CC BY
86
Р. С.-И. Семыкина *
Ф. М. Достоевский и Ю. В. Мамлеев: об «изменении лика человеческого»: метафизика превращений
В статье рассматривается метафизика человеческих превращений в творчестве Ф.М. Достоевского и Ю.В. Мамлеева. Трагическое «изменение лика человеческого», о котором предупреждал Достоевский как результате «безмысленного» существования человека, у Мамлеева происходит в мире религиозного отчаяния, трагического разъединения. Данная трансформация человека представлена мотивом игры чертей. Но глубокой верой в «существование Бо-жие» может спастись человек - это пафос рассказов о чудесном возрождении и пасхальном Преображении.
The article is devoted to the issue concerning metaphysics of human transformation in the works by Dostoevsky F.M. and Mamleev Y.V. Tragic "changes in human face", which Dostoevsky foresaw as a result of a "senseless" man's existence, take place in the world of religious despair, tragic separation in the works by Mamleev. Such transformation of man is shown by means of devils' tricks. However, man can save themselves deeply believing in "God's existence" - this is the general idea of the stories about miraculous revival and Easter Transfiguration.
Ключевые слова: мотив, метафизика, фантастика, деконструкция.
Ю. В. Мамлеева, теоретика и основателя литературно-философской школы и направления, получившего название «метафизический реализм», часто называют «современным Достоевским». Конечно, это метафора, но не без основания возникшая: Мамлеев, как и многие современные авторы, тоже «получил прививку от Достоевского». В сочинениях писателя легко отыскать реминисценции из разных произведений Ф.М. Достоевского - художественных и публицистических. То и дело мелькают у Мамлеева формулы Достоевского, вроде «тварь дрожащая» или «погрузиться в бездну». А начало рассказа «Люди могил» из цикла «Конец века»: «Человек я уже совершенно погибший, даже до исступления. Мира я не понимаю, Бога тоже...» [4: 116] содержит аллюзию на «Записки из подполья», начинающиеся словами: «Я человек больной <...> Я злой человек. Непривлекательный я человек.» [3: V, 99]. Но для нас важны не достоевские «штампы» и цитаты, важен сам принцип использования сюжетных ходов, коллизий и особенно мотивов как важнейших форм выражения авторского сознания у Достоевского и Мамлеева.
В дополнение к замеченным нами ранее пересечениям и точкам схождения художественных миров Достоевского и Мамлеева есть
Кандидат филологических наук, доцент, Барнаульский государственный педагогический университет.
основание поговорить о еще одном бесспорном «общем месте» в творчестве писателей - о метафизике человеческих превращений.
В первом январском выпуске «Дневника писателя» за 1976 год, размышляя о «молитве великого Гете», точнее его героя Вертера, Достоевский утверждает, что истинное счастье жизни дарует человеку осознание родства с бесконечностью бытия и «страстная вера» в то, что «вся эта бездна таинственных чудес божиих вовсе не выше его мысли, не выше его сознания, не выше идеала красоты, заключенного в душе его, а, стало быть, равна ему <...> и что за все счастие чувствовать эту великую мысль, открывающую ему: кто он? -он обязан лишь своему лику человеческому» [3: ХХ11, 6]. Но в «русской природе» происходит «ужасно много странного»: самоубийства «без гамлетовских вопросов», т. е. совершающиеся «по дикой неразвитости», в результате «утраты вполне обеспеченными и образованными представителями молодого поколения всякой живой мысли и даже самого "лика человеческого"» и отсутствия веры в вечность, в «будущую жизнь». Это страшное безверие и разочарованность делает существование человека «безмысленным» [3: ХХ11, 6], провоцирует его самоистребление, потерю своего лика человеческого. Позднее эта же мысль выражена в очерке «Приговор» (ДП), где представлена логика самоубийцы, решившего бросить вызов «безжалостной природе».
Иное проявление неверия и «безмыслия» - потуги просвещенного невежества (людей, верящих в спиритизм) - высмеивает Ф.М. Достоевский в январском (1876) же «Дневнике писателя» в фельетоне «Спиритизм. Нечто о чертях. Чрезвычайная хитрость чертей, если это только черти»: «Есть одна такая смешная тема, и, главное, она в моде: это черти, тема о чертях, о спиритизме.» [3: ХХ11, 32]. Общая ироническая тональность фельетона исключает какой-либо философский мистицизм в настроении Достоевского, считающего спиритизм нечем иным, как проделками чертей. Но размышления о спиритическом сеансе в доме Аксакова 13 февраля 1876 года, в котором участвовал Достоевский и который произвел на него «сильное впечатление» [3: ХХ11, 127], не только ироничны: писатель делает важные наблюдения, но не мистического, а фило-софско-антропологического характера: «... кто захочет уверовать в спиритизм, того ничем не остановишь <...> а неверующего, если он только вполне не желает поверить, - ничем не соблазнишь» [3: ХХ11, 127]. Писатель предупреждает, к какой катастрофе может привести «безмыслие» «людей, не верующих в Бога», но которые «верят, однако же, черту с удовольствием и готовностью» [3: ХХ11, 33]. Он рисует фантастическую картину «царства чертей», «идея их царства -раздор» [3: ХХ11, 34], вечные усобицы, доводящие «людей до нелепости, до затмения, извращения ума и чувств» [3: ХХ11, 34], а разда-
вят они человека наконец «камнями, обращенными в хлебы» [3: ХХ11, 34], т. е. общим благополучием при полной утрате свободы духа, воли и личности, когда исчезнет «человеческий лик» и настанет «скотский образ раба», «образ скотины <...>. И загнило бы человечество; люди покрылись бы язвами и стали кусать языки свои в муках.» [3: ХХ11, 34]. Эту же мысль проговаривает в 11 книге романа «Братья Карамазовы» черт в беседе с Иваном. «Рассуждение о «царстве чертей» - другой вариант той картины жизни человеческого общества «без бога», какую в «Подростке» рисует Версилов в своей «исповеди» [3: ХVШ; 378-379; 3: ХVШ, 334-336, 390]. К данной теме Достоевский еще не раз будет обращаться на страницах «Дневника писателя».
Первые же рассказы в цикле Ю. Мамлеева «Конец века» уже представляют собой деконструктивную пародию на очерково-белле-тристические сюжеты «Дневника писателя», которые в данном случае, являются, в свете теории деконструкции, «материалом», «метафизической формацией» или «референциальным модусом текста» [2: 58-59].
В открывающем цикл «Конец века» рассказе «Удалой» Ю. Мам-леев использует мотив игры чертей, потери «лика человеческого», чтобы показать общую потребность людей - в данном случае самых заурядных обитателей коммунальной квартиры - в приобщении к «миру иному», трансцендентному: «Хоть бы хорошее что-то прорвалось к нам сюда» [4: 12]. В данном рассказе описывается фантастический случай, аналогичный «чудесам», о которых рассказывали Достоевскому: «пишут мне, например, что молодой человек садится в кресло, поджав ноги, и кресло начинает скакать по комнате, - и это в Петербурге, в столице! <...> Уверяют, что у одной дамы, где-то в губернии, в ее доме столько чертей, что и половины их нет столько даже в хижине дядей Эдди» [3: ХХ11, 32]. Американцы братья Эдди были широко известны как медиумы [см. 3: ХХ11, 335].
У Мамлеева в рассказе «Удалой» на глазах оторопелых соседей совершается «ужасно много странного»: чудесные превращения «маленького, юркого человечка» тихого Саши Курьева: «глаза горели мутным огнем <...> исчезает плавное человеческое выражение, горят не только глаза, но и ум. Появляется что-то далекое, призрачно-глухое. И ушки - да, да, ушки быстро шевелятся <...> губа выпятилась, глаз поумнел, но в потустороннем смысле, и волосы на голове - как-то страшно, на глазах присутствующих - стали медленно расти, разбросанные» [4: 14-15]. Он внезапно принимает облик бычка, потом «орангутана», а затем обращается в некое «тихое недоедающее существо» [4: 11]. Затем он выглядывает из своей комнаты как «кривоногое существо с козлиным взглядом и в каких-то лесных, корневых лохмотьях» [4: 12]. В том, что эти метаморфозы
происходят при содействии чертей, не приходится сомневаться, потому что Саша принимает обличья самые характерные при оборот-ничестве нечистой силы. Создается впечатление, что в Сашу вселился демон: «А ты не черт, Саша? - взвизгнув, спрашивала у него старушка Бычкова» [4: 16-17]. Кстати, по преданиям, демон мог принять любой человеческий облик и «любой человек в принципе мог обернуться демоном» [4: 26]. К тому же Саша, который «прорастая, все каменел и каменел, и душа его была за миллиарды лет до творения мира», получает способность духов в медиумических сеансах спиритов - проникать в иную реальность, видеть ее присутствие внутри каждого обитателя коммунальной квартиры и вещать о ней: «... вы все на моих глазах изменились.» [4, 14]. Самое любопытное и важное в рассказе, на наш взгляд, состоит в реакции окружающих на Сашины метаморфозы. Сначала всех потряс ужас иного восприятия реальности, но вскоре Саша - «герой пустынных превращений» - заразил всех жаждой «космических галлюцинаций». Дьявольскому наваждению оказались подвержены все, отчего начался маленький шабаш (или "дьяволов водевиль"?), бесовские пляски, в которых участвовал даже сошедший с портрета дед, «наполовину невидимый, но хитрый и не забывший мир и по-потустороннему крякал при этом» [4: 16] с битьем посуды и предметов интерьера. Вольно или невольно люди становятся участниками этого "карнавала нежити", бесовской пляски. Но, устав от внезапной душевной / духовной темноты (а ей соответствует и внешний фон: «Внезапно в комнате потемнело. Черты людей как-то стерлись. Все натыкались друг на друга <...> натыкаясь на непонятные вещи, словно это уже были не стулья и столы» [4: 16]), люди испытали острую потребность света: «Света, света, света! - вдруг закричала мертвая Варвара. - Хочу света! <...> И внезапно Великий Свет возник в сознании всех находящихся в этой комнате (выделено нами - Р.С.) » [4: 18]. Великий Свет - это, очевидно, свет Бога, Абсолюта, свет христианской истины, всеобщей любви, которую в этой компании исповедует Любочка Розова: «А я всех без различия люблю, кого Творец создал, и всех, кого еще создаст, тоже люблю <...> И всех, всех вас прощу.» [4: 17]. Картинки этого дикого карнавала напоминают ситуацию изгнания бесов, исцеления бесноватых. Великий Свет - символ этого исцеления.
Примечательно, что сам Саша Курьев воспринимает все случившееся с ним не как личное обращение к нечистой силе, а как надличностные импульсы из Вечности: «Я за Творца не ответчик» [4: 18]. Получается, что нечисть выполняет здесь служебную роль, определенную волею Того, кто дает людям Свет, - напомнить человеку, погрязшему в коммунальной бездуховности о существовании Вечности и о том, что он часть Ее.
Второй рассказ в цикле «Конец века» - «Вечерние думы» - может быть рассмотрен как деконструкция знаменитого пасхального очерка Достоевского «Мужик Марей», опубликованного в февральском выпуске «Дневника писателя» 1876 г. Это рассказ о чувстве пасхального просветления, очищения души и духовного возрождения, пережитого писателем на каторге в день светлого праздника, когда мучило его бесчеловечие каторжных, освобожденных от работ, получивших некоторую волю: «Безобразные, гадкие песни, майданы с картежной игрой под нарами, несколько уже избитых до полусмерти каторжных <...> все это, в два дня праздника, до болезни истерзало меня <...> Наконец в сердце моем загорелась злоба» [3: ХХ11, 46]. Полное отвращение к этому народу выразил поляк
М-цкий: «Je hais ces brigands!»1, - проскрежетал он мне вполголоса и прошел мимо» [3: XXII, 46].
А Достоевский погрузился в воспоминания прошлого, и в памяти его возникла сцена из детства - «одно незаметное мгновение», когда он мальчиком девяти лет, гуляя в лесу, был страшно напуган криком: «Волк бежит!» (крик этот померещился ему, оказался галлюцинацией впечатлительного ребенка). Мальчика успокоил пахавший вблизи на поляне мужик Марей, проявивший к нему истинно христианскую любовь и заботу: «Ну, полно же, ну, Христос с тобой, окстись <...> углы губ моих вздрагивали, и, кажется, это особенно его поразило. Он протянул тихонько свой толстый, с черным ногтем, запачканный в земле палец и тихонько дотронулся до вспрыгивавших моих губ. - Ишь ведь, ай, - улыбнулся он мне какою-то материнскою и длинною улыбкой <...> ну, Христос с тобой <...> и он перекрестил меня рукой и сам перекрестился» [3: ХХ11, 48]. Вспоминая этот эпизод, Достоевский понимал, что в «уединенной встрече», которую «только бог, может, видел сверху», «случилось как бы что-то совсем другое (курсив наш - Р.С.)» [3: ХХ11, 49] - метафизическое. Неприметно залегшая в душу писателя, она произвела теперь, на каторге, катарсический эффект - чудо пасхального возрождения души: «И вот, когда я сошел с нар и огляделся кругом, помню, я вдруг почувствовал, что могу смотреть на этих несчастных совсем другим взглядом и что вдруг, каким-то чудом, исчезла совсем всякая ненависть и злоба в сердце моем (курсив наш - Р. С.). Я пошел, вглядываясь в встречавшиеся лица. Этот бритый и шельмованный мужик с клеймами на лице <...> ведь это тоже, может быть, тот же самый Марей: ведь я же не могу заглянуть в его сердце» [3: ХХ11, 49]. А, кстати сказать, «несчастный» М-цкий, не получивший и не способный получить «божественных импульсов», остался с переполнявшей его
1 «Я ненавижу этих разбойников!» (франц.)
20
душу ненавистью. Пасхальное в очерке - не только символ веры в духовное возрождение и перерождение человека, указание на время действия и жанровую разновидность рассказа - это и проявление особого эстетического качества творчества Достоевского, «когда наличие трагического в произведении не подавляет читателя, не лишает его надежды и веры в будущее и торжество идеала» [1: 104-105].
В рассказе Мамлеева «Вечерние думы» персонажи - тоже бандиты, грабители и событие, о котором вспоминает «пожилой убийца и вор с солидным стажем» Михаил Викторович Савельев, также происходит в день Пасхи. Тогда еще молодой и осатанелый Савельев, забравшись в чужую квартиру, сразу убивает топором двух взрослых людей, мужа и жену. «Вдруг из ванны, она в глубине коридора была, мальчик ихний выходит: крошка лет пяти, он еще ничего не видел и не понял, весь беленький, невинный, светлый и нежненький. Смотрит на меня, на дядю, и вдруг говорит: «Христос воскрес!» - и взглянул на меня так ласково, радостно. И правда, Пасха была. Со мной дурно сделалось. В одно мгновение как молния по телу прошла - и я грохнулся на пол без сознания» [4: 21]. У Мамлеева не мужик, (предстающий в облике не благочестивого Марея, а разбойника, душегубца), а малец-несмышленыш произносит спасительное Слово. И слово это тоже обладает возрождающей силой: метафизический «пасхальный анекдот» на всю жизнь запал в душу преступника и привел его, наконец, к покаянию и монастырю. Но на слушателей Михаила Викторовича, профессиональных бандитов из родного города, его исповедально-назидательные воспоминания очищающего воздействия не производят - наоборот, вызывают лишь насмешку над ним и «больно религиозным корытником», как они называют мальчика. А позднее наедине с Михаилом один из трех молодых бандитов, слушавших его исповедь, Геннадий, признается, что именно он и был тем нежненьким мальчиком, ставшим теперь
^ V V V V V I я
убийцей «с твердой рукой», не смущаемый никакими стонами. И молодого бандита уже ничто не может спасти - он погибает в кровавой разборке: «После гибели душа Геннадия медленно погружалась во все возрастающую черноту, которая стала терзать его изнутри. И он не осознал, что с ним происходит. А в это время Михаил Викторович, стоя на коленях, молил Бога о спасении души Геннадия. И в его уме стоял образ робкого, невинного, светлого мальчика, который прошептал ему из коридора: «Христос воскрес!» [4: 26]. Таким образом, возрождению-просветлению, описанному Достоевским, Мам-леев противопоставляет два противоположных превращения.
Деконструкция достоевского мотива - свидетельство того, что Мамлеев воспринимает земную реальность жестче, чем Достоевский: склонности к изображению идиллии на земле он не испытыва-
ет. Трагическое «изменение лика человеческого», о котором предупреждал Достоевский, как результате «безмысленного» существования человека «без Бога», у Мамлеева происходит в мире религиозного отчаяния, трагического разъединения. Но в «подкладке» метафизических прозрений Ф.М. Достоевского и Ю.В. Мамлеева лежит глубокая вера в чудесное Преображение человека.
Список литературы
1. Алексеев, А.А., Храпова, А.О. Пасхальное // Достоевский: Эстетика и поэтика: сл.-справ. / под ред. Г.К. Щенникова. - Челябинск, 1997. - С. 104-105.
2. Деконструкция / Ильин, И. // Постмодернизм: сл. терминов. - М., 2001. -С. 58-59.
3. Достоевский, Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. - Л.: Наука, 1972-1985. - Т. 5.
4. Мамлеев, Ю. Черное зеркало. - М.: Вагриус, 2001.
5. Семыкина Р.Н. Достоевский и Мамлеев: к типологии мотивов // Достоевский и современность. Материалы ХХ Международных Старорусских чтений 2005 года. - Великий Новгород, 2006;
6. Семыкина Р.Н. «Кто есть я?»: метафизическая антропология Ю. Мамлеева // Октябрь. - 2007. - №3. - С. 175-181;
7. Семыкина Р.Н. О «соприкосновении мирам иным»: Ф.М. Достоевский и Ю.В. Мамлеев: моногр. - Барнаул-Екатеринбург, 2007 и др.
