CC BY
90
УДК 821.161.1.0 ББК 83.3(2РОС=Рус)6
С.В. СИНЦОВА
ФОРМИРОВАНИЕ ГЕНДЕРНОГО ИНТЕРТЕКСТА В ПОВЕСТИ Н.В. ГОГОЛЯ «СТРАШНАЯ МЕСТЬ»
Ключевые слова: ассоциация, гендерный интертекст, истоки творчества, мистический колорит.
В повести «Страшная месть» выявлен ряд образно-тематических элементов (сюжетные линии, детали, психологические характеристики персонажей, символы и т.п.), которые сформировали в творчестве зрелого Гоголя гендерный интертекст. Обосновывается положение, что источником появления таких ассоциаций гендерно-го плана стало взаимодействие в повести любовно-семейной линии с мистическим сюжетом. В условных «точках» их пересечения возникали яркие образы, мотивы, потенциальные сюжетные линии, свидетельствующие об оригинальном художественном видении Гоголем традиционных для литературы и фольклора тем.
S. SINTSOVA FORMATION OF GENDER INTERTEXT IN THE STORY OF N.V. GOGOL «A TERRIBLE REVENGE» Key words: association, gender intertext, origins of creativity, mysticism.
A number of imagery and thematic elements in the story «A Terrible Revenge» (storyline, details, psychological characteristics of the characters, symbols, and so on) have formed gender intertext in the works of mature writings of Gogol. It is shown that the source of such associations is collaboration of the family's storyline with the mysticism. Conventional «points» of their intersection created specific images, motives, and potential storylines that show original artistic vision inspired by traditional literature and folklore themes.
Повесть «Страшная месть» входит в цикл «Вечера на хуторе близ Дикань-ки». Этот цикл особенно ярко отражает становление начинающего писателя, его искание собственного творческого «лица», тех тем и образов, которые определят в дальнейшем неповторимую оригинальность Гоголя-прозаика. Одной из таких тем, прошедших красной нитью через все произведения писателя, стала тема сложных и драматичных отношений мужского и женского начал [3, 4]. Как показал углубленный анализ таких повестей, как «Вий», «Портрет», «Тарас Бульба», «Вечер накануне Ивана Купалы», «Майская ночь, или Утопленница», тема противостояния и притяжения мужского и женского имела очень интересные и важные оттенки мистического плана. Эти оттенки возникают уже в раннем цикле «Вечера на хуторе близ Диканьки», в котором мистические контексты гендерной проблематики обнаруживают свою неразрывную связь с фольклорными истоками гоголевского творчества1.
Повесть «Страшная месть» занимает в этом ряду весьма важное место. В ней, как и в «Вечере накануне Ивана Купалы», как и в «Майской ночи...», активно формируются смысловые элементы, которые позже оплодотворят гоголев-
1 О фольклорных источниках творчества Гоголя, особенно его «Вечеров...» существует немало исследований. Данной проблеме посвящены работы В.И. Абаева, Ю.А. Барабаша, О.А. Державиной, Е.Е. Дмитриевой, А. Карпенко, В.Ш. Кривоноса. И.П. Лупановой, А.Б. Мартыненко, В. Милорадовича, В. Перетц, В.И. Петрова, Г.И. Чудакова, К. Неверовой, Ф. Елеонского, Н.Л. Степанова, А. Немзера и др. Г.А. Гуковский считал, что выявление такого рода фольклорных источников не столь уж важно для понимания гоголевского цикла, что писателю важнее было передать сам дух фольклора [2].
Подробнее о литературных источниках «Вечеров.» в работах Е.И. Анненковой и Н.Е. Крутиковой. Последней удалось увидеть в цикле переклички с украинской литературой. Такая малороссийская литературная традиция, повлиявшая на создание гоголевского цикла, видится исследователям (Л.Б. Мартыненко, В. Гиппиус, Е.В. Дмитриева, В. Перетц, В.А. Розов, О.А. Державина, К.Л. Степанов, В.И. Еремена, П.И. Петров) весьма обширной и глубокой (И.П. Котляревский, П.П. Гулаг-Артемовский, Г.Ф. Квитко-Основьяненко, В.Т. Нарежный).
ское творчество оригинальными образами, тематическими и смысловыми нюансами. Выявление в повести «Страшная месть» таких «зародышевых образований» будущей гендерной проблематики - основная цель этой статьи. Методика выявления подобных образований проста: в повести обнаруживаются ситуации, мотивы, персонажи, авторские приемы, рождающие ассоциации с более поздними произведениями Н.В. Гоголя. Такого рода ассоциации рассматриваются как одно из проявлений «гендерного интертекста» в рамках исключительно гоголевского творчества.
Важно отметить, что ассоциации гендерного плана возникают в цикле «Вечера...» на основе разработки Гоголем традиционной для фольклора и художественной литературы темы влюбленных, препятствий различного рода на пути к их воссоединению. Эта тема стала одной из важнейших в цикле, обеспечив тесное взаимодействие и даже своего рода интеграцию фольклорных и собственно литературных истоков раннего творчества писателя. Эта тема открывает цикл («Сорочинская ярмарка»), приобретая почти сразу мистический колорит, который наполнит следующую повесть «Вечер накануне Ивана Купа-лы». Затем мистический подтекст сюжета о влюбленных ярко окрасит «Майскую ночь...», во многом определит карнавальную стихию «Ночи перед Рождеством» и только потом проявится во всей своей мощи и почти эпическом размахе в «Страшной мести».
Мистический слой смыслодвижения возникает в этой повести не сразу. Поначалу его появление выглядит случайным в семейно-бытовой сюжетной линии. Но затем проявления волшебных сил, роковых влияний становятся весьма многочисленными и разнообразными, формируя глубинный конфликт, определяющий развитие сюжета. Именно такие «скрещения» любовно-семейной и мистической линий отмечены довольно частым возникновением образов и мотивов, которые потом проникнут и в более поздние произведения Гоголя. Часть таких образов и мотивов органически связаны с будущей гендерной проблематикой в творчестве писателя.
Так, первое появление колдуна на свадебном пиру у есаула в Киеве обусловлено стечением обстоятельств. Молодых благословляли иконами и молитвой, сила которых сдернула с колдуна подобие маски. Превращение казака в старика с характерной и уродливой внешностью сопровождается криками гостей, что колдун появился снова, а это обещает несчастья. Так возникает явная ассоциация с образом Басаврюка из повести «Вечер накануне Ивана Купала», который то появлялся, то исчезал из жизни селян. Более скрытая ассоциация уродливой личины колдуна - с образом ростовщика из повести «Портрет».
Эта ассоциация закрепляется в следующем эпизоде, когда Катерина и Данило обсуждают происшествие на свадьбе. Бурульбаш предполагает, что у колдуна есть золото, доставшееся ему от дедов. А Катерина пересказывает подобие завязки сюжета из простонародного предания о колдуне. Из-за уродства его избегали и осмеивали, а он мстил смертью обидчикам.
Продолжением этих разговоров становится фрагмент главки, в котором из могил встают мертвецы. Этот фольклорный мотив сопровождается излюбленным гоголевским образом неподвижного пристального взгляда, окрашен яркой психологической реакцией персонажей. «Вдруг гребцы опустили весла и недвижно уставили очи. Остановился и пан Данило: страх и холод прорезался в козацкие жилы. Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из нее высохший мертвец» [1. С. 143].
Продолжением эмоционального потрясения персонажей становятся попытки молодых родителей успокоить расплакавшегося ребенка. Поскольку Катерина
сама испугана, роль матери пытается сыграть отец. Причем колыбельной песней он не только передает материнскую любовь и заботу, но одновременно пытается внушить сыну смелость, стойкость, свойственную мужчине, казаку. «Дай сюда на руки мне сына! - При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и поднес к губам. - Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой - мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет:
Люли, люли, люли!
Люли, сынку, люли!
Да вырастай, вырастай в забаву!
Козачеству на славу,
Вороженькам в расправу!» [1. С. 144].
В данном фрагменте угадывается тематическое зерно повести «Тарас Бульба». Главный герой этой повести, учивший своих детей законам «товарищества», после пленения Остапа испытывает любовь и страдание, сближаясь тем самым с образами Христа и матери.
Свидетельством неслучайности такой ассоциации с «Тарасом Бульбой» становится описание жилища Данилы Бурульбаша. В частности, рассказчик перечисляет золотые и серебряные кубки, чарки, мушкеты, сабли. «Глядя на них, пан Данило как будто по значкам припоминал свои схватки» [1. С. 145]. А последовавшая далее схватка Бурульбаша с тестем (на саблях) напоминает вызов Тараса своим детям биться «на кулачки». Желание Катерины разнять дерущихся очень сходно с упреками жены Тараса... Только в «Страшной мести» схватка имеет не только психологическую и бытовую подоплеку, но и мистическую, поскольку отец Катерины, как вскоре выяснится, и есть тот самый колдун.
Наряду с ассоциациями с повестью «Тарас Бульба» продолжают развиваться мотивы, предвещающие повесть «Портрет». Катерина в своих упреках мужу говорит о некоем возможном превращении Бурульбаша в подобие колдуна, а также тех самых мертвецов, что поднимались из могил (Чартков также проникся духом золота и успеха под влиянием старика с портрета). При этом Гоголь постоянно возобновляет мотив странного блеска глаз отца, его огненного взгляда, что также роднит образ колдуна со стариком-ростовщиком из повести «Портрет».
Эпизод, где появляется душа Катерины, вызванная колдуном, содержит довольно отчетливые ассоциации с образом русалки из «Вия». Всячески подчеркнута светящаяся прозрачность образа, усиленная оттенками легкости и полета. Мотив власти колдуна над чистой душой опять-таки рождает воспоминание о «Портрете». Ассоциации с этой повестью поддержаны и мотивом сна (видение, в котором Катерина узнает, что колдун виновен в смерти ее матери). А отречение героини от отца-антихриста во имя любви к Даниле очень отдаленно напоминает о предательстве Андрия ради любви к воеводиной дочке...
Мотив измены родному человеку развивается в эпизоде, в котором Катерина выпускает отца из узилища, поддавшись его уговорам и обещаниям стать праведником (еще одна личина). Любопытно, что обещанная Данилой казнь за этот проступок формирует оттенок уподобления Катерины и колдуна.
Те же признаки двойничества возникают в разговоре Катерины и Данилы, который предчувствует свою гибель [1. С. 160]. Женщина упрекает мужа в том, что он говорит, «как слабая жена». А тот отвечает, что душа его «чует близкую смерть». Так продолжено развитие мотива, намеченного в начале повести: у главного героя есть некая женская грань души (колыбельная ребенку). Соеди-
нение мужества и слабости продолжено в воспоминаниях Данилы о воинственных временах, о том, как старый гетман заплакал перед «красным морем запорожцев», как говорил он речь. Все эти ассоциации - с образом Тараса Бульбы, как и воспоминания о битвах, обещающих скорбную и неминуемую смерть главного героя (эпизод битвы и гибели казаков).
Красивая одежда на Бурульбаше, бьющемся с ляхами, рождает воспоминания о золотом блеске на Андрии, когда он вышел биться с запорожцами. У Данилы также есть сходная яркая деталь: золотой пояс на синем жупане.
В повести «Страшная месть» есть даже образ рыдающей матери, что провожает своего сына в войско. Этот образ спонтанно возникает в знаменитом отступлении о красоте Днепра как развернутое сравнение. Он почти дословно предвосхищает соответствующий фрагмент из «Тараса Бульбы», в том числе и своей яркой эмоциональностью, соотносимой с плачем Катерины над убитым мужем (Остап перед смертью не хотел бы слышать ни плача жены, ни рыданий матери).
Развивается также и мотив сближения мужского и женского. Они даже неким образом «превращаются», подменяя друг друга, когда колдуну вместо ожидаемой души Катерины является лик незнакомца. Это «мужское воплощение» женской души вперилось в колдуна, напугав его до обморока, как Вий и колдунья - Хому, как старик с портрета напугал Чарткова... Любопытно, что этим неведомым незнакомцем, явившимся колдуну, могла быть и Катерина. Ведь чуть позднее она, как когда-то Данила, пересказывает свой сон есаулу Горобцу, передавая угрозы колдуна убить ее ребенка.
Гибель дитя одновременно соотнесена и с образом Ивася из «Вечера накануне Ивана Купала», и с образом загрызенного ребенка Шепчихи из «Вия». Ведь Катерина отчасти виновата в смерти своего малютки. Она винит себя за то, что выпустила колдуна, убившего и мужа, и сына.
Оттенки «ведьмовства» Катерины усилены в описании ее безумной пляски. Так она хочет научить бабу «сделаться молодою», как потом будет превращаться панночка в старуху и обратно. Пляска Катерины напоминает также не только «адский тропак» из «Пропавшей грамоты», но и пляску колдуна на свадьбе у есаула в Киеве. А когда усталая пани Катерина еле передвигает ногами перед соратниками умершего мужа, она чрезвычайно похожа на Хому накануне третьей ночи в церкви, когда он странно выплясывал перед дворней.
Очень яркие ассоциации с Хомой и Вием есть в эпизоде, в котором Катерина «вонзает очи» в отца, притворившегося соратником Бурульбаша (опять подобие маски). Прежде чем наброситься на него, женщина изобличает его обман, как бы срывая маску, разрушая «круг» притворства. Теперь она, подобно колдуну, «вызывает» душу противника на суд (мотив двойничества Катерины и колдуна).
Убийство Катерины как некоего потенциального судьи «удваивается» умерщвлением святого отшельника, отказавшегося молиться за колдуна. В этом эпизоде не только Катерина уподоблена отшельнику, но и колдун - Катерине, когда обращается к схимнику с просьбой «отец, молись!» (как душа Катерины обращалась к колдуну-отцу).
К развязке повести особенно активизируются мотивы, определившие сюжетный и образный строй «Вия». Так, скачка колдуна над Карпатскими горами напоминает полет Хомы над «морем». Только вместо русалки перед колдуном возникает лицо неведомого всадника и поражает «диким смехом». Через этот яркий звуковой образ осуществляется некое вмещение чужой души в тело колдуна, вмещение, к которому так стремилась душа-ведьма в «Вие».
«Как гром, рассыпался дикий смех по горам и зазвучал в сердце колдуна, потрясши все, что было внутри его. Ему чудилось, что будто кто-то сильный влез в него и ходил внутри его и бил молотами по сердцу, по жилам. так страшно отдался в нем этот смех!» [1. С. 172].
Сопровождается этот эпизод еще и мотивом смотрения в собственную душу, как в зеркало (зеркала). Мертвый колдун видит своих «двойников», восставших из гробов (лица их «схожи» с его лицом). Они окружают всадника толпой, как чудища окружали Вия, а потом грызут тело колдуна, как ведьма грызла Ивася, а потом панночка - ребенка Шепчихи.
Мотив вмещения души в чужие тела и судьбы разрастается к финалу до колоссальных размеров. Из истории бандуриста становится известным, что источник всех страданий персонажей, в том числе и колдуна, сокрыт в давней истории о предательстве и мести двух братьев. И не столько Петро виноват в их муках, хоть именно он убил брата Ивана и его ребенка. Еще в большей степени в том повинен Иван, попросивший у Бога, чтобы «все потомство его (Петра. - С.С.) не имело на земле счастья! чтобы последний в роде был такой злодей, какого еще и не бывало на свете!» [1. С. 175]. В результате то ли Петро с гнусностью своей вместился в своих потомков, то ли мстительный дух Ивана «грыз» этих потомков, как мертвецы - колдуна. И не понятно, кто из двух братьев ужаснее: предатель и убийца или мститель, страшно мучивший безвинных людей за их родство со своим братом-иудой.
Символом страшной мести, поработившей душу Ивана, становится гигантский конь. Персонаж обречен вечно скитаться по миру на этом коне, как Агасфер. «"Страшна казнь, тобою выдуманная, человече! - сказал бог. -Пусть будет все так, как ты сказал, но и ты сиди вечно там на коне своем, и не будет тебе царствия небесного, покамест ты будешь сидеть там на коне своем!" И то все так сбылось, как было сказано.» [1. С. 176]. Не входит ли через этого коня и всадника в произведения Гоголя мотив скитания неприкаянной души, как мужской, так и женской? Это душа, которая сама повинна в своем изгнании; душа, не предвидевшая последствий своих желаний.
И еще один колоссальный символический образ завершает «Страшную месть», напоминая некий «прототип» Вия. Это образ громадного мертвеца, навечно погребенного под землей и изгрызаемого другими мертвецами (Петро и его потомство). Он хочет встать, но лишь сотрясается земля в своих невиданных муках. Этот символ возмездия за предательство брата, потомков, своей души. Это также символ вины, но уже за зависть, сребролюбие, коварство.
Оба масштабных символа неразрывно связаны в финале повести: Иван вечно созерцает корчи и муки Петра в земле. Поэтому Вий, явившийся Хоме, как бы осуществляет (в контекстах повести «Страшная месть») свое возмездие «брату», столь страшно наказавшему его за иудин грех. Ведьма же, которая седлала Хому, а потом была убита им, ассоциативно соотнесена с конем-местью Ивана и с отказом от этой вечной ненависти после заглядывания ей в «очи», как в зеркало души.
Анализ повести «Страшная месть» обнаружил значительный потенциал смыслопорождения любовно-семейной сюжетной линии в ее многочисленных пересечениях с мистическим сюжетом и его образно-тематическими контекстами. Равноправное развитие этих двух начал оплодотворило повесть разнообразным спектром образов, мотивов, сюжетных «зерен», символов, которые потом определили образный строй ряда гоголевских творений.
Литература
1. Гоголь Н.В. Страшная месть // Гоголь Н.В. Собр. соч.: в 7 т. М.: Худож. лит., 1976. Т. 1. С. 139-176.
2. Гуковский Г.А. Реализм Гоголя. М.; Л.: Гос. изд-во худож. лит., 1959.
3. Синцов Е.В. «Миргород»: повести о вечном противоборстве мужского и женского // Синцов Е.В. Художественное философствование в русской литературе 19 века. Казань: Мирас, 1998.
4. Синцова С.В. Тайны мужского и женского в художественных интуициях Н.В. Гоголя. М.: ФЛИНТА, 2011.
References
1. Gogol' N.V. Strashnaya mest' [Terrible revenge]. Gogol' N.V. Sobranie sochinenii: v 7 tomakh. Tom 1. [Gogol N. Works. 7 vols. Vol. 1]. Moscow, Khudozhestvennaya Literatura Publ., 1976, pp.139-176.
2. Gukovskii G.A. Realizm Gogolya [Gogol's Realism]. Moscow, Leningrad, 1959, 532 p.
3. Sintsov E.V. «Mirgorod»: povesti o vechnom protivoborstve muzhskogo i zhenskogo [«Mirgo-rod»: stories of the eternal struggle between men's and women's]. Sintsov E.V. Khudozhestvennoe filosofstvovanie v russkoi literature 19 veka [Sintsov E. Artistic philosophizing in Russian literature of the XIX century]. Kazan, Miras Publ., 1998, pp. 47-68.
4. Sintsova S.V. Tainy muzhskogo i zhenskogo v khudozhestvennykh intuitsiyakh N.V. Gogolya [Mystery of men's and women's artistic intuitions in writing of Nicolay Gogol]. Moscow, FLINTA Publ., 2011, 246 p.
СИНЦОВА СВЕТЛАНА ВИКТОРОВНА - доктор филологических наук, профессор кафедры иностранных языков, Казанский государственный энергетический университет, Россия, Казань (esintsov@mail.ru).
SINTSOVA SVETLANA - doctor of philological sciences, assistant professor of Foreign Languages Chair, Kazan State Power Engineering University, Russia, Kazan.
