CC BY
84
УДК 801
ЭВРИСТИЧЕСКИЕ И КРЕАТИВНЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ РУССКОГО ЯЗЫКА
© 2014 А. Т. Хроленко
профессор, докт. филол. наук, профессор каф. русского языка e-mail khrolenko@hotbox. ru
Курский государственный университет
Обсуждаются познавательные возможности языка, его роль в процессе мышления, выразительные особенности русского языка в оценке мастеров слова, соотношение научного мышления и этнического менталитета, русский язык как национальная идея российского общества.
Ключевые слова: эвристика языка, креативность речи, этнический менталитет, национальная идея
Неназванное не существует. О человеческом языке известно немало. Сравнивая его с т.н. «языками» животных, теоретики языка выявили такие фундаментальные отличия, как многоуровневость или рекурсия. Установлены и описаны функции языка, среди которых доминируют две — коммуникативная и когнитивная (орудийная, познавательная). Однако остаётся ощущение, что сказанным феномен языка не исчерпывается, поскольку за пределами установленного остаётся то, что называют чудом языка. «Весь мир заключён в малой частице воздуха, на устах наших зыблющегося», — написал А.Н. Радищев в философском трактате «О человеке, о его смертности и бессмертии» (1792-1796).
Один из самых оригинальных и глубоких мыслителей XX в. немецкий философ Мартин Хайдеггер (1889-1976) полагал, что бытие может быть дано только в языке поэзии и языке философии. Язык обеспечивает то пространство, в котором человек способен соответствовать бытию и его призыву, его требованиям. Язык разбивает мир, как садовник разбивает сад на пустыре, и мир при этом присутствует в языке самим своим существом. Язык есть дом бытия. Этот афоризм М. Хайдеггера в наши дни является одним из самых популярных тезисов мыслителя. Сущность человека, по Хайдеггеру, покоится в языке. Мы существуем в языке и при языке, который в силу этого и воспринимается как «жилище человеческого существа», «как дом бытия». Язык говорит нами и через нас. Каждое слово есть инструмент творчества, осуществляющегося в поэзии, культе, мифе, законодательстве. Будучи домом бытия, язык строится человеком, который, подобно пауку, плетёт сеть научных понятий и концепций, всё полнее овладевая миром, вырабатывая всё новые способы устройства в нём и обустраивая себя [Хайдеггер 1993]. В другой статье М. Хайдеггера «Слово» лейтмотивом послужила поэтическая строка Штефана Георге «Не быть вещам, где слова нет» [Там же: 302-311].
Многие из творчески ориентированных людей приходили к тем же выводам, что и М. Хайдеггер. На стыке 40-х-50-х гг. XX столетия французский писатель и философ, лауреат Нобелевской премии Альбер Камю в своей записной книжке формулирует очень похожую мысль: «Да, у меня есть родина: французский язык» [Камю 1990: 550]. Однако раньше Хайдеггера и задолго до А. Камю в стихотворении Валерия Брюсова «Родной язык» (1911) сложились финальные строчки о месте поэта в языке: «Твой мир — навек моя обитель, Твой голос — небо надо мной!».
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НА УКИ
Язык создаёт человека и его культуру, более того, он создаёт весь окружающий человека материальный мир. Последнее не является преувеличением. «Неназванное — не существует». Так озаглавил свою публикацию один из авторов журнала «Знание — сила». Язык необходим не только для того, чтобы сообщить свои мысли другим, но и для того, чтобы сообщить самому себе, что с тобой происходит. Если у тебя всего 150 слов, из которых 120 ненормативных, любое чувство будешь испытывать как отвратительное и похабное. Если не дашь имени, которого не знаешь, твоё смутное ощущение никогда не станет чувством вообще. Но если у тебя десятки тысяч слов, ты можешь опознать и пережить множество оттенков чувств — от ярости и горя до радости, восхищения, вдохновения. Этими словами человек строит свою биографию, свой внутренний мир [Левит 2006: 38]. Можно согласиться с тем, что язык — основа экзистенциального творчества, поскольку, именуя познаваемое, человек создаёт и пересоздаёт мир и своё бытие в нём. Вещи становятся феноменами — элементами нашего жизненного мира — только благодаря наименованию [Качераускас 2006].
У языка есть два фундаментальных свойства — эвристичность и креативность. Оба эти свойства органично связаны: находим, чтобы созидать. Однако возможно доминирование того или иного свойства. Научное познание основывается на эвристике языка, художественное мышление — на его креативности. Учёные исследуют окружающий мир, художники слова созидают свой художественный мир.
Итак, язык одновременно и средство познания, и инструмент созидания. В нём органично соединены эвристические возможности и креативный потенциал. Это сущностное свойство языка чутко уловила религиозная мысль. «В начале было Слово». Так начинается каноническое евангелие от Иоанна. «И словом был создан мир и словом воскреснем» — утверждает апокриф, произведение иудейской и раннехристианской литературы, не включённое в библейский канон. Между Богом и человеком есть только слова.
Концепция кодовых переходов Н.И. Жинкина. Единство эвристического и креативного в языке закладывается там, где возникающая мысль и складывающаяся речь связаны и предопределяют друг друга. Имеем в виду концепцию отечественного психолога Н.И. Жинкина, согласно которой механизм человеческого мышления и речи реализуется в двух противостоящих динамических звеньях - предметноизобразительном (предметно-схемном, универсально-предметном) коде и коде речедвигательном. Мысль задаётся в первом звене, передаётся во второе и снова задаётся для первого звена. Двуступенчатость мышления обусловлена органической связью первосигнальных и второсигнальных образований и отличает механизм человеческого мышления от формально-логических устройств для переработки информации [Жинкин 1964: 36]. Две ступени внутренней речи соответствуют двум функциям языка и потому представляют собой два принципиально разных, но органически связанных внутренних языка. Взаимодействие двух кодов - образного и знакового - делает мышление человека универсальным.
Мысль, возникшая на уровне предметно-схемного кода, ещё не может считаться готовой, это только подступы к ней, замысел, интенция, намерение. Именно здесь существует то, что «на языке вертится, а сказать не могу». «Неясный образ шевелится в душе - и не может определиться мыслью» (Д. Андреев. Изнанка мира). В этом коде звучит «музыка мечты, еще не знавшей слова» (Инн. Анненский. Мучительный сонет). Зачаточная, еще не расчлененная мысль опирается на своеобразные индивидуальные схемы, образы. Информация о действительности здесь кодируется в виде пространственно-временных представлений. Они составляют тот универсальный язык мышления, с которого возможны переводы на все другие языки. Педагоги И. А. Соколянский и А. И. Мещеряков добились успеха в научении слепоглухонемых
Ученые записки: электронный научный журнал Курского государственного университета. 2014. № 2 (30)
Хроленко А. Т. Эвристические и креативные возможности русского языка
речи только потому, что нашли способ накопления и организации в мозговых структурах слепоглухонемых учащихся элементов универсально-предметного кода, без которого нет ни мышления, ни языка.
Между двумя кодами наличествует переходная зона. «Слова еще нет, но все же в каком-то смысле оно уже здесь, - или имеется нечто, что может вырасти лишь в данное слово» [Витгенштейн 1994: 307].
По мере того как мысль складывается, формируется, крепнет, всё большей становится её зависимость от языковых средств, осуществляется переход к речедвигательному коду. Мысль окончательно формируется, расчленяется,
подготавливается к речевому воспроизведению. Взаимодействие мысли и речи тонко почувствовал Ф. де Соссюр, сформулировавший название одного из параграфов своей знаменитой книги так: «Язык как мысль, организованная в звучащей материи». По мнению учёного, и мышление, и речь первоначально представляют собой аморфную сущность. С одной стороны, «само по себе мышление похоже на туманность, где ничто чётко не разграничено», с другой стороны, «звуковая субстанция не является ни более определенной, ни более устоявшейся, нежели мышление. Это - не готовая форма, в которую послушно отливается мысль, но пластичная масса, которая сама делится на отдельные части, способные служить необходимыми для мысли означающими» [Соссюр 1977: 144].
Мысль и речь становятся таковыми только в едином процессе мышления. Слово формирует не только мысль, но и самосознающую личность. На уровне речедвигательного кода роль языка в формировании мысли становится максимальной.
Взаимодействие предметно-схемного и речедвигательного кодов обеспечивает аккумулирующие возможности слова и образует фундамент эвристики и креативности языка. Слово не только практическое устройство передачи информации, но и инструмент мысли и аккумулятор культуры. Способность аккумулировать в себе культурные смыслы - свойство живого языка. Ф.И. Буслаев процесс аккумуляции представлял себе следующим образом: один и тот же герой в продолжение столетий действует в различных событиях народных и тем определяет свой национальный характер. Так и язык, многие века применяясь к самым разнообразным потребностям, становится сокровищницей всей нашей прошедшей жизни [Буслаев 1992: 271]. Великий Пушкин обобщил это в своей формуле: «Москва... как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нём отозвалось!» (Пушкин. Евгений Онегин, XXXVI). Следует добавить, что смыслы сконцентрировались не только в одном этом «звуке» — Москва. По сути, каждое русское слово («звук») — концентрация истории и культуры. «Жизнь языка открыта всем, каждый говорит, участвует в движении языка, и каждое сказанное слово оставляет на нём свежую борозду» [Мандельштам 1987: 179]. В итоге «каждое слово словаря Даля есть орешек Акрополя, маленький кремль, крылатая крепость номинализма, оснащенная эллинским духом на неутомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающим нашей истории» [Мандельштам 1987: 63].
Русские слова — акрополи духа и смысла — отыскивают в мире человека новое и из нового творят дотоле неведомое. На это обращали внимание русские писатели. Язык, писал Л.Н. Толстой в письме Н. Н. Страхову (25. 03. 1872), — «лучший поэтический регулятор». «Язык - сам по себе поэт» - не только красивая метафора, но и неоспоримая истина. М. Пришвин в своём дневнике заметил, что в России, вслушиваясь в народную речь и с томиком стихов Пушкина, легко стать поэтом. «В слове есть скрытая энергия, как в воде скрытая теплота, как в спящей почке дерева содержится возможность при благоприятных условиях сделаться самой деревом» [Пришвин 1990:413]. Язык - родина и вместилище красоты и смысла, сам начинает
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НА УКИ
думать и говорить за человека (Пастернак Б. Доктор Живаго). Напрашивается неожиданный вывод, что язык из инструмента художественного творчества, объекта внимания пишущего становится субъектом творчества, поскольку текст создаётся и автором, и языком, на котором текст пишется. Так что анализ художественного произведения не мыслим без анализа языка произведения. В.К. Кюхельбекер в своей парижской лекции заметил: «Творения нашей литературы не могут быть правильно оценены без предварительного ознакомления с духом русского языка» [Кюхельбекер 1954: 374].
Особенности русского языка. Природа человеческого языка едина, а языки различны, и различны не только своей фонетикой, грамматическим строем и словарём. Существуют различия более глубокие, сущностные. Именно их имели в виду М.В. Ломоносов или Н.В. Гоголь, пропевшие гимн русскому слову. В который раз с удовольствием вслушаемся в величавые слова М.В. Ломоносова: «Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским языком с богом, французским — с друзьями, немецким — с неприятельми, италиянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка...» [Ломоносов 1952: 391]. Универсальность русского слова, по мнению Ломоносова, обеспечивает адекватный перевод любого мирового шедевра на русский язык: «.Сильное красноречие Цицероново, великолепная Виргилиева важность, Овидиево приятное витийство не теряют своего достоинства на российском языке» [Там же: 392]. Перевод на русский язык в художественном отношении может оказаться выше оригинала. Хрестоматийный пример — бунинский перевод «Песни о Гайавате» Г. Лонгфелло.
Перечитаем Н.В. Гоголя: «Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное, умно-худощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово [Гоголь 1984: 108-109].
Различия в языках предполагают различия в строе мысли, а потому сказываются даже на таких вещах, как острота. На это обратил внимание П.А. Вяземский: «Французская острота шутит словами и блещет удачным прибором слов, русская — удачным произведением противуречащих положений. Французы шутят для уха — русские для глаз. Почти каждую русскую шутку можно переложить в карикатуру. Наши шутки все в лицах. Русский народ решительно насмешлив.» [Вяземский 1963: 33].
С особым вниманием воспримем размышления тех, кто пытался создать художественные шедевры на родном и чужом языках. «.Память была настроена на один лад - музыкально недоговоренный русский, - а навязывался ей другой лад, английский и обстоятельный»,— вспоминал В. Набоков, переложивший свой англоязычный мемуарный текст «Speak, memory!» на русский язык — «Другие берега» [Набоков 1990: 134].
«Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, всё нежно-человеческое, а также всё мужицкое, грубое, сочно-похабное выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски, — отметил, например, англо-русский писатель В. Набоков, размышляя о “взаимной переводимости двух изумительных языков”, — но столь свойственные
Ученые записки: электронный научный журнал Курского государственного университета. 2014. № 2 (30)
Хроленко А. Т. Эвристические и креативные возможности русского языка
английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлечённейшими понятиями, роение односложных эпитетов, всё это, а также всё относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям - становится по-русски многословным». Это фрагмент статьи советского писателя Чингиза Гусейнова «Два языка, оба — родные» об опыте автоперевода романа «Фатальный Фатали» об азербайджанском просветителе Мирза Фатали Ахундове, написанного сначала по-русски, а затем переложенного на азербайджанский язык [Гусейнов 1987].
Интересны соображения поэта И. Бродского, который вначале переводил свои стихи на английский язык, а затем стал создавать оригиналы на неродном языке. Россия, в представлении поэта, — «страна с изумительно гибким языком, способным передать тончайшие движения человеческой души...» [Бродский 1999: 22]. В нём «глаголы и существительные меняются местами настолько свободно, насколько у вас достанет смелости их тасовать» [Там же: 11], а потому «для духа, возможно, не существует лучшего пристанища: русский язык с развитой системой флексий. Это означает, что существительное запросто может располагаться в конце предложения, и окончание этого существительного (или прилагательного, или глагола) меняется в зависимости от рода, числа и падежа. Все это снабжает любое данное высказывание стереоскопическим качеством самого восприятия и часто обостряет и развивает последнее» [Там же: 92]. В русском языке «подлежащее часто уютно устраивается в конце предложения, а суть часто кроется не в основном сообщении, а в его придаточном предложении, - как бы для них и создан» [Там же: 117]. Бродский продолжает: «Это не аналитический английский с его альтернативным “или/или” - это язык придаточного уступительного, это язык, зиждущийся на “хотя”. Любая изложенная на языке этом идея тотчас перерастает в свою противоположность, и нет для русского синтаксиса занятия более увлекательного и соблазнительного, чем передача сомнения и самоуничижения. Многосложный характер словаря (в среднем русское слово состоит из трёх-четырёх слогов) вскрывает первичную, стихийную природу явлений, отражаемых словом полнее, чем каким бы то ни было убедительным рассуждением, и зачастую писатель, собравшись развить свою мысль, внезапно спотыкается о звучание и с головой погружается в переживание фонетики данного слова, что и уводит его рассуждения в самую непредсказуемую сторону» [Там же: 117]. Вглядываясь в специфику русского языка, И. Бродский делает вывод о том, что феномен Достоевского как писателя определён свойствами русского языка. «Из беспорядочной русской грамматики Достоевский извлёк максимум. В его фразах слышен лихорадочный, истерический, неповторимо индивидуальный ритм, и по своему содержанию и стилистике речь его - давящий на психику сплав беллетристики с разговорным языком и бюрократизмами» [Там же]. «. Читая Достоевского, понимаешь, что источник потока сознания - вовсе не в сознании, а в слове, которое трансформирует сознание и меняет его русло» [Там же: 118]. «Нет, он не был жертвой языка; однако проявленный им пристрастный интерес к человеческой душе далеко выходит за пределы русского православия, с которым он себя отождествлял: синтаксис в гораздо большей, чем вера, степени определяет характер этого пристрастия [Там же]. «Во многих отношениях Достоевский был первым нашим писателем, доверявшим интуиции языка больше, чем своей собственной, больше, чем установкам своей системы убеждений или же своей личной философии. И язык отплатил сторицей. Придаточные предложения часто заносили его гораздо дальше, чем то позволили бы ему исходные намерения или интуиция. Другими словами, он обращался с языком не столько как романист, сколько как поэт или как библейский пророк, требующий от аудитории не подражания, а обращения. Прирождённый метафизик, Достоевский
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НА УКИ
инстинктивно понимал: для того, чтобы исследовать бесконечность, будь бесконечность религиозная или бесконечность человеческой души, нет орудия более дальнобойного, нежели его в высшей степени флективный, со спиральными витками синтаксиса, родной язык» [Там же: 195-196]. Именно на романах Достоевского М.М. Бахтин развил свои концепции текста как основы гуманитарного знания, диалогизма и природы понимания.
Один из современных публицистов дополнил наблюдения И. Бродского сравнением русского и немецкого синтаксиса через образ русского и немецкого огородов. Безбрежное русское поле отличается от тщательно возделанных и отграниченных друг от друга незримой, но чёткой границей собственности немецких полей. Примерно так различается и синтаксис русского и немецкого языков. В русском языке нет строго определенного места глаголов и порядка других слов, в нём «завихрение придаточных предложений», а потому этот язык в наибольшей степени оказывается пригодным для описания далеких от однозначности, трудно выразимых духовных реалий. По мнению автора, русский язык — самый христианский из мировых языков. У немецкого языка строгий порядок слов, глагол всегда на втором месте или в конце предложения. Сколько ни нанизывается слов, каков бы ни был простор внутри предложения, но в конце концов его запирает и определяет глагол. Немецкий язык, более русского, приспособлен для определенных и однозначных формулировок законов и правил.
Более того, не учитывая духа русского языка, невозможно понять, почему за тридцать лет от Пушкина до Толстого и Достоевского в русской литературе появилось больше выдающихся писателей, чем в английской и французской литературах вместе взятых за триста лет. Непревзойдённый расцвет искусства слова в России предопределён самой атмосферой языка, о чём образно высказался А.А. Потебня, объяснявший феномен якобы внезапно возникшей русской литературы: «Языки создаются тысячелетия, и если бы, например, в языке русского народа, письменность коего лет 300 была лишена поэзии, не было поэтических элементов, то откуда взялось бы их сосредоточение в Пушкине, Гоголе и последующих романистах? Откуда быть грозе, если в воздухе нет электричества?» [Потебня 1905: 106].
Своеобразие русского мышления. Особенности русского языка, равно как и любого другого, не случайны. Они предопределены ментальностью его носителей. Лингвист А. Вежбицкая, сравнивая русский и английский языки, показала, что доминирование тех или иных слов, их морфемные и морфологические особенности, относительная непереводимость ряда лексем на другие языки, специфика синтаксиса имеют ментальные основания.
Менталитет (по-русски ментальность) понимают как устойчивую настроенность внутреннего мира людей, сплачивающую их в социальные и исторические общности. Ментальность восходит к бессознательным глубинам психики и характеризует уровень коллективного и индивидуального сознания. Это совокупность установок и предрасположенностей индивида к определённому типу мышления и действия. Ментальность включает в себя ценностные ориентации. Ментальность отличается от идеологии — совокупности форм мышления и ценностных представлений, — которая более аналитична и которая, в отличие от ментальности, может контролироваться. Ментальность не осознаётся и не артикулируется её носителями, а потому сильнее, чем идеология, управляет индивидом. В силу этого ментальность реконструируют путём сопоставления с другой ментальностью. Характер ментальности на бессознательном уровне определяется традицией, культурой, социальными структурами, средой обитания и в свою очередь предопределяет развитие культуры. «Менталитет — это тот бесконечно богатый уровень нашего сознания, та дифференцированная и вместе с тем
Ученые записки: электронный научный журнал Курского государственного университета. 2014. № 2 (30)
Хроленко А. Т. Эвристические и креативные возможности русского языка
запутанная категория, которая <...> не является предметом самоанализа» [Гуревич 2012: 92].
Видимо, ментальность, не используя этого термина, имел в виду русский философ И.А. Ильин, когда размышлял о природе национального: «Национальность человека определяется не его произволом, а укладом его инстинкта и его творческого акта, укладом его бессознательного и, больше всего, укладом его бессознательной духовности. Покажи мне, как ты веруешь и молишься; как просыпаются у тебя доброта, геройство, чувство чести и долга; как ты поёшь, пляшешь и читаешь стихи; что ты называешь “знать” и “понимать”, как ты любишь свою семью; кто твои любимые вожди, гении и пророки; - скажи мне всё это, а я скажу тебе, какой нации ты сын; и всё это зависит не от твоего сознательного произвола, а от духовного уклада твоего бессознательного» [Ильин 1998: 241].
Менталитет, мышление и язык органично и неразрывно связаны. Они складывались в особых условиях, которые современные исследователи характеризуют как информационно ограниченные.
Научное мышление и менталитет. Однажды в журнале «Знание — сила» состоялся интересный разговор учёных об этноментальных особенностях научного мышления. Биофизик настаивал на том, что разница между российским и западным взглядом на мир обусловлена ментальностью. В России менталитет другой, это смесь всех менталитетов, и при этом в каждом человеке в России отражается вся широта России в целом, а потому российская наука развивалась, развивается и будет развиваться по пути интеграции разных наук, разных дисциплин [Чернавский 2004].
Продолжая разговор на тему «русский путь в науке», выпускник МФТИ напомнил о том, что родоначальники глобального взгляда на науку этот стиль постановки задач и способов их решения называли русским космизмом. Российский учёный не занимается подсчётом промежуточных результатов — он ставит запредельную задачу и старается её решить. Россия — страна Кулибиных, а Америка — страна Эдисонов [Салтыков 2004].
Физик и одновременно культуролог, сопоставляя оседлые и кочевнические культуры, делает вывод, что кочевничество и кочевнический менталитет в России очень сильный, в отличие от оседлой культуры Дальнего Востока. Профессионализм — качество оседлой культуры, а творчество — удел кочевников. Идеал — быть кочевником в профессиональном пространстве [Прохоров 2004].
Физик и поэт в одном лице своё выступление посвятил русской ментальности. По его мнению, «русский авось» — феномен неслучайный. Это привычка и умение жить в условиях ограниченной информации, когда предугадать явление природы и спрогнозировать невозможно. Есть не только временная неопределённость, но и географическая. В России, в отличие от Англии или Японии, например, нет естественных границ. Это тоже формирует национальный характер. Умение нормально жить в условиях недостаточной информации породило творческую способность русского человека. В ситуации предсказуемости и логики творчество и искусство невозможны. Основной элемент творчества — хаос и непредсказуемость [Миляев 2004].
Два физика-теоретика своё выступление назвали провокативно — «Язык мировой научной элиты XXI века — русский?». Русский язык, утверждают они, язык образованного класса, сочетает в себе и мужское, и женское начала, и интуицию, и логику так же, как человеческий мозг. Переход со строго логичного русского языка на язык интуиции может происходить плавно, лингвистически и стилистически незаметно, иногда даже внутри одного предложения. В русском языке эмоция, интуиция и научное мышление сосуществуют. «Русский язык развивался не в
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НА УКИ
направлении строгости, как языки европейские, а руководствуясь возможностью максимальной гибкости, стремлением не ограничить эмоциональность в грамматически правильно структурированных предложениях, а наоборот — всячески поощряя её» [Богомолов, Магаршак 2004: 16]. В XIX веке выясняется, что качества русского языка уникальны и весьма ценны. В сочетании с европейским стремлением к точности они порождают своего рода квантовую механику познания и созидания. Русский оказывается языком универсальным.
Один из авторов, Юрий Магаршак, физик-теоретик, эмигрировавший из СССР в 1988 г., ставший президентом нью-йоркской фирмы «Math Tech, Inc», занимавшийся высокими технологиями, имеющий полное представление о работе интернациональных научных лабораторий, свидетельствует: «Сегодня большинство конференций и семинаров в Европе проводится по-английски. Но что характерно: многие наиболее эмоциональные дискуссии, которые затрагивают terra incognita, идут на русском языке» [Там же]. Отсюда оптимистичный вывод: русский язык может стать научным языком интеллектуальной элиты мира вообще [Там же: 17].
Годом ранее в том же журнале Ю. Магаршак публикует статью «Русскоязычный интеллектуальный интернационал». В ней автор утверждает, что у российского подхода к науке и технологии есть своя уникальная ниша, которую специалисты иных культур и научных школ заполнить не могут. Русский подход - это что-то вроде квантовой механики, если сравнивать его с технологическим детерминизмом Запада. В каждом нашем поступке, в каждом сошедшем с конвейера тракторе, каждом разговоре и даже в самом языке, который не признает никакого порядка - даже порядка слов! -заложена фундаментальная неопределенность. Мы стремимся к пределу там, где человек Запада стремится к (золотой?) середине и компромиссу. Если нам надо решить задачу, мы делаем это, оглядываясь, так сказать, по сторонам, а не по её внутренней логике. Мы не боимся приближенных и грубых решений, будучи уверенными, что детали осмыслим и доделаем впоследствии, если потребуется. В результате наша широта позволяет соединять всё и вся, то есть находить новые нетривиальные решения и принципы на любом уровне и в любом месте. Всё это совершенно непохоже на подход немца, американца, японца или англичанина. Россия - не та страна, в которой будет, так сказать, создан разработанный до малейших нюансов функционирования «мерседес». Но Россия, как, может быть, никакая другая культура, способна создавать новые устройства, новые принципы, новые прототипы. Это гигантская
интеллектуальная и экономическая ниша, которая, по мере развития глобализации экономики и уровня технологии, будет только увеличиваться [Магаршак 2003].
Интуитивное ощущение силы русского языка неожиданно получило экспериментальное подтверждение. Школьники, знающие русский язык, имеют больше шансов достичь успехов в образовании, чем те, кто не владеет языком Пушкина и Достоевского. К такому выводу, как сообщает сегодня газета Middle-East Times, пришли исследователи из университета израильского города Хайфа. Овладение навыками чтения и письма на русском языке в дошкольный период дает ученикам школ значительное преимущество в овладении знаниями, утверждает профессор Мила Шварц. Как показало исследование, школьники, имеющие представление о грамматике русского языка, показывают более высокие результаты в учебе по сравнению со своими сверстниками, владеющими только ивритом или другими языками. При этом одни лишь разговорные навыки русского языка такой «форы» не дают. Шварц объясняет эту «загадку» исключительной лингвистической сложностью русского языка.
Исследование показало также, что уже только умение читать по-русски дает ученикам преимущество в овладении навыками чтения на других языках, передает ИТАР-ТАСС в
Ученые записки: электронный научный журнал Курского государственного университета. 2014. № 2 (30)
Хроленко А. Т. Эвристические и креативные возможности русского языка
заметке «Израильские ученые открыли силу русского языка»
(http://www.izvestia.ru/news/news135765/).
Европейская история знает примеры того, как язык становится победителем вопреки всему. Побеждённая Римом Греция сделала свою культуру и язык культурой и языком победителей, ибо те фанатично желали быть причастными к культуре порабощённого ими народа. Французский язык, выкованный в дамских салонах Парижа и явившийся в творениях французских поэтов, философов и драматургов, очаровал, преобразил и покорил Европу [Богомолов, Магаршак 2004: 12-13], определил двуязычие русской дворянской культуры, представленной блестящей французской речью политических статей Ф.И. Тютчева или богословских трудов А. С. Хомякова.
Язык как национальная идея. Постсоветская Россия, отказавшись от коммунистического идеала, уже более двух десятилетий ищет свою национальную идею. Национальная идея — это идеологическая доктрина, которая может объединить общество в его стремлении к благополучному и перспективному существованию. Существует мнение о том, что главная жизнь человека и народа протекает в их воображении, часто в форме ни на чём не основанного мнения о себе как хранителе какого-то великого наследия или исполнителе великой миссии. Это, казалось бы, эфемерное («ни съесть, ни выпить, ни поцеловать») ощущение, по удачному выражению, грёза обладает величайшей движущей и созидательной мощью. Наличие её — национальный подъём, отсутствие — национальный упадок. Ни территория, ни богатство, ни военная техника — народ сохраняется коллективной грёзой, коллективным мнением о себе как огромной ценности, исчезновение которой допустить нельзя [Мелихов 2006: 181].
Тема русской национальной идеи — одна из излюбленных в современных СМИ, как печатных, так и электронных, и по своей злободневности может соперничать только с рассуждениями о судьбе русского языка. Неслучайно, что оба объекта общественной дискуссии сопрягаются в предположении, что русский язык, равно как и культура, базирующаяся на этом языке, может быть принят как основа для национальной идеи.
Огромная по территории и значительная по числу граждан Россия с её тысячелетней историей, с пёстрым этническим и конфессиональным составом всегда остро ощущала необходимость единства, обеспечить которое может только общий язык, аккумулировавший в себе высокую культуру. Поскольку вопрос целостности России в настоящее время актуален как никогда, объединительная функция общего языка очевидна. Известно, что язык объединяет народ, формирует нацию и цементирует государство. Отсюда стремление реально и официально возвести русский язык в общенациональную ценность. Для этого нужно осуществить следующее. Необходимо широко и постоянно пропагандировать истинные ценности национальной культуры, связанные с русским языком; следует длительно и планомерно пропагандировать русский язык, добиваться того, чтобы в средствах массовой коммуникации звучала образцовая русская речь, чтобы в школе и вузах в качестве обязательного курса культуры речи изучался русский язык и хорошая русская речь, чтобы в России и за её рубежами сформировался особый статус учителя русского языка. Нужно, чтобы хорошая русская речь была средством выражения достоинства любой личности, любого должностного лица, любого СМИ, любого публичного текста в письменной или устной форме. В этом отношении уместны масштабные формы публичного признания и поощрения (государственные и общественные премии, звания и награды) за хорошую русскую речь, за умение точно и достойно выражать мысль на русском языке [Химик 2008].
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НА УКИ
Библиографический список
Богомолов Ф., Магаршак Ю. Язык мировой научной элиты XXI века — русский? // Знание — сила. 2004. № 7. С. 11-17.
Бродский И. Сочинения. Том 5. СПб.: Пушкинский фонд, 1999.
Буслаев Ф.И. Преподавание отечественного языка: учеб. пособие. М.: Просвещение, 1992.
Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. 1. М.: Гнозис, 1994.
Вяземский П.А. Записные книжки (1813-1848). М.: Изд-во АН СССР, 1963. С. 33. Гоголь Н.В. Мёртвые души. Т. 1. Гл. 5 // Гоголь Н.В. Собр. соч. в 8 т. Т. 5. М.: Правда, 1984.
Гуревич П.С. Кладезь исторического знания. Обзор исторических исследований // Филология: научные исследования. 2012. № 4 (8). С. 88-96.
Гусейнов Ч. Два языка, оба — родные: Ещё раз о «самопереводе» // Литературная газета. 1987. № 39. С. 5.
Жинкин Н.И. Язык - речь - творчество: избр. тр. М., 1998. С. 148-161.
Жинкин Н.И. О кодовых переходах во внутренней речи // Вопросы языкознания. 1964. № 6.
Ильин И.А. О национальном воспитании // Иван Ильин. Путь к очевидности. М.: ЭКСМО-ПРЕСС, 1998. С. 241-248.
Камю А. Творчество и свобода: сб.: пер. с фр. М.: Радуга, 1990.
Качераускас Т. Язык и культура в феноменологической перспективе // ВФ. 2006. № 12. С. 137-144.
Кюхельбекер В.К. Парижская лекция // Литературное наследство. Т. 59. М.: Наука, 1954.
ЛевитМ. Неназванное — не существует // Знание — сила. 2006. № 9. С. 38-39. Ломоносов М.В. Российская грамматика // Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. 7. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1952. С. 379-578.
Мандельшам О. Слово и культура. М.: Сов. писатель, 1987.
Магаршак Ю. Русскоязычный интеллектуальный интернационал // Знание - сила.
2003. № 7. С. 40-41.
Мелихов А. Национальная идея — возрождение аристократии // Нева. 2006. № 5. С. 180-183.
МиляевВ. По поводу русской ментальности // Знание — сила. 2004. № 5. С. 67-70. Набоков В.В. Другие берега // Набоков В.В. Собр. соч. в 4 т. Т. 4. М.: Правда, 1990. С. 133-302.
Потебня А.А. Из записок по теории словесности. Харьков, 1905.
Пришвин М.М. Дневники. М.: Правда, 1990.
Прохоров А. Профессиональная траектория // Знание — сила. 2004. № 5. С. 65-67. Салтыков Б. Россия — страна Кулибиных, Америка — страна Эдисонов // Знание — сила. 2004. № 5. С. 62-65.
Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1977.
Хайдеггер М. Путь к языку // Хайдеггер М. Время и бытие. М.: Республика, 1993. С. 259-273.
Химик В. В. Национальная идея и русский язык // Политическая лингвистика. Вып. 3(26). Екатеринбург, 2008. С. 9-16.
ЧернавскийД.С. Профессионализм и творчество комплементарны! // Знание — сила.
2004. № 5. С. 60-62.
Ученые записки: электронный научный журнал Курского государственного университета. 2014. № 2 (30)
