям кружка. Москвичка по происхождению, Е.П. Майкова выписывала журнал «Москвитянин», чтение которого во многом влияло на направление развития взглядов ее детей [8. С. 267]. С другой стороны, интерес к русской истории вырабатывался и под влиянием В.А. Солоницына, (материалы о В.А. Солоницыне и его переписка с Е.П. Майковой в 1843-1844 гг. любезно предоставила автору статьи сотрудница ИР ЛИ А.Г. Гро-децкая. Они будут опубликованы в альманахе «Лица» № 8 [33]), чье глубокое внимание к российской истории и поиску новых документов, свидетельствующих о малоизвестных событиях, отражено уже в «Подснежнике». Так, в 1835 году он помещает там отрывок из записок графа Ростопчина «Кончина Екатерины II» [33. Гро-децкая А.Г Чувствительный и холодный]. Исторические разыскания Солоницына активизируются во время путешествия по Европе. В Париже он занимается в Королевской библиотеке, где, по его словам, «много любопытного и полезного» ([33]. Из переписки В .А. Солоницына с ЕЛ. Майковой 1843-1844 гг. Письмо от 6 февраля 1844 г.), сходится с АЛ Тургеневым, известным своим интересом к архивным исследованиям, собравшим «богатейшую коллекцию копий документов по политической истории Россию) [33. Гродецкая А.Г Прим. х переписке В.А. Солоницына с Е.П. Майковой], работает с ним и очень сожалеет о прекращении работы по причине болезни Тургенева: «досадно, что не удалось воспользо-
ваться материалами, которые собрал Тургенев и в которых, просматривая их, я заметил много отличных вещей» [33. Из переписки В.А. Солоницына с Е.П. Майковой].
Сопоставление России и Франции, ставшей предметом пристальных наблюдений Солоницына, часто встречается в письмах этой поры. Осмысляя жизнь современной Франции и ее историю, рассматривая логику исторического движения, Солоницын через это пытается постичь внутренний смысл российской жизни и движущих ее тенденций. Это красноречиво иллюстрирует отрывок из его письма Гончарову от 25 апреля 1844 года: «Мое некогда состоит в том, что я, как осел, работаю над историей Парижа и его окрестностей: читаю, хожу по городу, смотрю, взлезаю на башни, спускаюсь в погреба, даже роюсь в различных библиотеках и архивах. История Парижа - история целой Франции. Боже мой! что за народ! Какие гнусности я открыл в их прошедшем! Можно написать очень интересную вещь, сравнив Французов с Русскими: сравнение было бы блистательно в нашу пользу (курсив мой. - О.С.>> [33. Гродецкая Л.Г. Чувствительный и холодный].
Это сопоставление, видимо, вызвано не только изначальным желанием примерить европейскую жизнь «к русским плечам», о чем писал Солоницын А.Н. и НА. Майковым незадолго перед тем, как отравиться в путешествие, но и стало реакцией на недавно появившуюся книгу маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» (1843). В письме к Е.П. Майковой от 10 апреля 1844 г. он оставляет по этому поводу подробное замечание: «Мнение Ваше о том, что я люблю Французов, совершенно противоположно истине. Я люблю их за народный характер, я хвалю в них их национальное самолюбие (которое иногда хоть смешно, но всегда полезно), я уважаю их за обширное развитие их промышленности, за распространение в свете многих полезных мыслей, за успехи во всех путях просвещения. Но что касается до политики, до их правления, то я об этом не имею высокой идеи (Ср.: в этом же письме, немного выше, начиная разговор о Кюстине, Солоницын пишет: «Странная вещь! Нет на свете правительства, благоразумнее русского, нет на свете полигики, дальновиднее русской, а между русскими людьми выдаются такие олухи .... что нет мочи»). Напротив, в этом отношении французы кажутся мне смешными и жалкими. С самого основания их государства они не перестают и, вероятно, никогда не перестанут бесноваться в надежде найти тот порядок вещей, который упрочит их благосостояние, но все их усилия оканчивались до сих пор пустяками <...> Если бы я умел писать по-французски, то написал бы целую книгу о политическом значении Франции,, и эта книга, особенно при ныгнешних обстоятельствах, произвела бы здесь страшный гвалт, не говоря уже о том, что она послужила бы довольно звонким ответом на книгу маркиза Юостина и сочинения других наглых невежд, которые, не зная дела, осмеливаются судить о России и взапуски один перед другим возводят на нее разные нелепые клеветы» (курсив мой. - О.С.) ([33]. Из переписки ВА. Солоницына с Е.П. Майковой 1843-1844 гг.).
В этих словах хорошо видна диалектичностъ позиции Солоницына, стремление воздать должное каждому элементу французской жизни И здесь он оказывает значительное влияние на А.Н Майкова, чье восприятие Франции в начале путешествия, в 1842 году [34. Л. б об- 23 об., выборочно], как об этом можно судить из многочисленных обращенных к нему писем, полемизирующих с высказанным им мнением, было достаточно негативным. (Летом 1842 г., после окончания университета и удачного литературного дебюта, АЛ. Майков, получив по представлению министра народного просвещения С.С. Уварова императорскую степендию, в сопровождении отца отправляется
в Европу и возврашаеися в Россию в марте 1844 г.. [43. С. 26; 41. № 7. С. 54]. Его письма из-за границы большей часть не сохранились. Реконструировать содержание его внутренней жизни этих лет можно по письмам к нему его друэей. Самый глубокий и проблемный разговор с Майковым, свидетельствующий о характере их интересов, представлен в письмах М.П. Заблоцкого-Десятовского ([35]. Письма М.П. Заблоцкого-Десятовского).
Интересен ответ В.А. Солоницына на майковскую критику французов: «Твои рассуждения, Аполлон, о ничтожестве французов очень умны, но неубедительны. Позволь заметить тебе, что ты немножко уклонился от первоначального вопроса, приписав к нему два новые обстоятельства, 1. оценку не только французов, но всего Запада, и 2. сравнение Запада с Русью. Это дело - сторона. Запад может иметь многие недостатки, Русь может иметь многие преимущества, но ни то, ни другое не изгоняет исторического значения Франции и не мешает французам быть нацией благородною, умною, любезною <..> Конечно, ныне не так, как прежде: индустрия заразила и Францию, а с этой заразой изменился и ее народный характер (курсив мой. - О.С.); но перемена не может же быть так значительна, чтобы заставить путешественника позабыть всю прошедшую славу. Вообще, любезный друг, мне кажется, что путешественнику мыслящему не должно смотреть только на тех людей, с которыми ему приведется поговорить, но надобно брать несколько шире, несколько выше, судить о народе, не в частностях, но в массе, и не по одной настоящей минуте, но исторически <...> Человек везде человек. Довольно и того, что он в нескольких местах придумал и применил известное число средств для изгнания невежества и порабощения порока Исчисление этих средств, наблюдение производимых ими последствий составляет действительную оценку нации, страны, управления. Не будь несправедлив ни к себе, ни к другим» [37. Л. 19]. С позиции глубокого анализа сущности французской истории пытается опровергнуть предубеждение друга и МЛ. Заблоцкий: «... согласись со мною, что народ, ставший на одну из первых ступений цивилизации, который совершил много великого и, наконец, который запечатлел историю своей свободы беспримерною, неслыханною катастрофою, не может быть беден содержанием жизни. Ты упрекаешь франц<уэов> в тщете и пустозвонстве за то, что их пантеон д<олжен> бы был заключать остатки всех великих творцов ея истории, пусть, пусть; но не от того ли происходит это, что народ этот преследует существенное в жизни, которая заставляет его забывать начатые им изменения, которые токе составляют необходимый элемент в жизни наиболее совершенной, но которые все-таки не составляют существенного в ней. Где им заботиться и тратить время на то, кого и как причислить к великим» [35. Л. 2]. В спор с Майковым вступает и младший Солоницын (Солик): «Странно, очень странно, что Париж тебе не понравился. Согласись, что человеку, который столько слышал удивительного о Париже, как я, твои слова могли показаться несправедливыми, или, по крайней мере, он имеет полное право думать, что они были им высказаны во время досады (подобное же предположение высказал и М.П. Заблоцкий. См. [35]. Л. 1 об.; прим. мое. - О.С.), или есть следствие необдуманности <...> жизнь парижская, кивая, быстрая, бодрствующая день и ночь, не имеющая ни минуты покоя, вечно занятая, думающая, смекающая, вдохновенная, остроумная, но эти нравы полуангичные, полупечальные, то низкие до пошлости, то высокие до гения, эти милые, беззаботные, добрые французы, - неужели они тебе не понравились» [36. Л. 9]. Несколько иная по-
зиция высказана в письме С.С. Дудышкина: «Вчера я был у Теплякова и мы разыскивали причину: почему не понравился тебе Париж <.„> Между прочьим было сказано, что в Париж нужно ехать для решения задачи: где лучше жить, в России или во Франции, может ли быть цивилизация французская идеальна для нас и доставит ли она русскому счастья? (курсив мой. - О.С.). - Эта задача только с виду простая, а по-нашему очень замысловатая, разлагалась следующим образом: в России скупость (или «скудость»?) порядка правления, стесняя наши виды и охлаждая порывы дикой фантазии некоторых людей, несет то достоинство, что избавляет нас от вавилонского столпотворения идей и [нрзб] рассуждения о политике извозчиков, которая так надоедает в Париже, потому надлежало бы исследовать жизнь и страсти жителей Парижа и поверить их [нрзб.] нашим идеалом. - Так мы рассуждали с Алексеем Григорьевичем» [36. Л. 7 об. - 8]. Только Е.П. Майкова не пытается переубедить сына и видит в его неприятии Франции и критике французов тоску по дому и «одурманеностъ <...> этим хаосом разнообразия и великолепия, этой суетной жизнью» [37. Л. 42].
К 1844 году взгляды А.Н. Майкова меняются, о чем опять таки свидетельствуют строки из письма В.А. Солоницына к Е.П. Майковой: «Мнение Аполлона о том, в чем мы бы действительно должны были подражать Французам, как нельзя более справедливо. Я всем сердцем уважаю в них это народное самолюбие (курсив мой - О.С.>> [33. Из переписки В. А. Солоницына с Е.П. Майковой. 5 мая 1844 г.]. Видимо, влияние В.А. Солоницына, вместе с которым он путешествовал по Франции и Италии в 1843 г, имело в этом процессе определяющее значение. Ожидаемая А.Н. Майковым польза от общения во время путешествия с давним другом и наставником, очевидна (Солоницын встретился с
A.Н. в Италии, вероятнее всего, в Венеции, куда приехал и
B.Н. Майков). В приписке на письме Солоницына к старшим Майковым в Дрезден, говоря о своем впечатлении от встречи, Аполлон отмечает: «я ожидаю очень много пользы от путешествия вместе с ним, потому что на этот счет лучшего товарища не может быть» [33 Гродецкая А.Г. Примечания к переписка В.А. Солоницына и Е.П. Майковой].
Серьезное занятия А Н. Майкова славянской историей начались еще в студенческие годы. По мнению биографов и исследователей творчества поэта прошлого века, лично знакомых с ним, появление в 1841 году журнала «Москвитянин» Погодина с его глубоким интересом к славянскому миру на фоне общего равнодушия и забвения по отношению к этому вопросу как в обществе, так и в университете, привлекло Майкова к активному изучению истории, литературы и этнографических особенностей славян [43. С. 17; 44. С. 463; 46. С. 12-13]. Другим его авторитетом, определившим характерные особенности его мировоззрения (особенно полно они выразились в зрелые годы, обусловив развиваемую им в переписке с Достоевским идею мессианства России [38]), уже в этот период стал П. Ша-фарик - автор книги «Славянские древности». О серьезном увлечении молодого Майкова историософской концепцией Шафарика свидетельствует письмо к нему М.П. Заблоц-кого: «Кстати о Славянщине (характерное слово в лексиконе участников майковского кружка. - О.С.). Я приобрел [нрзб.] Шафарика (твоего, кажется, любимца)» [35. Л. 2 об ]. Заблоцкий далее критикует подход чеха, признавая однако его «необыкновенную эрудицию». Влияние его геоклиматической концепции на мировоззрение Майкова проявилось уже в «Очерках Рима» и «Двух судьбах» в тесной связи образов героев со специфическими особенностями национальной природы. В письме Н.В. Гербелю Майков отмечал: «<..> с одной стороны, Гегель в лекциях <„> с другой -
«Москвитянин», [нрзб.] и Шафарик; диссертация, в которой в первый раз в петерб<ургском> унив<ерсигете> было произнесено слово: славяне, а именно: «Первоначальный характер законов, по источникам славянского права», т.е. разбор сравнение «Русской правды», законов [нрзб.], законов царя Душана и пр. и общий вывод И причем тема взята мною для того, чтобы не повторить уже известное, а представить что-нибудь новое» [39]. По мнению современников, «громадной заслугой было уже то, что он открыл собою целый ряд дальнейших университетских работ по славянской истории и славянскому праву <...> Профессор Баршев заметил по поводу диссертации Майкова, что в ней много любопытного и нового» [46].
Переписка показывает, что в начале 1840-х гг. вопрос об отношениях России и Европы активно обсуждается молодым поколением кружка и традиционные русские крайности, выражающиеся в максимализме зарождающихся западничества и славянофильства, не устраивают его участников, как любое отрицание, не проникающее в суть явлений. Письма М.П. Заблоцкого-Десятовскогого А.Н. Майкову 1842-1843 гт. свидетельствуют об активном обсуждении этого вопроса между молодежью, о стремлении выявить роль России в европейском историческом процессе. 3 октября 1842 года, говоря о подготовке к служебной поездке в Сербию, Заблоцкий с восторгом пишет: «Желая познакомиться с отношением Турции к славянским народам, я стал вычитывать одно сочинение о Турции (одного англичанина, бывшего секретарем при Англ<ийском> посольстве в Константинополе). Если бы ты знал, душа моя, с каким восторгом прочел я следующие слова иностранца об России; я так полон восторга, произведенного ими во мне, что не могу не передать их тебе. Вот что говорит он о том, что сделала Россия по отнош<ению> к Турции: «На протяжении века могущество оттоманское казалось как табакерка, украшенная бриллиантами, которая содержит только фягзь; именно Россия подняла ее крышку. Именно России принадлежит заслуга если не уничтожить, то по меньшей мере приручить оттоманскую гордость, которая является корнем всех зол империи; ей принадлежит и слава освобождения старинных племен (rayas); она это сделала, подтолкнув на восстание Грецию и Сербию, взяв под свою защиту Молдавию и Валахию, предоставив поддержку своим штандартом греческому морскому флоту ..., создавая после каждой победы новые преимущества для утверждения Христианской веры. Произведенное освобождение будет всегда такой страницей в истории России, и если несколько ригористов жаловались, что оно было продиктовано корыстными мотивами, им можно ответить, что личная цель, движущая Россией, была совершенно оправдана ...» (перевод с французского, автор не установлен. -ОС). Вот и стали мы содействовать мировым интересам...» [35. Л. 6-6 об].
Эта цитата как нельзя лучше характеризует направление развития мыслей в кружке, свидетельствует о внимании к проблемам славянского мира, часть которого страдает под гнетом Турции, о ведущей роли России среди славянских государств, о необходимости способствовать их процветанию. Совершенно закономерным выглядит знакомство и сближение А.Н. Майкова с кружком чешских патриотов во главе с В. Ганкой и П. Шафариком во время его остановки в Праге зимой 1844 года (сохранилось письмо Майкова В.А. Солоницыну из Праги от 12 февраля 1944 г. - [40].). Их речи о том, что «спасение славянства от ига чужой власти и чужой народности заключается в России» [41. № 12. С. 236] только еще больше утверждают выработанные уже до этого мнения пафосом стремлений от-
дельных славянских народов. В путевом дневнике Майкова есть запись, представляющая емкое всестороннее исследование «польского вопроса», что еще раз подчеркивает его значительный интерес к славянской теме [34. JL 36 об.-37].
Однако мысль о ведущей роли России среди славянских государств не ведет к максималистской идеализации всего русского, сохраняет критическое отношение к ее современному положению. Эта идея становится основой рассуждения Заблоцкого в письме Майкову от 21 ноября 1842 года: «Если бы ты знал, душа моя, с каким жадным вниманием читал я твои строки об России, в которых выражаются наши общие заветные думы о судьбе ее в будущем. Со всеми твоими мыслями касательно влияния ее [нрзб.], - влияния, которое высшими судьбами исключительно предоставлено иметь ей, - я совершенно согласен. Но вопрос остается нерешенным о степени и быстроте этого влияния. Тот не может сделаться громозвучным органом развития, высшего развития [нрзб.] жизни частной и государственной, кто далеко еще не осознал в себе самом этих начал. Та жизнь, где нет живого сочувствия к благу ближнего и общественному, где, по выражению Солона, боль, причиненная одному человеку, не отзывается во всех, - та жизнь не есть, конечно, государственная: государство, ты знаешь, организм в самом полном значении этого слова. А тебе известно, как далеки еще мы от подобного совершенного положения, и сколько, и какие препятствия к тому. Ты скажешь: но ведь когда-нибудь же достигнем мы этого положения? - Да, но веришь ли ты началам статистическим? - Но довольно об этом предмете» [35. Л. 5 — 5 об.].
Размышления Заблоцкого являются ярким и едва ли не единственным прямым свидетельством демократизма общественной позиции молодых представителей кружка в начале 1840-х гг., их критического восприятия существующей в России системы общественных отношений. О том, что А.Н. Майков разделял эти взгляды, свидетельствуют некоторые особенности проблематики и поэтики поэмы «Две судьбы».
Позиция, занимаемая участниками кружка в разгорающихся дискуссиях 1840-х гг., четко проявлена в письме Заблоцкого от 21 ноября 1842 г., где он особенно подчеркивает неприятие крайних суждений, определяющих основные «направления в нашей журналистике» [35. JI. 6], основанные на поверхностных впечатлениях и не обремененных тщательным изучением и анализом фактов: «Ты приписал как недостаток русскому народу то, что мы смотрим на себя уж слишком скромно, может быть унизительно. Вполне соглашаюсь с тобой, и особливо с некоторого времени, вникая в некоторые мнения о России. Но должен сказать, душа моя, что у нас существует в этом отношении две крайности: одни, считая превосходным только русское, и смотря на Запад как на развалину, видят только в первом источник спасения; другие, не зная глубоко всего русского, и в особенности русского народа, и не видав собственными глазами Запада, а, только зная его из книг, и след<овательно>, во всяком случае, зная по преимуществу только луч!иую его сторону, смотрят на Запад как на единственный источник нашей жизни» [31. С. 179-180]. Эти слова следуют непосредственно после преамбулы о направлениях журналистики.
Установка на тщательное изучение вопроса с учетом мельчайших деталей и подробностей определяет у большинства участников кружка Майковых подход к решению любой проблемы. Всестороннее изучение вопроса является отправной точкой и при написании на-
учной статьи, и при создании художественного произведения. Все должно бьггь тщательно обосновано и выверено, только тогда утверждение будет звучать убедительно. Исходя из этой позиции, В.Н. Майков критиковал статьи Белинского, изобилующие эмоциями и нередко допускающие отсутствие последовательных доказательств тех или иных утверждаемых тезисов. Майков обвиняет Белинского в диктаторстве, по его мнению, это элементарное неуважение к читателю, которому навязывается суждение и не дается возможности проверить его истинность. Тщательное изучение материала при подготовке к созданию художественного произведения стало важнейшей характеристикой творческой лаборатории Достоевского, о чем свидетельствуют черновые тетради и письма. А в конце жизни он обращается к созданию «Дневника писателя», ставшего для него средством глубокого осмысления событий текущей действительности, возможностью классифицировать явления я выявлять наиболее актуальные проблемы. Глубокое изучение материала отличает и творческую лабораторию А.Н. Майкова [42. С. 49-52; 44. С. 466-467; 38; 45].
В.Н. Майков в «Критических опытах» обосновывает мысль о том, что для правильного и гармоничного общественно-экономического развития России необходимо тщательное изучение опыта европейской цивилизации вообще. Но при этом очень важное, чуть ли не первоочередное значение имеет его критическое осмысление с точки зрения его адекватности традициям русской жизни: «... мы вышли уже из того периода, когда нас можно было назвать рабскими последователями Запада. Мы легко уже понимаем односторонность разных народов старой Европы: следовательно, мысль наша требует самостоятельности» [32. С. 47]. Творчество Достоевского 40-х гг. и материалы следственной комиссии обнаруживают влияние общественной позиции кружка Майковых на мировоззрение писателя, укреплявшее его диалектический подход к рассмотрению всех возникающих вопросов.
Во многом под влиянием своего ближайшего друга А.Н Майкова Достоевский углубляет интерес к русской истории. В их переписке 1867-71 гг., вызванной заграничными скитаниями писателя и невозможностью нормального общения, теме русской истории и отношений России и Европы отводится значительное место. Анализ писем позволяет говорить о серьезном внимании Достоевского к точке зрения друга, более того, он видит в Майкове человека, не только хорошо знакомого с ее событиями, но и тонко чувствующего суть процессов отечестве^шой ис-тории, способного передать их в художественных образах правдиво и наивно [2. Т. 28(2). С. 259, 282; Т. 29(1). С. 39]. Его письмо к Майкову из ссылки от 16 января 1856 года [2. Т. 28(1). С. 206-210] доказывает, что постоянное обсуждение творческих идей и исторических событий было объективной реальностью их общения, поэтому оно так непосредственно возникает в первом же письме другу после страшных лет каторги, а полученный Достоевским в «мертвом доме» опыт лишь дополняет и развивает идеи, выношенные еще в молодости [2. Т. 28(1). С. 208].
Под влиянием А.Н Майкова Достоевский в 40-е гг. начинает интересоваться журналом «Москвитянин», воспринимает некоторые идеи ранних славянофилов, знакомится с историческими статьями М П. Погодина. Майков признавал роль «Москвитянина» в становлении его мировоззрения, во вдумчивом интересе к русской истории [8. С. 264-268; 47. С. 17; 48. С. 463]. В позднем письме своему биографу Майков подчеркивает влияние идей последнего на развитие его собственных взглядов:
«... познакомился я с молодой редакцией «Москвитянина» ... с самим Погодиным, со славянофилами. Здесь показалось мне больше правды, чем в западническом наклоне; но приняв кое-что из идей старых славянофилов, я не мог принять вполне их учения ... почуя в них историческую правду, но отверг выводы как фантастические и отвергающие историю, а в ней и целую российскую империю» [43. С. 41-42]. «Отрицание Петра и его реформ, вырвавших нас из узкого круга Московской Руси, было мне не по душе <„.> Но надеть на себя старинный кафтан боярина, забиться в пыль московской старины, кончать историю Алексеем Михайловичем и ставить крест на всем, что сделано великим Петром и после него, упорно заколачивая «окно в Европу» - мне всегда казалось это абсурдом, заблуждением» [44. С. 463]. «На почве славянофилов, но с твердою идеей государства и с полным признанием послепетровской истории были тогда Погодин и Катков. Это цельно, это органически разумно и это меня сбли-зило с ними» [43. С. 42]. Под влиянием общения с А.Н. Майковым идеи Погодина осмысливаются Дос-тоевским и корректируют его позицию. Это проявляется при сопоставлении последнего фельетона «Петербургской летописи» со статьями Погодина середины 40-х гт., в частности, со статьей «За русскую старину» [46]. Их объединяет положительное отношение к Петру и петровским реформам, а так же видение будущего России в обращении к исконным традициям национального бытия [46]. Размышления Достоевского о различии путей исторического развития Европы и России в объяснении следственной комиссии близки тем выводам, которыми Погодин завершает свое сопоставление фактов европейской и русской истории в статье «Параллель русской истории с историей западноевропейских государств от-носительно начала» [48. С. 118]. Достоевский пишет: «Я, может быть, еще объясню себе революцию западную и историческую необходимость тамошнего современного кризиса. Там несколько столетий, более тысячелетия длилась упорная борьба общества с авторитетом, основавшимся на чуждой цивилизации завоеванием, насилием, притеснением. А у нас? И земля-то наша сложилась не по-западному! У нас исторические примеры перед глазами» [2. Т. 18. С. 123]. Приводя примеры из русской истории, Достоевский подчеркивает, что жизненным началом всего исторического бытия России была тенденция к объединению, народная любовь и уважение к царской власти, которая един-
ственная может быть источником реформ. А далее, анализируя фурьеризм, он особенно подчеркивает, что итоговое отличие русской истории от европейской - в отсутствии пролетариев [2. Т. 18. С. 134] как продукта завоевательного исторического процесса. И здесь Достоевский близок идеям Погодина, утверждавшего, что «западные европейские государства обязаны происхож-де-нием своим завоеванию, которое и определило всю последующую их историю, даже до настоящего времени» [48. С. 1]. Это, по его мнению, оказывается причиной всей последующей борьбы, результатом которой стала революция 1789 года и последующее появление пролетариата, приведшее к революционным событиям 40-х гг. [48. С. 3]. «А наше государство началось не вследствие завоевания, а вследствие призвания. Вот источник развития <...> В основе государства у нас была положена любовь, а на западе ненависть» [48. С. 4-5, 13]. Много лет спустя, в письме А.Н. Майкову от 20 марта 1868 г. Достоевский практически повторит слова Погодина, подчеркивая, что «любовное, а не завоевательное начало» [2. Т. 28(2). С. 280] есть основа русского государства. АЛ. Осповат считает, что эти слова Достоевского свидетельствуют о его знакомстве с идеями славянофилов уже в 40-е гг. [23].
С полным основанием можно говорить о том, что уже в 40-е гг. общественную позицию Достоевского нельзя причислить к западническому или славянофильскому направлению. Чутко воспринимая весь диапазон идей времени, он вырабатывает свои собственные воззрения, лишенные крайностей и объединяющие все лучшее, что было накоплено веками исторического развития России и Европы. Он органично сплетает опыт, сформировавшийся в патриархальной семье, со взглядами Белинского, Погодина, Герцена, гуманистическими идеями европейской культуры, вбирая все веяния эпохи. В формировании такого диалектического подхода, как мы пытались показать, большое значение играло участие Достоевского в кружке Майковых, где он находит понимание и сочувствие своим убеждениям. Во многом под влиянием интересов и идей его участников, особенно А.Н. и В.Н. Майковых, с которыми он был особенно близок, молодой писатель обращается к исторической концепции М.П. Погодина и идеям А.И. Герцена, формирует свое представление о своеобразии русского национального характера и его тесной связи с особенностями национального бытия. Это находит отражение в художественных произведениях Достоевского этих лет.
ЛИТЕРАТУРА
1. Герцем А.И. Собрание сочинений: В 30 т. М., 1957.
2. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Л., 1972-1990.
3. Яновский СД. Воспоминания о Достоевском // Русский Вестник. 1885. № 4. С. 796-819. 4 Кирпотим В Я Ф.М. Достоевский. Творческий путь. 1821-1859. М., 1960.
5. Милюков А.П. Литературные встречи и знакомства. СПб., 1890.
6. Комароеич В. Юность Достоевского // Былое. 1924. Кг 23. С. 8.
7. Литературные салоны и кружки. М.-Л., 1930. С. 469.
8. Бельчиков Н.Ф. Достоевский в процессе петрашевцев. М. 1971. С. 50-53.
9. Фридлендер Г.М. Реализм Достоевского. М.-Л., 1964. С. 20.
10. Письма С.Д Яновского к Ф.М. и АГ. Достоевским // Достоевский. Статьи и материалы. С. б. 2. М., 1924.
П. ПодсобнаяРГБоетшси>майюесхий круг»идейныхюанняхДхшс»с*ш)40-хпжв//Осаоба»тдаьноедаюмсниевВхсжСаратов. 1978 Выл 8.С. 2341.
12 .Долинин А.С. Достоевский среди петрашевцев//Звенья. 1936.Т.6.С. 529.
13 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений Т. 1 СПб, 1883.
14 Осповат АЛ.. К изучению почвенничества (Достоевский и Ал. Григорьев) //Достоевский. Материалы и исследования. Л. 1978. Т. З.С. 146. 15. Майков В Н Критические опыты СПб., 1891. С. 300.
16 Миллер О. Ф. Материалы для жизнеописания Достоевского // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. СПб., 1883. Т. 1. С. 14-17.
17. Семенов-Тян-Шамсхий П.П. Из «Мемуаров»//Достоевский в воспоминаниях современников. В 2 т. М., 1990. Т. 1.
18. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. 14. СПб., 1892. С. 884-885.
19. Щенников Г.К. Синтез русских и западно-европейских литературных традиций в характерологии Достоевского // Творчество Достоевского - искусство синтеза. Екатеринбург, 1991. С. 38-39.
20. Аврамеи И. А. Повесть «Хозяйка» и последующее творчество Достоевского // Уч. зап. Таргуск. ун-та. Вып. 604. С. 81-83. 21 Белинский В Г. Полное собрание сочинений: В 13 т. М., 1953-1959.
22. Фридлендер Г.М. Реализм Достоевского. М.-Л., 1964 С. 20.
23. Осповат АЛ Достоевский и раннее славянофильство //Достоевский. Материалы и исследования. Т. 2. С. 175-178.
24 Нечаева ВС. Ранний Достоевский М., 1971. С. 216.
25 КийкоЕИ. Белинский и Достоевский о книге Юостина «Россия в 1839 году»//Достоевский. Материалы и исследования. Т. 1.С. 189-199. 26. Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1990.
27 Майков ВН. Литературная критика. J1., 1985. С. 108
28. Комаровыч В.Л. Петербургские фельетоны Достоевского// Фельетоны 40-х годов. М.-Л., 1930. С. 106-107.
29. Нечаева В С Ранний Достоевский 1821-1849. М.. 1979. С. 225-228.
30. Штейн В.М. Очерки развития русской экономической мысли Х1Х-ХХ вв. М., 1948. С. 100.
31. Евстратов Н.Г. Гончаров на путях к роману // Уч. зап. Уральск, пед. ин-та. Уральск, 1955. Т. 2. Вып. 6.
32. Майков В.М Сочинения: В 2 т. Киев, 1901. Т.2.
33. Лица: Альманах. СПб, 2000. № 8
34. ИРЛИ. Архив А Н Майкова № 17305.
35. ИРЛИ. Архив А Н. Майкова. № 16797. 36 ИРЛИ. Архив А Н. Майкова. № 17370. 37. ИРЛИ. Архив А Н. Майкова. № 17374.
38 Майков А.Н. Письма к Достоевскому // Достоевский. Статьи и материалы. Сб. 2. Л.-М, 1924. С. 343.
39 РНБ Ф. 179 № 68 Л. 6 - 6 об.
40. ИРЛИ Архив АН Майкова № 16686.
41. Языков Д.Д. Жизнь и труды АН. Майкова. Материалы для итории его литературной деятельности // Русский вестник. № 5, 7,11,12. 43. Златковский М. Л. А. Н Майков. Биографический очерк. СПб., Маркс, 1888.
44 Уманеч С.И Из воспоминаний об А. Н. Майкове // Исторический вестник. 1897. № 5.
45 Майков А.Н. Избранные произведения. Библиотека поэта. Большая серия. Л., 1977. С. 846-847.
46. А.Н. Майков. Его жизнь и сочинения. Сб. историко-литературных статей. М., 1904. С. 12-13.
47. Москвитянин 1845 № 3. С.27-32. 48 Москвитянин. 1845 № 1. Отд. 5.
Статья представлена кафедрой русской и зарубежной литературы филологического факультета Томского государственного университета, поступила в научную редакцию 10 марта 1999 года.
УДК 82.0:801.6; 82-I/-9
А.А. Казаков.
АРХЕТИП СМЕРТИ В СТРУКТУРЕ «ФИНАЛЬНОЙ ГАРМОНИИ» ДОСТОЕВСКОГО
Анализируются две модели смерти в произведениях Ф.М. Достоевского: карнавальное уничтожение и переход души в вечность. Выдвигается тезис, что вторая модель положена в основу полифонической гармонии. Смерть при этом рассматривается как принцип художественного формообразования: она либо разлагает целостность человеческого образа, либо четко очерчивает границы последнего.
Любой человек, знакомый с творчеством Достоевского, согласится с тем, что тема смерти играет важнейшую роль в мире этого писателя. И дело не только в том, что реальный сюжет в его произведениях часто определяется такими событиями, как преступление, убийство, смерть, т.е. не в том, что человек у Достоевского существует в виду границ собственного бытия. Этим дело не исчерпывается. Этико-религиозная и социально-философская программа писателя также связана с темой смерти: этическая позиция человека прямо зависит от отношения к смерти и бессмертию (если бессмертия нет - «все позволено»); без веры в бессмертие социум превратится, по мнению писателя, в сообщество людоедов (или, выражаясь его языком, антропофагов).
Тема, столь важная для Достоевского, привлекала внимание исследователей творчества русского писателя. В числе исследований, специально посвященных этой теме, следует назвать работы К. Накамуры [1J и И И. Евлампиева [2]. Но почти все, кто обращался к этой проблеме, изучали этический, религиозный, философский - т.е. собственно тематический - смысл смерти. В связи с рассматриваемой проблемой необходимо также выявить чисто художественные структурообразующие функции смерти в архитектонике художественного мира писателя. Вот почему в заголовок было вынесено слово «архетип»: подразумевается наиболее общее (или, лучше сказать, изначальное - кантианское) значение этого понятия - архетип как формальная матрица. Фактор смерти имеет у Достоевского не только тематическое значение, но и функционирует как определенный принцип формообразования.
Эта проблема уже ставилась М.М. Бахтиным: в «Проблемах поэтики Достоевского» он касался функций смерти в структуре художественного события в произведении. Процитируем один из фрагментов бахтииской книги о Достоевском для того, чтобы эксплицировать основные мотивы бахтинского решения этой проблемы. По формуле Бахтина, Девушкин, прочитав «Шинель», «почувствовал себя безнадежно предрешенным и законченным, как бы умершим до смерти.» [3. С. 270]. В этой связи отметим два момента: 1) Бахтин связывает смерть и завершенность (цельность) человеческого образа; 2) смерть и связанная с ней завершенность образа человека оцениваются, в общем, негативно. Н.К Бонецкая указывает, что представление о родстве смерти и эстетической завершенности было популярно во время Бахтина, и приводит в качестве примера идеи Зиммеля и А. Блока [4. С. 52]. По мысли этой исследовательницы, суть полифонического романа заключается в изображении незавершимой жизни духа [4. С. 56-57]. На наш взгляд, в полифоническом романе есть место смерти и завершенности. Об этом ниже.
Обратимся теперь непосредственно к самому роману ((Бедные люди» и проанализируем, как реализован мотив смерти в этом произведении. Можно заметить, что Бахтин сопоставляет ситуацию прочтения Девушкиным ((Шинели» и ситуацию ((умерщвления» героя совершенно не случайно. Именно проблема смерти становится одним из оснований дня «претензий» Девушкина к автору ((Шинели»: ((Ну, добро бы он под концом-то хоть исправился, что-нибудь бы смягчил, поместил бы, например, хоть после того места, как ему бумажки на голову сыпали: что вот, дескать, при вс£м этом он был добродетелен, хороший гражданин, такого обхождения от своих товарищей не заслуживал, послушество-вал старшим (тут бы пример можно какой-нибудь), никому зла не желал, верил в Бога и умер (если ему хочется, чтобы
он уж непременно умер) - оплаканный» [5. Т. 1. С. 63; курсив МОЙ.-А.К.].
Из этого отрывка видно (правда, пока не отчетливо), что со смертью связано, как именно герой поставлен в художественном событии произведения, видно, что смерть может быть изображена по-разному. Действительно, смерть (а этот мотив пронизывает весь текст ((Бедных людей») понимается и изображается в этом произведении по меньшей мере двумя разными способами. Кроме того, эта тема занимает не последнее место в произведениях, на фоне которых рассматривает свой роман автор ((Бедных людей»: в ((Станционном смотрителе», ((Шинели», ((Бедной Лизе». Через последнее произведение роман Достоевского связывается с тем особым - «кладбищенским» - ракурсом видения чело-
