CC BY
164
Вестник Санкт-Петербургского университета. 2006. Сер. 2, вып. 2
Л.Ю. Прокопьев
«ФЕОДАЛИЗМ»: СУДЬБА ТЕРМИНА И КАТЕГОРИИ
Статья А.Я. Гуревича, вынесенная на обсуждение, вызывает двоякое ощущение. Бесспорно, тема обязывает с вниманием отнестись к поднятым вопросам. Проблема дис-крепанции между формулой и ее содержанием всегда выступала двигателем исторической науки. Что такое «феодализм» и каково содержание этого термина - не первый год в центре внимания отечественных и зарубежных специалистов. Кроме того, любой крупный историк обладает правом в зените академической карьеры поднять основополагающие проблемы. Наряду с недавно опубликованной во многом итоговой монографией московского историка обсуждаемая статья - еще один шаг к обобщению. Вопрос, однако, в другом: существо проблемы уже в достаточной степени раскрылось на страницах зарубежных исследований. Речь идет не столько о громких заявлениях и даже многих коллективных трудах, полных скепсиса и решимости что-то переосмыслить. Речь идет о направленности, о тенденции избегать не только термина, но и большого дискурса вокруг него.
Что такое «феодализм»? Едва ли кто-либо из наших зарубежных коллег сформулирует ответ краткими и броскими фразами. Более того, мы убеждены: вздох, сопровождающий слегка скептическую улыбку, возможно, самая распространенная реакция. На память приходит разговор, состоявшийся в начале 90-х годов в Тюбингене с корифеем немецкого раннего Нового Времени профессором Ф. Прессом. Я осмелился спросить специалиста по государству в чем он видит движущую пружину рождения государственности нового типа в XVI в. Ответ меня потряс: ученый с мировым именем сперва не нашелся, что ответить, а потом почему-то сказал о бюрократии, хотя в большинстве своих работ он как раз отказывал бюрократии в праве на рождение в век Реформации. Разумеется, обсуждая столь глобальные величины, мы обязаны учитывать разницу между синтезом и локальным проявлением. Разницу между воззрениями разных ученых. Разницу, наконец, между ранними работами одного исследователя, его зрелыми творениями и крупными обобщениями: точка зрения обладает свойством плавать и меняться. Все это хорошо известно ученой аудитории. Но есть еще один аспект, на который наводит доклад известного московского историка.
«Феодализм» как категория исторической науки, подобно другим «измам», не был порождением того общества, которое призван был характеризовать. Возникновение его пришлось на век Просвещения, и с момента своего существования он вобрал в себя характерные понятия, свойственные этой эпохе. Напомню, что именно идеи Просвещения решающим образом повлияли на развитие всей исторической мысли Запада. Именно тогда, в век Лейбница и Вольтера, все шире будет прокладывать себе путь исторический оптимизм, взгляд па будущее человечества как на бесконечное совершенствование общественного уклада и интеллекта, на торжество разума и индивидуальных свобод. И тогда же состоится наполнение важнейших исторических категорий социальным смыс-
© А.Ю. Прокопьев, 2006
лом. Под Церковью стали видеть целую систему общественных отношений, институт общества вне привычного для сословного мира исключительно духовного контекста. Под Монархией - институт власти, инструмент отношений между элитой и низами. Былые, освященные религией и трансцедентной основой понятия, оказались резко сближенными с повседневными социальными проблемами.
Но то была одна сторона медали. Просвещение оказалось причастно к рождению собственно исторической науки в нашем современном понимании. Концепция историзма, сложившаяся в основных чертах в XVIII в. и вобравшая в себя такие характерные компоненты эпохи, как идею прогрессивного развития, во многом предопределила путь исторической науки в последующем. Осмелимся даже утверждать, что «предчувствие» медиевистики как дисциплины обозначилось именно в эпоху Просвещения и мы, специалисты по средним векам, во многом обязаны историзму, заявленному в творчестве европейских мыслителей времен Французской революции.
С первых же шагов этой науки историкам пришлось считаться с печальными реалиями: волна либеральных революций и активная политическая позиция корифеев исторической науки в общественных бурях XIX в. весьма содействовали рождению системного и в высшей степени политизированного подхода к прошлому. То, что профессор Целларий называл средней историей, стало покрываться категорией «феодализма». Более того, само понятие с самого начала выступало мрачным диагнозом, настоящим приговором: «феодализм» - это плохо, это стадия застоя, это печальные своды готического храма, под которыми билась несчастная птица Феникс - птица человеческого сча-
«Феодализм» - мы не побоимся этого утверждения - возник публицистическим лозунгом, знаменем отрицания прошлого, символом прощания - во имя светлого завтрашнего дня, во имя либеральной Европы. Предшествовавшие столетия его никогда не знали: термин «феод» и «феодальный», встречавшиеся и раньше, никогда не несли в себе системную нагрузку. Большей частью они характеризовали поземельные отношения, попытка же его расширить стараниями знатоков римского права в позднее Средневековье наткнулась на слишком очевидные тупики методологического плана и была плохо усвоена обществом. В 1727 г. слово «феодальный» произнесет граф Булен-вилье, понимая исключительно узкий властный контекст - франкское дворянство за счет феодальных отношений подчинило галло-римское население. Монтескье развил эту терминологию, насытив исключительно отрицательным содержанием. «Феодализм» стал символом реакционного прошлого, которое неизбежно должно исчезнуть под натиском буржуазного, либерального движения. И только спустя полвека, только усилиями романистов обратились собственно к исследовательскому толкованию этого термина.
Нас пока не будут интересовать концептуальные следствия. Мы обратим внимание на метод. Наукообразные приемы, работа с источниками, организация научной работы в отношении медиевистики - все это оставалось продуктом идей Просвещения. Цель исторической науки - помочь людям понять прошлое, или, как возглашали деятели Просвещения, постичь истину. Эта формула на целое столетие определила смысл и задачи, в том числе и медиевистики: историк - не только исследователь, он не только владелец информации - он излагает объективные законы общественной жизни, он верит, что прошлое содержало подобного рода законы. «Феодализм» как исследовательская категория оказался вовлечен в новую концепцию историософии. Он стал своеобразным инструментом исторического оптимизма.
Термин и его содержание с момента рождения и вне зависимости от концептуального видения рассматривали объективной истиной, т.е. явлением обязательно имевшим место, явлением системным и общественным. Почти 100 лет шли споры, что понимать под «феодализмом». Но ни разу не возникало большого дискурса вокруг его присутствия. Мы ничуть не умаляем титаническую работу Люшера, Флакка, Мэтланда, Вайца или Мауэра. Заслуги их всесторонни и многогранны. Но большинство этих исследователей считали «феодализм» абсолютной данностью, в какую бы упаковку его не заворачивали. «Феодализм» - предшественник современности, и потому сам термин мерили чаще всего правовыми или институционными мерками XIX в. Доминирующее значение здесь несомненно занимали либеральные и национал-государственные ценности. И потому не следует удивляться, что под «феодализмом» в середине XIX в. понимали в основном тип государственных или социально-правовых отношений. Легко сопоставить отраслевую продукцию историков того времени - государственно-правовой подход занимал господствующие позиции. Огромное число работ было посвящено поискам истоков различных правительственных учреждений и правовых конструкций в прошлом. Отсюда столь пристальное внимание к формальным категориям, терминам и текстам, дошедшим из Средневековья. Причем научная оценка постоянно соседствовала с общим критическим запалом, с резко выраженным негативным взглядом. Сен-Симон, как и позже Маркс, очень хорошо явили квинтэссенцию подобных воззрений: «феодализм -дикая стадия в истории человечества, его зоологический период». Проблема вассалитета, правовых критериев собственника, старшего и младшего в иерерхии, правовые корни различных институтов власти - все эти аспекты не только призваны были исследовать природу прошлого, но и обозначить ясно выраженную дистанцию между ушедшим «феодализмом» и нынешним днем. Отсюда проистекал еще один не менее важный подход: в феодальном прошлом искали иефеодальное будущее. Дух Просвещения как нельзя лучше сказался на этой постановке вопроса: историей нужно заниматься, чтобы понять настоящее и, следовательно, искать в прошлом предтечи современности.
«Феодализм» подносился объективной данностью, но лишь в самых общих «иллюзорных» чертах. На самом деле частные штудии его отдельных сторон почти всегда подчинялись желанию отыскать перемены, мост с будущим. Знаменитая идея Г. Брун-нера, связавшего испомещение ленников франкского короля с главной особенностью «феодального государства», с формированием ленно-служилой системы очень хорошо иллюстрировала логику мысли старшего поколения европейских историков: в прошлом под влиянием «феодализма» формировалась особая государственная основа, которая потом постоянно изменялась и в конце концов уступила место государственности нового типа.
«Феодализм», равно как и «государство», рассматривался априорными величинами, а содержание их все время менялось, сближаясь в историческом развитии с реалиями нового времени. В начале XX в. европейская наука переживала настоящий апофеоз в создании системных концепций «феодализма» и феодальных отношений, в немецкой науке, пожалуй, лучше всего представленный в работах Г. Миттайса.
Перелом обозначился в первой половине минувшего века. Он самым тесным образом был связан с крушением многих из тех идей, которыми питалось Просвещение. Пережив тяжкую полосу социальных катастроф, Европа усвоила относительность лозунгов полуторавековой давности, относительность либеральных ценностей и ограниченность национал-государственного мифа. Задетыми оказались все те важнейшие сферы, которые определяли путь европейского историзма, в том числе и в медиевистике. И
многие из тех критериев, которыми руководствовались знатоки «феодализма» в XIX в., утратили свое и прежнее понимание и вообще актуальность после 1918-1945 гг. Ярчайшим примером может считаться толкование проблемы государства: сколько было пролито чернил, дабы доказать наличие «феодального» государства в X в. у французских королей или у младших Валуа в Бургундии в XV в. Историки даже не принимали в рас-счет, фигурировало ли само понятие «государство» в эти столетия: они лишь накладывали кальки современности на прошлое, и спор шел лишь о сути готовой данности. Теперь же все переменилось. Медленно, но верно обозначилась критичная, а потом и гиперкритичная волна исследований.
Впервые задумались над термином и возможностями его адекватного понимания в прошлом. Школа немецких социологов, прежде всего в лице О. Бруннера, и школа «Анналов» во Франции сделали первые шаги в этом направлении. Вместо того чтобы восхищаться национал-государственным подвигом Жанны Д'Арк, стали заглядывать в духовный мир человека, присматриваться к одежде, мыслям, к тем неформальным элементам, которые всегда считались маргиналиями исторической науки. Что означал этот поворот? Были открыты неизведанные пласты «феодализма»? Скорее всего, сам «феодализм» рассыпался на множество граней и ипостасей. Он утратил институционную, обязательно нормированную функцию. Было открыто другое Средневековье и появилось новое поколение историков, для которых настоящий и прошлый мир перестали видется в категориях исключительных перемен, прогрессивного развития. «Феодализм» все больше становился достоянием той эпохи, в которой возник. «Феодализм» стал множиться в концептуальном плане. Если «феодализм» в глазах историков времен Бисмарка и Парижской Коммуны - непреложная истина, она есть данность прошлого, то «феодализм» времен Бруннера и М. Блока - явление исключительно иллюзорное, уходящее стой эпохой, в которой оно возникло - с эпохой Просвещения.
Современный постмодернизм европейских ученых во многом связан с кризисом самого историзма, возникшего в век Просвещения. Со всей очевидностью обнажилась органическая связь категории с эпохой, ее породившей. Ушла в прошлое эпоха, стала исчезать, утрачивать твердые грани, становиться все более туманной сама категория. И лишний раз становится заметной связь термина со средой его носителя: «феодализм» оказался не в состоянии стать единой и органичной проблемой прошлого. Он остался лишь проблемой исторического дискурса, т.е. лишь проблемой историков и их понимания прошлого. Историк стал другим, другим стало понимание и категорий, вплоть до их полной ревизии, перетряски сложившегося и, казалось, незыблемого понятийного арсенала. Во всяком случае, эпоха, породившая «феодализм» как историческую категорию, закатилась. И сам «феодализм» перестал быть актуальным для многих из европейских медиевистов.
Есть два верных признака, свидетельствующих о «кончине» некогда жестких категорий исторической науки. Один из них - разрушение прежнего единства некой исторической модели. Она рассыпается на множество осколков, на множество «субмоделей». Эти модели формируются как по линии сущностных характеристик - есть множество «феодализмов» в разных социальных и социально-духовных сферах - так и по линии интеррегиональных связей: что такое «феодализм» в России или, скажем, в Японии? При этом, однако, невозможно извлечь общее ядро из необозримого множества моделей. Если в эпоху Просвещения «феодализм» выступал готовым продуктом, своего рода мифом данности, и под этот продукт подстраивали все множество частных вариантов, то спустя два века уже невозможно проделать обратный путь -
сегодня уже нельзя из тех же частностей слепить цельную скульптуру. Получается что-то похожее на обломки старых могильных плит, хранимых из уважения к памяти усопших. Но есть и признак другой: возникновение плавающей хронологии. Если конкретная историческая категория воспринимается реальностью и насыщается энергетикой историзма, у нее всегда есть дата рождения и хронология развития. Но «феодализм» утратил прежнюю целостность и, следовательно, утратил временные точки опоры.
Дискурс, развернувшийся вокруг периодизации Средневековья и Нового Времени в середине XX в., очень хорошо маркировал мифотворчество «феодализма». Рождение новых категорий, таких, как, например, «Старая Европа», выявление так называемого переходного периода - «раннего Нового Времени», равно как и торжество концепции Допша о континуитете между античностью и ранним Средневековьем, о «долгом» раннем Средневековье, перечеркнуло жизненные координаты категории, возникшей два века тому назад. Отказ от старых понятий, в том числе от «феодализма», -не дань нарочитой критике. Это естественное следствие нового понимания не столько прошлого, сколько настоящего, которое рисуется уже иным, нежели в век Просвещения и либеральных иллюзий. Запад живет уже в иной системе координат, и перед ним стоят уже иные задачи. Историческая мысль - всегда лишь барометр современных общественных идей, взглядов и убеждений. Любая категория в таких условиях всегда имеет дату рождения и смерти, у нее всегда есть своя биография. Искусственная реанимация и тем более продление жизни представляются далеко не всегда плодотворными.
Статья поступила н редакцию 22 декабря 2005 г.
