CC BY
78
Раздел 1 ФИЛОЛОГИЯ ИСКУССТВОВЕДЕНИЕ
Ведущие эксперты раздела:
ДМИТРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ЖАТКИН - доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой перевода и переводоведениия Пензенской государственной технологической академии (г. Пенза) ЛАРИСА МИХАЙЛОВНА ВЛАДИМИРСКАЯ - доктор филологических наук, профессор Алтайской академии экономики и права (г. Барнаул)
ТАМАРА МИХАЙЛОВНА СТЕПАНСКАЯ - доктор искусствоведения, профессор Алтайского государственного университета (г. Барнаул)
УДК 80/81
Г.В. Афанасьева-Медведева, канд. филол. наук., доц. каф. литературы Иркутского государственного педагогического университета, зав. научно-исследовательской лабораторией по изучению традиционной народной культуры Сибири, E-mail: baikmedvedeva@yandex.ru
ФОЛЬКЛОРНО-ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ «СЛОВАРЯ ГОВОРОВ РУССКИХ СТАРОЖИЛОВ БАЙКАЛЬСКОЙ СИБИРИ»
Данная публикация посвящена проблеме современного состояния традиционной вербальной культуры русских старожилов, проживающих на территории Иркутской, Читинской областей, Красноярского края, Республик Бурятии, Саха (Якутия), в частности, проблеме возможного использования устного народного рассказа в качестве связного текста, иллюстрирующего значение диалектного слова, фразеологизма.
Ключевые слова: традиционная вербальная культура фольклор говоры этнография русские старожилы Сибири.
Тридцатитомный «Словарь говоров русских старожилов Байкальской Сибири» - словарь дифференциального типа. В нем представлена диалектная лексика и фразеология. В его основу положены материалы 154 экспедиций, состоявшихся в период с 1980 по 2010 гг. Большинство обследованных селений - старожильческие, освоенные русскими в ХУП-ХУШ вв. В отличие от населенных пунктов многих других регионов они долгое время находились в состоянии изолированности. Практически лишь в последние десятилетия Байкальская Сибирь получает импульс, вызвавший к активной жизни огромные пространства, находившиеся до этого времени в состоянии нетронутости.
Так, еще совсем недавно на месте одной из крупнейших в мире Братской гидроэлектростанции, города Братска, металлургических и лесообрабатывающих предприятий, а также в междуречье Лены и Ангары, где сейчас находится Коршуновский горно-обогатительный комбинат, располагались старожильческие деревни, путь до которых от Иркутска занимал несколько дней. Железнодорожная магистраль Тайшет - Лена, начальный участок западного плеча БайкалоАмурской магистрали, не только открыла доступ к Усть-Куту, но и ввела в сферу активной социально-экономической жизни многие районы, куда до этого не было иного пути, кроме таежных троп и проселков.
Возможно, во многом благодаря замедленному темпу развития края традиционный уклад жизни оставался неизменным практически до наших дней, что, в свою очередь, способствовало сохранению архаической вербальной культуры, привезенной сюда более трех столетий назад первыми поселенцами с материнской земли, из северного Поморья. В результате длительных полевых изысканий были выявлены живые очаги русских старожильческих говоров на территории Байкальской Сибири:
1) Приленье: Иркутская область (Жигаловский, Каза-чинско-Ленский, Качугский, Киренский, Усть-Кутский районы); Республика Саха (Якутия) (Ленский район);
2) Нижняя Тунгуска: Иркутская область (Катангский район);
3) Ангаро-Енисейская зона: Красноярский край
(Абанский, Богучанский, Енисейский, Казачинский, Канский, Кежемский, Мотыгинский, Тасеевский, Туруханский районы); Иркутская область (Балаганский, Братский, Нижнеилимский, Усть-Илимский, Усть-Удинский, Чунский районы);
4) Присаянье: Иркутская область (Заларинский, Зи-минский, Куйтунский, Нижнеудинский, Тайшетский, Тулун-ский, Усольский, Черемховский районы); Республика Бурятия (Тункинский район);
5) Прибайкалье: Республика Бурятия (Баргузинский, Кабанский, Курумканский, Северо-Байкальский районы); Иркутская область (Ольхонский район);
6) Забайкалье: Республика Бурятия (Баунтовский, Би-чурский, Заиграевский, Кижингинский, Кяхтинский, Мухор-шибирский, Тарбагатайский районы и др.); Читинская область (Акшинский, Балейский, Борзинский, Газимуро-Заводский, Каларский, Калганский, Карымский, Краснока-менский, Красночикойский, Кыринский, Нерчинский, Мого-чинский, Петровск-Забайкальский, Сретенский, Тунгокочен-ский, Хилокский, Чернышевский, Читинский, Шелопугин-ский, Шилкинский районы и др.).
Состоявшиеся экспедиции позволили обследовать 1258 населенных пунктов, расположенных на территории этих районов, обнаружить очаги бытования вербальной культуры, описать картину языкового ландшафта, выявить несколько тысяч рассказчиков - подлинных знатоков народной культуры. Это люди преклонных лет, родившиеся в конце XIX в. и в первой половине XX в. Именно они являются главными носителями жизненного опыта народа, его нравственно-духовных ценностей, фундаментальных представлений о человеке, жизни, мире и т. д. В большинстве своем это земледельцы, скотоводы, рыбаки, охотники. Диалектная речь именно таких людей, их рассказы, записанные в условиях естественного бытования вербальной традиции, и явились основной источниковой базой данного Словаря.
В состав Словаря вошли следующие тематические разряды лексики:
1) лексика природы (растения, звери, птицы, насекомые), географической среды (ландшафт: рельеф, почвы, водоемы), названия метеорологических явлений, астрономических объектов и др.;
2) лексика, относящаяся к собирательству, охоте, рыболовству, земледелию, огородничеству, скотоводству, птицеводству, пчеловодству; названия традиционных орудий труда;
3) лексика, относящаяся к строительству (плотницкому и столярному делу), карбазостроению, кузнечному делу, бондарному, шорному, санно-тележному и др.; извозу, дворниче-ству (содержанию постоялых дворов), выгонке дегтя, смолы и др.; лексика обработки льна, конопли, прядения и ткачества; названия транспортных средств;
4) названия крестьянского жилища и хозяйственных построек, названия одежды, обуви, головных уборов и украшений; названия домашней утвари; лексика, обозначающая питание (пища, напитки и их приготовление);
5) обрядовая лексика (лексика календарной обрядности, семейной: родильно-крестильной, свадебной, погребальнопоминальной), названия обычаев, игр, развлечений, увеселений и т. д.; лексика верований, мифо-магических представлений; лексика, относящаяся к народной медицине, и др.;
6) лексика, характеризующая человека (внешность, части тела, черты характера, внутренний мир, состояния, ощущения, взаимоотношения с другими членами крестьянской общины, нормы поведения) и т. д.
Объем Словаря около 20 000 лексических единиц. В словарном составе диалектов выделены несколько структурных лексических классов:
1. Лексические диалектизмы:
а) слова с корнями, отсутствующими в литературном языке (ашаульник ‘проказник’, лыва ‘лужа’, морхастый ‘морщинистый’, сумёт ‘сугроб’, сурепый ‘сердитый, злой’, отхон ‘младший, последний ребенок в семье);
б) слова с корнями, известными в литературном языке, отличающиеся словообразовательными аффиксами (изголовь ‘оконечность острова’, набирка ‘небольшой короб из бересты для сбора ягод, грибов’, сидьба ‘временная постройка, шалаш, где охотник караулит зверей, птиц’, тропить ‘оставлять следы (о диких животных)’, ситник ‘мелкий, затяжной дождь’);
в) сложные слова:
— слова, обе части которых известны в литературном языке (морозобой ‘заморозки, мороз’, слепошарый ‘слепой’, солнцесяд ‘закат солнца’, сухощелка ‘о худом человеке’, трёхкопылки ‘короткие сани для охоты или для перевозки бревен’);
— слова, одна часть которых известна в литературном языке, а другая часть отсутствует в нем (ководни ‘несколько дней назад’, одновыдинкой ‘одним днем’, черногуз ‘черный аист’);
г) фонетические диалектизмы (кокушка ‘кукушка’, лачить ‘лакать’, отдух ‘отдых’, отечество ‘отчество’, разворотнить ‘разворотить’ слыхи ‘слухи’).
2. Семантические диалектизмы - слова, совпадающие с литературными по морфологическому составу и по звучанию, но расходящиеся с ними по значению (бык ‘утес, скала, вдающаяся в реку’, кремль ‘прикорневая мелкослойная часть дерева, отличающаяся особой твердостью’, крыша ‘наволочка’, санки ‘челюсть’, селезень ‘пропущенное или плохо обработанное место на поле при пахоте, бороновании, посеве; огрех’, спор ‘затор льда на реке’, строка ‘оса’).
3. Диалектные словосочетания (парёная земля ‘вспаханная и оставленная на лето без посева земля с целью ее улучшения; пар’, пойти на детей ‘жениться или выйти замуж за человека, имеющего детей’, скотская неделя ‘установленная обычаем для молодой жены неделя ухода за скотом’).
4. Фразеологические диалектизмы (божья дуга ‘радуга’, выть утолить ‘утолить голод’, гиблое семя ‘женщина, не способная рожать детей’, дать тиголя ‘спасаться бегством, бежать’, сироты плачут ‘о мелком, затяжном дожде’, солнце обмирает ‘о солнечном затмении’, ходить на соль ‘охотиться на зверя, подкарауливая его у солонца’).
Помимо диалектной лексики и фразеологии в Словаре представлена ономастика (преимущественно топонимика и антропонимика).
Из топонимов в него вошли ойконимы - названия селений (поселков, деревень, станций, заимок), гидронимы - наименования водных объектов (рек, речек, озер, ручьев, ключей, болот), оронимы - названия объектов рельефа местности (гор, хребтов, холмов, скал, перевалов, ущелий, долин, сопок, оврагов и т. д.), микротопонимы - названия небольших географических объектов (урочищ, полян, лесных массивов, пашен, покосов, пастбищ, выгонов и т. д.), а также экклезиониз-мы - названия церквей, монастырей, скитов и других мест совершения обрядов поклонения.
В Словарь включены антропонимы: личные имена, прозвища, а также мифонимы - имена некоторых персонажей русского фольклора (Белая баба, Мокрида, Параскева), агио-нимы - имена святых православной церкви (Агафья, Евдокия).
Из других собственных имен в Словаре нашли отражение зоонимы - клички животных, космонимы - народные наименования планет, звезд, созвездий, галактик, зон космического пространства (Гусиная дорожка ‘Млечный Путь’, Птичье гнездышко ‘созвездие Плеяд’, Сохатый ‘созвездие Большой Медведицы’), народные названия праздников дохристианско-
го и христианского происхождения (Авдотьи-плющухи, Аку-лина задери хвосты, Кирики).
Включение в Словарь ономастики мотивировано информативной ценностью собственного имени как важного компонента национальной культуры в ее региональном варианте.
Особенность «Словаря говоров русских старожилов Байкальской Сибири» в том, что значение диалектного слова, фразеологизма иллюстрируется связным текстом - устным народным рассказом (реже - преданием, легендой, быличкой, бывальщиной). Сюжетно-тематический состав рассказов, вошедших в «Словарь», разнообразен. Из огромного текстового массива были отобраны тексты, развивающие темы традиционного уклада жизни (охота, рыболовство, земледелие, общинные обычаи, обряды), исторического прошлого, рассказы, повествующие о верованиях, нравах, тексты, воспроизводящие особенности психологии русских крестьян Сибири, их мировоззрение.
Традиционная материальная культура предстает в рассказах, представленных в Словаре, как основа формирования духовных ценностей. Можно выделить большую группу рассказов цикла «Раньше - теперь», объединенных общей сюжетной темой, условно названной нами «Как трудились раньше». Повествования этой группы отличаются наибольшей «документальностью», информативностью, и вместе с тем в них отчетливо отражаются этические нормы, утвердившиеся в процессе ручного труда, и эстетическое отношение к нему. Согласно народному представлению, основу жизнедеятельности человека составляет добросовестный, честный труд, притом, как правило, тяжелый и изнуряющий.
Мужикох-то наших прямо с поля на войну забрали (...). Старики да недоростки (...). Лошадёнка худа. Я вершно посажу Васю, ему чатыре года было, старшему-то:
— Будем за повод, - говорю, - сынок, держать, боронить будем. Ну-ка, кругом!
Потом другого посажу, помлаже. Посажу на коня их, привяжу к седлу-то, раза три-четыре проедут по полосе:
— Ой, отвяжите, спать охота!
Ах ты, мнешечки! Оне кого там?! Оне хоть седят, правят маломалы. Что впярёд-ту побольше-то едут, а оне за ними.
— Мама, отвязывай, я спать хочу!
Там ешшо:
— Мама, отвязывай, спать хочу!
Вот отвяжешь, оне поспят. А ты опеть вошкашь. Сясти на коня нельзя - лошадёнка худа. Сядешь - упудёт. Вот ребятишки вершно (...).
До войны-то мужуки же сами сеяли, бабы-то не сеяли. А в войну-то - девки, бабы. Старики по восемьдесят лет осталися, вчетвёро у нас, в деремне-то, осталися, и вот дедушка Михаил:
— Ну-ка, иди-ка сейте. Вот так, вот так бросайте, друг за дружкой.
Вот идёшь, я иду, она так вот, идём, бросам-бросам. Сеяли рукам. Мяшечек на себя наденешь, пшанички тут насыплешь в сетиво -и рукой в мах (...).
Война-то нам досталася. И после войны. Чё?! Хлеба паёчек -двести грамм, на работника - чатыреста, а на ребятишек по сто грамм. Вот поешь! Шестьсот грамм принесёшь, вот и делишь. Себе-то уж там
- достанется-не достанется, а ребятишек накормить надо. Вот так, родна. Как-то пережили. В живых хоть остались <...>. А ну-ка бы! (записано от Арины Иннокентьевны Журавлёвой (1919 г.р.), проживающей в пос. Кежма Кежемского района Красноярского края) [1, с. 65].
Для многих рассказов данной тематической группы характерно совмещение двух планов: подчеркивается тяжесть, трудоемкость какого-либо производственного процесса, и в то же время выражается чувство удовлетворенности и радости от
искусно выполненной работы. Этот второй семантический план прорывается сквозь повествование словно независимо от желания рассказчицы.
Раньше же коноплю сеяли. Семям сеяли, а потом его, он как вырастет, высокий вырастат, потом его в жнитво рвут, рвут руками и снопами связывают. И так ставят его снопами, как хлеб суслонами ставят, так его ставили. Вот когда он высохнет, потом оммолачивали его. Бадой. Длинный шест к нему привязанный ешшо, вот такой, на край цеп. Мы и хлеб молотили им. В войну (...). А мы ешшо не умели. Чё?! Девчонки же. А надо же уметь-то как молотить-то бадой-то. Вот настилают у нас на гумне. И так красиво, кто умет-то, так браво молотят, слыхать! Говорок! Вот снопы кладут вот так. Этот туды вершиной, а этот сноп сюда вершиной. Вот так лёжа накладывают. Чтоб сухой был. И уж потом начинают этой бадой бить. Вот так вот. По семь, по восемь человек встают. Друг дружке не мешают. Колотят кажный по себе. И так браво! Как песню поёшь, молотишь! (записано от Ксении Варфоломеевны Поляковой (1904 г.р.), проживающей в с. Бори Сретенского района Читинской области) [2, с. 89]. Корчевали сами! Ну да деды наши топорам да лопатам. И мы себе сенокос разрабатывали. Придём, попьём чайку, одёжу перенаденем мокрую и снова валям. Снова груду натаскам-натаскам и нарубим, сожгём, зав-тре метра два-три, подвинемся, чистого, вычистим. Ой! Рады, не дай Бог! Уже вычистили! Наш клочок. Покос уже добыли. Рады! (...).
Но а потом и эти пеньки сперва-то, чтобы завеи-то не было, высоко срубал пеньки-то. Но а потом уж, вижу, что это больше надо. Давай срубать снова. Клочок очистили, какой-то кружок, ку-рень убрали - хорошо-о-о-о! И так дальше-дальше остров вычистили, центнеров на шестьдесят (от Зуева Геннадия Кирилловича, 1934 г. р., с. Карам Казачинско-Ленского района Иркутской обл.) [3, с. 98].
Понятие одухотворенности труда входило в народное представление о прекрасном и утверждалось в качестве социальной нормы, необходимой для выживания каждого члена общины и для сохранения института общины в целом.
Традиционная материальная культура формировала потребность трудиться в полную силу, тщательно, терпеливо и осознанно. Крестьянину было свойственно выполнять любую полезную работу предельно качественно, с применением всех своих знаний и умений.
Действенность этой нормы крестьянской трудовой этики усиливалась авторитетом общественного мнения. Оно всегда клеймило лентяев. В рассказах часто встречается мотив противопоставления лентяя и трудолюбивого. Лентяй всегда выглядит глупо, его быт не устроен, полноценной жизнью он не живет («Дак бедный-то он чё, он лентяк»). «Бедняки-лентяки» сатирически изображаются в рассказах сибирских старожилов о жизни до коллективизации.). Укрепиться в жизни мог только трудолюбивый.
А ачеульских-то здесь много кого кулачили (...). Кто работал, того и... А кто ничем-то, ну, счас Пётр Констинтинович, вот у них дедушка, мало-малошки ладно живут, а рядом, может, или через дорогу, совсем ничего нету. Так же и мы. Вот мы ладно жили быдто бы раньше, а рядом жили - одна коровёночка у них, и то хрома, брать-то нечего у него! Но которы маленько получше жили, и уже:
— Оне куркули. Оне такие, оне сякие! Оне плохие. Их надо подровнять!
И началося кулаченье. И говорят:
— Надо подровнять, чтоб ровно жили.
Ну и подровняли мужикох, самых работяшших подровняли. А оне с рассвета до паута работали! Коней кормить в обед едут с поля (перед обедом мошка же), а дедушка был Платон, царство небёсно, он токо встаёт, вылазит из своёй халупы (против Вары жили):
— Так-то так! А подровнять-то надо!
Он выспался. А мужики наработалися, едут!
— А подровнять-то надо!
Ну, вот таки-то были лени которы, лезли в верхушку-ту.
— Так-то, - говорит, - так, а подровнять-то надо!
У него поросёнок худой, вот таким калачиком бегат по ограде, а у нас ходят вот таки свиньи - в воротах не пролазят! Или тама-ка тоже коровёнка одна всего была, и та всяко-разно! Худа! Домишко без ворот. Затворят потом ворота, а их нету! Ленивый был. Чужу работу работали, а свою не работали.
(...). И теперь так же. Теперь тоже так (...). На чужое идут, своё бросают! (записано от Мавры Сергеевны Толмачевой (1924 г.р.), проживающей в д. Толмачево Качугского района Иркутской области) [4, с. 379]. Нас раскулачили. У нас три коня было. Тятя накопил денег, купили молотилку хлеб молотить, купили веянку. Где себе измолотим и людям измолотим. Ну, тут нас много раскулачили. А дедушка у меня был, отцов отец, он бондарничал, сильно мастер был, бочки делал, ушаты, кадушечки - всё: телеги делал, ходочки делал, бороны, сохи пахать. Мы же тогда по-единоличному жили, надо нам сеять, насеять хлеба, сжать рукам, серпам жали мы тогда, ничё не было. А эти бедняжки только любили полежать, попить, погулять. Оне-то и кулачили, выгребали всё. Эти бедняжки собралися, бедны-то люди. А у их ребятишек-то много, а ни обуть ни одеть нету. И телеги все едва-едва, и кони едва ходят. Летом надо коней накормить, надо сено накосить. А они лень. Ведь жарко, мошки кусают. Ага. Или ягод насбирать. Ведь можно насобирать, чё-нибудь там напекчи. Но они лучше дома полежат. И вот оне, бедны, давай нас раскулачивать! У нас молотилку, веянку, плуг, сохи, бороны, ну, что дедушка наш наделал, - всё забрали (записано от Матрены Климентьевны Черка-шиной (1921 г.р.), проживающей в с. Карлук Качугского района Иркутской области) [5, с. 234].
Традиционный крестьянский труд был необходим и полезен, а потому приносил моральное удовлетворение, что позволяло превозмочь чрезмерную порой его тяжесть и утомительность. Именно таков семантический подтекст нарративов данной группы.
Обратимся, например, к рассказу М.С. Винокуровой. Рассказчица стремится показать, насколько трудоемким был процесс обработки конопли, семя которой шло для питания, а стебель - для ткачества. В рассказе подробно дается перечисление этапов роста, созревания конопли, а затем - снятия и обработки урожая и т. д.
... конопля помногу сеяли. Вот мы там, у нас по Дунайке сеяли много, ой, он какой вырастал, вот так с дерево взметался! Браво-о-о! А потом вот картошку выкопашь, его рвёшь, снопики таки вяжешь. Снопики вяжешь, вот так составят вот как юрту вроде, ставят их, они вот посохнут, потом домой свозют. Потом вот где-то, с Покрова везут его в остров, там ключи, и мочат это коноплё... Он пять недель мокнет там, в воде лежит (...).
А потом выташшат, осенью-то, зимой, кода он выбыгат, сухой сделатся, привезут домой, по два воза. И вот потом разоставят везде его, возле огородов, куда можно было, чтоб скот не лез, да и всё или к солнышку ближе. Весной-то он вытаял, растает он потом, да высохнет, потом начинают его бабы мять. Вот придут с работы, с колхозной, тут колхозна-то работа была, придут с работы, да надо его, коноплю, скорее мять. Мялка, такая, мялкой мнут, тешут, треплят (...).
Ну, песни поют, ткут. Ну, вот это коноплё-то собираются ешшо бабёнки-то друг ко дружке. И к гряде собираются и мнут его, а сами поют чё-нибудь ли чё ли. А потом соберутся и пью-ют, пью-ют! Ну, бабы же! Чё?! Подружки мамины, соседки
А это семя-то, высушат его, хорошо потом, провеят чисто-чисто. Потом в печке просушат хорошо, потом в ступе толкут его. На скоко-то раз его толкут, кода вот он станет плиточка таким. Потом в ме-шечки складывают, и была выжим, выжималка такая: два бревёшка вот так, чтоб они съезжались вот так, а отцэль клинья вот таки, а межу их кладут мешечек этот, самодельнай, холшшовый, и вот он вот так с обоих сторон бьют его, бьют, бьют, и он вот так сделатся, а туда-то, вот суда-то подставляют чашку, это масло бежит. Вот сколь работы! (...).
Потом прядут, потом ткут, счас вот у меня видели в сенях тканая дорожка, вот таки дорожки ткут, нитку эту, а затыкают дранкам, вот тряпки эти, дранку, дерём дранки, сшивам дранки, прядём эти дранки, спрядывам, клубки от такия.
Мать это готовится когда с баушкой кросна-то поставить, а они прядут этим моткам, таким большущим коноплё это поставить, пока испрядут оне. У-уй! Работы-то сколько, ой-ёй-ёй-ёй-ёй! Вот кода она, холстина-то эта выйдет. Холстина это вот наместо накрывала слали, а дорожкам тода раньше не давали дорожки-то стелить, попробуй напостели! (записано от Мавры Сергеевны Толмачевой (1924 г.р., проживающей в д. Толмачево Качугского района Иркутской области) [6, с. 123].
Вместе с тем в рассказе выращивание и обработка конопли представлены как занятия, приносящие радость: чувство радости вызывает и вид созревших колосьев («<...>а вырас-тал-то, вот с тако дерево взметался! Браво-о-о!), и получение зерна в результате молотьбы.
Человек, основой жизнедеятельности которого был творческий труд при согласованном взаимодействии с природой, неизбежно направлял свою деятельность во благо себе и другим. В нем рождалось чувство Хозяина с большой буквы по отношению к миру, который его окружал. Он испытывал ответственность за свои действия в этом гармонично организованном мире, старался его не нарушить, а укрепить. Эти качества, связанные с народным представлением о моральном идеале, находят воплощение в устных повествованиях в образе самого рассказчика (раскрытие внутреннего мира, самосознания рассказчика в его рассуждениях, наблюдениях, обобщениях, примерах из личного опыта, личном мнении относительно чего-то и т.д.), а также - в образе героя-персонажа.
В рассказах тематической группы «О мастерах своего дела» возникают образы людей уважаемых, обладавших репутацией человека, приносящего пользу всему обществу. Столь авторитетными могли быть мастера-профессионалы (плотники, кузнецы), а также люди, владевшие разносторонними знаниями и умениями и направлявшие их во благо односельчанам.
Дед Абакум-то, его тоже кулачили. Пришли два нарочных, всё описали, чё было в доме, и дом описали. И выселили всех на улицу. Пятеро детей было. Потом дети-то поумирали <...>.
А за что кулачили-то? Он мужик-то леповатый был на топор, всё умел делать. Он ночи не спал. У его от соли весь зипун потом пропачивал. И строил, и целик подымал. Тайга! По чертежу подсекал их, чйстки-то вот эти, к тому краю-то. Их так и звали абакумовски чйстки. Колхозу потом досталися <...>. Ну, там, может, лошадей пять-шесть имел, три-четыре дойных коровы. Кулак назывался! И вот его за это раскулачили.
И вот он к нам, в Сизову, приехал, он уже обобранный приехал. И войну-то вот он с нам работал <...>. Три старика у нас было в де-ревне-то (...): вот этот дедушка Абакум был, дедушка Максим и дедушка Иван. Больше не было мужиков, ни молодежа, ни ребят - никого. Вот наш возраст был, наша роща, и друга роща, побольше девки, и были молодые женски, вдовы. Вот мы и работали всю войну. А дед-то Абакум, он потом дом купил там, в верхней йзголови (Сизово-то на острову же), худенький домишко. И вот так он жил. Потом он его отстроил помаленьки. Он леповатый на топор был, всё умел делать из дерева. Жалезных лопаток не было, он эти деревянны отбрякат, как игрушечки. Лопатки, молотили хлеб, молотить на веянку - всё это через его руки шло. Он всё делал. Теперь снопы возить, кем снопы? Щас хоть вилы - пойдёшь в магазин, купишь. А он:
— Ну-ка, всяйские, - он пошто-то всегда всяйские говорел, -дявчонки, бегите-ка! Вон туё берёзку срубите. Вот это всё очистите, а ту ветку не очишшайте!
И вот этот мы черешок очистим, а вот эту ветку оставлям. Это посерёдке идёт, он нам обчистит. И вот это два рожка называлися вилки. Сноп завязанный, мы под сноп вот так её поддёрнем, и на кладь подавали снопы.
(...). Он и мельницу построил, дедушка Абакум, хлеб молоть, водяную. И вот эти два старика помогали. Сделали тако большо колесо, крутится вот так по кругу. И таки яшшички шириной во весь коле-
со. И вот она льётся, вода, постоянно. А тут стоит такая шестерня. Вот этот колесо крутится. У него с одной стороны эти яшшички с водой, а со второй там сделаны такие как баклашки. Вот этот крутят шестерню. На этой шестерне большой такой здоровый камень. Один лежачий камень, а другой сверху камень. У камня сверху такая дыра. Яш-шик висит с хлебом, в эту дыру сыпется туда пшеница. Тут внизу сделан яшшик, и сыпется туда мука <...>. Вот это всё Абакум делал. Счас-то всё под водой. Сизову-то же тоже затопило. Бра-а-а-ва деревня-то была! Вот эта ГЭС-то всё кончала (записано от Анны Михайловны Зарубиной (1930 г.р.), проживающей в с. Кеуль Усть-Илимского района Иркутской области). Раньше чё?! Сетёшка есть, раз закинул - и на неделю. Рыбы полом было. Хайруз, ленок, таймень, сиг, валёк. Весной заездки городили. У нас здесь по речкам городят по боковым. Прямо через речку запруживали. И корыто из прутьев делали, из еловых, из всяких. У нас выше Чинанги там речки: Шона рыбная была, Берея, Туколонь - вот эти речки городили. Рыбу ловили центнерами. Где-то в мае месяце добували рыбу и солили. И зимой вывозили. В бочках усаливали и увозили.
[— .А бёрда как делали? - Собир.].
А у нас был дедушка один, он хороший был бердник, бёрда делал, Лобов был Федосей. А второй-то Сапожников Г риша, в Чинанге жил, он тоже хороший бердник. Оне мастера были, бёрда делали, и бочки делали с сосны и засаливали (записано от Агнии Михайловны Сафоновой (1928 г.р.), проживающей в с. Карам Казачинско-Ленского района Иркутской области) [7, с. 135].
Одной из важных сфер духовной культуры сельского мира были хозяйственные традиции и обряды, связанные с земледелием. В рассказах русских старожилов, представленных в «Словаре», встречается описание обрядов, сопровождавших начало или окончание земледельческих работ. Магический или религиозный смысл элементов обряда при этом, как правило, не поясняется рассказчиками. Возможно, он уже не осознавался крестьянами в первой трети ХХ в., а если какие-либо мифологические представления, связанные с ритуально отмеченными началом и окончанием труда на земле и сохраняли свою актуальность, то следует учесть, что эстетика реалистического рассказа с социально-нравственной проблематикой ограничивала возможность отражения этой сферы фольклорного сознания. Целевая установка рассказов направлена на раскрытие этической и эстетической значимости ритуала, на передачу силы психологического воздействия его на земледельцев.
Нравственное содержание обрядов, совершаемых в начале сева и по окончании жатвы, раскрывается в рассказе Е.П. Дударевой из д. Зактуй Тункинского р-на Бурятии.
Вот когда сидели за столом сидели Паску, у нас мама всю щкор-лупу собирёт на тарелочку. И вот как картошку садить, она дак всё-всё по пашне рассыпит. Обязательно. В зерно семенно сыпали. Если он, кода сами сеяли ранешны, и в зерно сыпали. Сыпали-сыпали. Не яйца, а шелуху. А оне же свячёны! (записано от Елены Петровны Дударевой, 1922 г.р., проживающей в д. Зактуй Тункинского р-на Бурятии) [8, с. 248].
«А сеяли-то рукам... По земле раскидаешь, и крест-накрест зёрна бросали, а не как попало. Крестом сеяли. И с молитвой. Посеял - просишь Господа Бога.». Рассказчица имитирует первые взмахи сеятеля. Действие замедляется, внимание акцентируется на «перекрещивании» земли: благословляется и матушка-земля, таящая будущие всходы, и весь будущий труд на ней. Сеятель охотно предается этому духовному откровению, но в то же время осознает и его обязательность: он должен сделать так, как его учили, чтобы испытать вечные чувства, которые издревле испытывали ратаи, посылая в землю новую жизнь. Он уверен, что духовная неподготовленность ему не простится, - его постигнет неудача. Мгновенно пролетает в рассказе время посева, всходов, созревания
урожая, покоса. Затем действие повторно замедляется при изображении окончания жатвы, замедляется - с целью выделить важность момента завершения труда на земле и временного «расставания» с ней.
По окончании уборки урожая «последний сноп... Кода выжнут всё, дожинают, оставляют вот такой этот, ну, звё-нышко такое оставляют большое, и вот кругом его плетут-плетут эти, косоплётки называлися, плетут их, плетут косо-плётки, а сверьху чё уж тут останется потом. Сноп большой. Бороду вили. А из земли-то его не вырывают, а так завязыва-ють-завязывають-завязывають, и он вот так остаётся в зиму. Это вот была запука такая. Бороду последнюю, бороду вили. У нас божничка была (я потом убрала, а то всё отопрело, штукатурка, а там сырость, всё отопрело, а я потом взяла божничку-то убрала), а иконочку повесила так, и под ико-ночкой у меня снопик».
Магический смысл обрядовых действий не раскрывается, но сам характер их описания (последовательное перечисление, детализация, эмоциональный тон) передает психологическое состояние совершавшего обряд «завивания бороды»: человек вступает в этот момент в общение с природой с непосредственностью ребенка и с детским усердием «завязывает кусточек узелком», ощущая при этом, что заканчивать работу буднично, в суете - нельзя. В том, чтобы это духовное откровение пережил каждый, заинтересован был весь коллектив. Для слаженной жизни необходима была общность чувств: «все так.». Рассказчица выделяет силу общественного мнения, утверждавшего нормативное поведение.
Весь комплекс обрядовых действий и представлений, формировавших одухотворенность земледельческого труда как нравственную норму, настойчиво передавался от отцов к детям. «Друг дружке передавалося. От дедов, от отцов». В данном повествовании внимание рассказчицы сосредоточено в основном на описании «акциональных символов» календарного обряда, то есть собственно действий, сохраняющих нравственное и эстетическое значение и в силу этого выполняющих функцию ценностных ориентиров.
Отражается в устных рассказах и «ценностная предметность», или «символы реальные» (предметные). В Усть-Илимском районе Иркутской области нам удалось записать несколько вариантов описания магического обряда, совершаемого в прошлом жнеями в самом начале жатвы. Обряд должен был способствовать облегчению труда, и в качестве целебной силы в нем применялись колосья «из первой ручни» (первого пучка колосьев, срезанного серпом и захваченного рукой). Колосья обвязывали вокруг поясницы, и в продолжение всего первого дня этот «поясок» не снимали. Делалось это, как лаконично объясняют рассказчики, чтобы «спина не болела». Образ колоса как ценностного символа присутствует в рассказах, хотя мифологическое представление о нем не раскрывается.
В рассказах встречается также образ хлеба. В контексте мифологических представлений семантика хлеба генетически связана с семантикой колоса, зерна. В реалистических повествованиях отражается, в основном, нравственное содержание этих реальных (предметных) символов. Хлеб присутствует в рассказах и в качестве обрядового предмета («А раньше просвиру купят, на божничку поставят, просвиру крупчатку. <...> Когда сеять собираются, то эту просвиру привязывают к этому севальну, вот с которого будет сеять. <...> Он потом идёт, об севальный бьёт хлебец-то» (Усть-Илимский район Иркутской области), и в качестве продукта питания, причем кресть-
янская этика требовала почитания хлебного изделия как в первом, так и во втором случае.
В рассказах отражается бытующая в народе система правил и запретов, предписывающая почтительное обращение с хлебом.
Хлеб на ночь нельзя рушить. Если цела буука, нельзя её на ночь рушить (...). А у нас соседка жила через проулок, абанска (...), дак она всё говрела, она боговерушша была, в Бога шибко вервала.
[— ... А почему, Прасковья Трофимовна, нельзя хлеб рушить? — Собир.].
(...). А она говрела:
—Хлеб спит. Нельзя его рушить на ночь.
Наказывала. И на ночь хлеборушник прятала (...). И всем наказывала:
—А если, — гыт, — ты шибко хочешь исти, дак ты, — говорит, — горбушку отрежь, не ешь её, другой кусочек отрежь, вот этот съешь. А бууку прикрой горбушкой. Вот.
И вот эта абанска, она всё говрела:
— Нельзя хлеб держать кверх тормашкой. Надо, чтоб коркой, пузырём-то вверх <... >.
Аа! А то кто-нибидь умрёт (записано от Прасковьи Трофимовны Кокориной (1915 г.р.), проживающей в г. Канск Канского района Красноярского края [9, с. 321].
Довольно большое рассказов, вошедших в «Словарь» -это рассказы о милосердии крестьян по отношению к чужим в социальном отношении людям, в частности, бродягам, арестантам, шедшим по сибирским дорогам.
Раньше же бродяги всяки ходили, с каторги сбегали, каторжане. А народ-то их жалел. Кто хлеб, кто крынку молока. Которы на полочку ставили в воротах, в сенях хлеб для прохожих, хлеб, молоко. Кормили. На полочку поставят, на бродяжку. Мать хлеб когда пекёт, всегда калачи, и как закон, пару калачей и чумашек молока ставит, сметаны накладёт. А когда, кто, как возьмёт, это уж неизвестно. Утром встанет - никого. Чумашек испитой (записано от от Дубровина Ивана Сергеевича (1927 г.р.), с. Баянда Чунского района Иркутской области) [10, с. 145]. Рукосуева фамилия это как прозвишше -руку суёт, отдаёт чё-то: рука-суй. Ну а раньше бродяг много было, шли по Чуне, по Ангаре шли, с каторги которы сбегали, беглые, через деревни шли. Имям нады исть. И люди-то кормили, туесочек там с молоком выташшут, хлеба, творог, кормили. А кто боялся, дак в дырочку, вот рука-суй, сунул руку, дал, дальше. Прохожих-то много раньше было (от Василия Ивановича Рукосуева (1928 г.р.), проживающего в с. Бунбуй Чунского района Иркутской области) [11, с. 367].
Вообще слово прохожий - привычно для Сибири, в прошлом - края каторги и ссылки, когда прохождение через деревню беглых ссыльных да и вообще бродяжих людей было делом обычным. Столь же привычны для слуха сибиряка были и слова посельга, поселюга - поселенец. «Раньше, вишь, ссыльные были, их пересылали откуда-то оттуда, с западу. Тут же власти никакой не было. Здесь же вся Сибирь посельгой заселённая; здесь все поселенцы, родчего здесь никого не было; всё пришодшие люди» [12, 32]. «.Здесь же посельга приселялася. Это же не то, что сейчас. Тогда-то до лешего было посельгй-то. Сибирь-то вся в ссыльных (...). Вот они и плыли по всёй Ангаре. Кто где прильнёт, там и строиться начинат» [13, с. 33]. «Их пошто-то не боялись же (...). Жалость, видно, страх пересиливала. Примали (...). Чё поись имям ташшут или зовут. Вот у нас мама вечером картошку сварит:
— Но идите по Ивана-посельгу! Пушшай картошку, пока горяча, пожабат.
Мы побежим, ребятишки, в баню, он у нас в бане жил, банный, он уже (...), ждёт; придёт, поест и всю ночь сидит, разговариват. И соседи придут, слушают.
Поселенцы же всё нам рассказывали про жись про рос-сейскую. Больше-то некому шибко рассказывать (...). Все же свои, всё про всех знают. А про ту-то жись вот эти вот поселенцы всё и рассказывали (...). Как там люди живут...» [14, с. 34].
Таким образом, в рассказах сибирских старожилов, вошедших в Словарь, воссоздаются в своем наиболее полном виде трудовые традиции, сформировавшиеся в процессе производственной деятельности крестьян, и различные формы их воплощения: хозяйственные магические обряды; ритуальные действия, имеющие христианский смысл; обычаи взаимопомощи, формировавшиеся в сфере трудовой деятельности и переходившие в традицию крестьянской благотворительности; обычаи, связанные с обеспечением сохранности и рационального использования общинного земельного фонда.
На семантическом уровне в повествованиях отражается процесс формирования крестьянских этических представлений и способы их реализации в определенных поведенческих стереотипах, а также - в вербальных и предметных ценностных символах.
Библиографический список
1. Афанасьева-Медведева, Г.В. Словарь говоров русских старожилов Байкалькой Сибири. - СПб.: Наука, 2006. - Т. 1.
2. Афанасьева-Медведева, Г.В. Словарь говоров русских старожилов Байкалькой Сибири. - СПб.: Наука, 2007. - Т. 2.
3. Афанасьева-Медведева, Г.В. Словарь говоров русских старожилов Байкалькой Сибири. - СПб.: Наука, 2008. - Т. 3.
4. Афанасьева-Медведева, Г.В. Словарь говоров русских старожилов Байкалькой Сибири. - СПб.: Наука, 2006. - Т. 1.
5. Афанасьева-Медведева, Г.В. Словарь говоров русских старожилов Байкалькой Сибири. - СПб.: Наука, 2007. - Т. 2.
6. Афанасьева-Медведева, Г.В. Словарь говоров русских старожилов Байкалькой Сибири. - СПб.: Наука, 2007. - Т. 2.
7. Афанасьева-Медведева, Г.В. Словарь говоров русских старожилов Байкалькой Сибири. - СПб.: Наука, 2006. - Т. 1.
8. Афанасьева-Медведева, Г.В. Словарь говоров русских старожилов Байкалькой Сибири. - СПб.: Наука, 2008. - Т. 4.
9. Афанасьева-Медведева, Г.В. Словарь говоров русских старожилов Байкалькой Сибири. - СПб.: Наука, 2006. - Т. 1.
10. Афанасьева-Медведева, Г.В. Словарь говоров русских старожилов Байкалькой Сибири. - СПб.: Наука, 2007. - Т. 2.
11. Афанасьева-Медведева, Г.В. Словарь говоров русских старожилов Байкалькой Сибири. - СПб.: Наука, 2008. - Т. 3.
12. Афанасьева-Медведева, Г.В. Словарь говоров русских старожилов Байкалькой Сибири. - СПб.: Наука, 2006. - Т. 1.
13. Афанасьева-Медведева, Г.В. Словарь говоров русских старожилов Байкалькой Сибири. - СПб.: Наука, 2006. - Т. 1.
14. Афанасьева-Медведева, Г.В. Словарь говоров русских старожилов Байкалькой Сибири. - СПб.: Наука, 2006. - Т. 1.
Статья поступила в редакцию 10.11.10
