CC BY
116
УДК 165.24, 17.032
О. Ю. Гончарко Д. Н. Гончарко **
ЭТИКА И/ИЛИ ЛОГИКА В «ТРАКТАТЕ» Л. ВИТГЕНШТЕЙНА? ***
Считать «Логико-философский трактат» Л. Витгенштейна работой по этике принято в историко-философской традиции с подачи самого Витгенштейна. Существуют различные теоретико-познавательные, онтологические, метафизические и даже аналитические интерпретации, поясняющие, каким именно образом могут быть связаны логика и этика как вообще, так и в «Трактате» в частности. В данной работе рассматривается «логический аргумент» в пользу структурной связи логики и этики в работе Л. Витгенштейна, а также его осмысление в рамках отечественной историко-философской традиции.
Ключевые слова: логика, этика, теория познания, логические категории, этические константы.
O. Yu. Goncharko, D. N. Goncharko Ethics and/or Logics in "Tractatus" of L. Wittgenstein?
The ethical interpretation of the main idea of wittgensteinian "Tractatus" is represented in philosophical tradition in light of the personal explanations of L. Wittgenstein. There are different epistemological, ontological, metaphysical and even analytical interpretations in Russian philosophical thought, explaining exactly how logic and ethics may be associated as far as in general and in particular in "Tractatus". This paper presents the logical interpretation of the logics and ethics structural relationship in the text of Wittgenstein and its reception within Russian philosophical tradition.
Keywords: logics, ethics, epistemology, logical categories, ethical notions.
* Гончарко Оксана Юрьевна — кандидат философских наук, доцент, Санкт-Петербургский государственный университет, goncharko_oksana@mail.ru
** Гончарко Дмитрий Николаевич — кандидат философских наук, Санкт-Петербургский государственный университет, goncharko@list.ru
*** Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта № 16-33-00023.
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2016. Том 17. Выпуск 3
107
Несмотря на то, что «Логико-философский трактат» формально посвящен разбору и уточнению логических, теоретико-познавательных и онтологических понятий, рассмотрению и критике подходов к анализу высказываний (propositions, die Sätze) как основного структурного элемента логики, проблемам логического синтаксиса и логической семантики и другим логическим вопросам, сам автор полагал, что по существу его труд посвящен этической проблематике, тому, что невозможно высказать (о чем следует молчать), что с трудом подлежит высказыванию или вовсе ему не подлежит. Причем подойти к этому молчанию можно только взобравшись по лестнице логических высказываний, которую и предлагается отбросить в конце «Трактата» по факту ее использования по назначению.
Вместе с тем в «Трактате» обнаруживаются следующие идеи, проясняющие данную проблему с иной стороны:
«6. 13. Логика не теория, а отражение мира. Логика трансцендентальна»; «6. 421. Ясно, что этика не может быть высказана. Этика трансцендентальна. (Этика и эстетика едины.)».
В отечественной философской традиции существуют различные историко-философские [11; 16], теоретико-познавательные [10; 15], онтологические [2; 3; 7; 15], метафизические [4; 8; 15] и даже аналитические интерпретации [9; 10; 18], поясняющие, каким именно образом могут быть связаны логика и этика как вообще, так и в «Трактате» в частности. Однако в данной статье хотелось бы сосредоточиться на выявлении собственно логической (структурной) аналогии между этическим и логическим дискурсами, выявить «логический аргумент» в пользу их соответствия и рассмотреть его на материале отечественных философских комментариев к «Трактату» Л. Витгенштейна.
То, что не может быть высказано или оформлено в виде высказывания или фразы, то, что невыразимо в языке, — главный лейтмотив и основной «аттрактор» витгенштейновских как этических, так и логических размышлений. Идее невыразимости этического посвящены один из наиболее важных текстов Витгенштейна по этике [2], а также целый ряд как отечественных, так и зарубежных исследований. Идее невыразимости логического — целая глава о логике, заканчивающаяся подразделом «Этика», в книге В. В. Бибихина [1, с. 19-115]. В этой главе особое внимание уделено понятию тавтологии как основному исходному логическому принципу. Невыразимость логической проблематики и корень всех логических проблем Витгенштейн, с точки зрения Бибихина, полагает в неопределимости тавтологии, а также неопределимости определения (это лишь следствие проблемы тавтологии, как и знаменитый рас-селовский парадокс). Однако не стоит интерпретировать витгенштейновский вывод о невыразимости невыразимого в духе агностицизма или скептицизма, скорее этот принцип несет эпистемически оптимистическое содержание: не молчать, но сказать не больше того, что мы знаем. Этот вывод равно справедлив как применительно к этике, так и к логике:
Но логика по Витгенштейну в объяснении Бибихина — это еще и речь, точнее, фразы, самой своей структурой показывающие на себя (тавтология) и тем самым на мир; при этом последний конституируется и испытывается фразами на «да»
(истина) или «нет» (ложь). Отношение между фразами и миром (его событиями) понимаются Витгенштейном двояко. Во-первых, логические конструкции, совпадающие с фразами, выступают как направляющие (задающие) события мира (факты). Во-вторых, как семиотические образования, где означаемое и означающее принципиально совпадают (тем самым объясняется и тавтологичность логики и конструктивность в отношении событий мира). Наконец, с третьей стороны, логика по Витгенштейну — это и этика жизни. Понять последнее еще труднее, чем две первые характеристики. Первое, что напрашивается — объяснить этический план витгенштейновской мысли логики ссылкой на Паскаля, утверждавшего, что все наше достоинство заключается в мысли, будем же стараться хорошо мыслить, писал он, в этом начало нравственности. Не исключено и влияние Паскаля, но вряд ли этим влиянием можно объяснить все то, что говорит Витгенштейн по поводу своей работы как особой этики [11].
Особую роль в доктрине «Трактата» играет интерпретация предложений логики, которые трактуются как тавтологии — возможности сказать одно и то же разными способами. Цель философии — вскрытие тавтологий, «логическое прояснение мысли». Поэтому метафизическая философия бессмысленна — она производит противоположную работу: логически затемняет мысли. Всё, что может быть вообще сказано, должно быть сказано ясно. О том, что не может быть сказано ясно, — этика, эстетика, религия, — лучше не говорить вообще [16].
В этом даже можно усмотреть противоречивость самой логической установки Витгенштейна применительно к этике: с одной стороны, этические высказывания все-таки необходимы, но высказывать стоит не более того, что мы знаем; а с другой стороны, необходимо молчать о том, о чем мы все равно знаем, но каким-то иным способом знания. В этом смысле отличение знания от знания — принципиальная как с точки зрения логики, так и с точки зрения этики задача [12]. Перед тем как перейти к этике, нужно проделать огромную (если не бесконечную) логическую работу: познать само знание (снова тавтология, снова круг, дурная бесконечность). В этой противоречивости (знать что-то не зная этого) Витгенштейн обвинял представителей Венского кружка, но и сам был обвиняем в ней:
Отношение к Витгенштейну <...> всегда было непростым, иногда на грани разоблачения как врага культуры <.> После его второго и окончательного приезда в Англию в 1929 г. появились почти сразу разоблачительные стихи Джулиан Белл, вскоре опубликованные в лондонской антологии военной и послевоенной сатиры: «Болтает чушь, нагромождает фразы, обет молчанья свой не выполнив ни разу. У него этика, у него эстетика, он ведет речи о дне и ночи, одно называет хорошим, другое дурным, правильным или неправильным. Вселенная плывет себе своим размеченным путем, он протаскивает знание из какого-то секретного источника: по сути мистик, закоренелый и откровенный, старинный враг вернулся снова; тот, кто на своем прямом опыте якобы знает вещи за пределами всякого знания и всякого смысла. В диких завихрениях его ума роятся тайны, сокрытые от трезвого мира; добро и зло, восторг и грех он не ищет вовне себя, но находит внутри себя. Он возводит в добродетель собственные пороки и отвергает то, что не может понять» (Gherard Vines (ed.). Whips and Scorpions: Specimens of Modern Satiric Verse, 1914-1931. L.: Wishart 1932, p. 21-30; Essays on Wittgenstein's
Tractatus. Ed. by Irving M. Copi and Robert W. Beard. L.: Routledge & Kegan Paul, 1966, p. 67-73) [11].
Совершенно противоположная оценка жизненных стратегий Витгенштейна представлена у Бибихина:
Судьба человека, который метался в поисках путей, почти ничего не напечатал, оставил все во фрагментах, последние годы был неизлечимо болен, может показаться незавидной. Поэтому у него оставалась необходимость, умирая, перед последней потерей сознания сказать: «Передай им, что у меня была прекрасная жизнь» [1, с. 11].
И действительно, какими могут быть логические, этические и жизненные установки философа, находящегося попеременно в двух неразрешимых логических ситуациях (либо в тавтологии, либо в противоречии), имеющих далеко идущие как этические, так и жизненные последствия?
Вместе с тем философ обязан находиться в этом круге тавтологий и противоречий — более того, направить всю свою деятельность именно на работу с ними [13]. Он не имеет права удовлетвориться любым их рабочим определением (собственно из смены таких рабочих определений и состоит история логики, демонстрируя приверженность прагматическому подходу к определениям еще задолго до формулировки самой прагматической теории истинности), выйти из порочного круга и начать решать прикладные задачи (логического, этического или жизненного плана). Он должен остаться на зыбкой почве философского скептического (в исходном, греческом смысле этого слова) вопрошания и добровольно попасть в классическую философскую ловушку — круг в определении (Аристотель), или умножение понятий (У Ок-кам), или парадокс автореферентных терминов (Б. Рассел) — у этого явления, суть которого заключается в рефлексии (или, другими словами, в удвоении понятия самим собой), появилось много названий в истории философии [14].
Практически все исходные философские понятия обладают этим свойством — самоотражением. Они устроены так, что предполагают сами себя. Таковы все исходные понятия как логики и теории познания, так и остальных разделов философского знания: чтобы сформировать понятие о чем бы то ни было, необходимо сначала сформировать понятие о понятии; прежде, чем задаваться вопросом о смысле жизни, необходимо озаботиться вопросом о смысле смысла; прежде чем познавать конкретную предметную область, важно познать само познание; определить определение прежде чем определять все остальные понятия и т. д. Очень важно, что от того, каким образом определено определение (а эта тавтология принципиальна), зависит ряд, на первый взгляд, неосознаваемых, но существенных в дальнейших выводах последствий: в зависимости от определения процедуры определения определяется тип той или иной логики (например, аристотелевская силлогистика и исчисление высказываний предполагают совершенно разные определения процедуры определения). Аналогичную философскую проблему (круг, отражение, автореферентность, удвоение, рефлексивность) наследует и такой раздел философии, как этика, отвечающая на вопросы о понятиях блага, долженствования, правил поведе-
ния, закона и проч. Но этические категории (этические понятия или, в силу сложности их определения, этические константы), также как и понятия логики, заключают в себе (при теоретическом их рассмотрении) свойство самоотражения (удвоения, рефлексии, автореферентности): разговор о долженствовании предполагает «порочный» круг вопрошания о том, что должно быть должным, т. к. понятие долга предполагает само себя так же, как и понятие понятия-, говоря о правилах, необходимо поставить вопрос о том, в чем правильность данных правил, почему правильны именно эти правила, а не какие-то другие; говоря о законе, рассмотреть вопрос о том, является ли этот закон законным или он нарушает все мыслимые представления о законности; и наконец, говоря о благе — является ли благим само представление о поступке как неизбежно предполагающем дихотомию благо/зло, ведь нет ничего более конфликтного, чем представления о благе в разных обществах, разных культурах и у разных людей. Еще Аристотель предупреждает в «Никомаховой этике» о том, что все стремятся к благу, но каждый под благом может понимать что-то свое. Конфликт представлений о благе в христианстве породил целый жанр богословия — теодицею. В современной аналитической этике производятся попытки учесть этический и логический статус суждений о благе в этических системах (религиозных, светских, традиционных и философских) разных культур в разные исторические эпохи.
Еще Секст Эмпирик как представитель скептической школы познания обосновывал невозможность как этических, так и логических суждений, а также этики и логики вообще, начиная свои рассуждения с основного понятийного деления этических категорий на добро — зло — безразличное: принятый
для установки этого разделения аргумент не отличается от самого этого разделения. Поэтому если данное доказательство содержит подтверждение в себе самом, то разделение будет своим собственным подтверждением, не отличаясь от доказательства [17, с. 7].
Примерно такой же способ рассуждений применим и к логике, а именно к делению ее значений на истину — ложь — неопределенность. Поскольку принцип бивалентности лежит в самих основаниях логики, он не может быть доказан. Ему можно лишь доверять, а доверяет ему тот, кому он кажется очевидным, поэтому ничто не препятствует этот принцип не признать. Признание трехзначности этики или ее двузначности тоже производится на основании веры или очевидности, поэтому может производиться лишь некоторым мета-актом, но не внутри самой этики [5, с. 35-36].
В связи с этим Секст Эмпирик предлагает произвести деление этических категорий следующим образом: «из сущего одно безразлично, а другое различается; а из различающегося одно — добро, а другое — зло» [17, с. 9].
Но если первичным становится разделение на «безразличное» и «различающееся», то чем является «безразличное» в данном смысле? Чтобы ответить на данный вопрос, стоит привести некоторые положения касательно трехзначной логики. При описании смысла зависимостей между истинностными значениями трехзначная логика вводит третье значение истинности: неопределенность. Сразу возникает вопрос: какой смысл упускает двузначная логика, отвергая третье
значение истинности? В трехзначной логике мы практически теряем закон «исключенного третьего» (он модифицируется в закон «исключенного четвертого») и полностью — закон противоречия. Таким образом, можно сказать, что, теряя закон противоречия, мы теряем смысл логики как логики, но получаем некоторый формальный инструмент для работы с неопределенностью. Информация, состоящая в том, что Q(x) есть «не определено», не может быть использована алгоритмом; «не определено» означает только отсутствие информации, заключающейся в том, что Q(x) есть «истина» или «ложь». Q(x) есть «не определено» — это констатация нашего незнания. Поэтому двузначная логика теряет саму потерю знания которая всегда важна, поскольку без учета факта потери знания, мы можем утвердиться в ложной его полноте. Без учета бессмысленности мы теряем сам смысл. В случае логики, трехзначность появляется тогда, когда совершается попытка формализовать высказывания, касающиеся будущих случайных событий; в случае этики неопределенность есть результат нашего незнания добра и зла, невозможности их четко различить, отсутствия однозначного критерия [5, с. 37-38].
Данный пример хорошо иллюстрирует принцип работы «рабочих» определений: они не универсальны, однако работают. Витгенштейна принципиально не устраивает такая ситуация. Он пытается работать на уровне всеобщности. Вместе с тем ему близка идея не терять потерю знания. Однако справиться с ней он пытается несколько другими, нежели Я. Лукасевич [6], средствами.
В. В. Бибихин, ссылаясь на соответствующие пунктам «Трактата» строки из дневников Витгенштейна, предлагает следующее объяснение перехода логики в этику в самом «Трактате»:
Видение плавно переходит тут в волю, как в русском языке видеть перетекает в ведать-знать, потом в ведать-смотреть за. «Мыслимо ли существо, способное только представлять (скажем видеть), но не хотеть? В каком-то смысле это кажется невозможным. А если бы это было возможно, то смог бы существовать и мир без этики» (Дн. 21.7.1916, конец, "А 1,171). Полнота видения нужна для счастья. Мир упредил нашу способность воздействовать на него, но не закрыл возможность широкого видения. Счастливее тот, у кого оно шире; жизнь есть мир, не физиология и не психология. «Да, моя работа растянулась от основоположений логики до существа мира» (Дн. 2.8.1916, конец, "А 1,174) [1, с. 112].
Еще одним аргументом в пользу единства логического и этического содержания «Трактата» может служить не только сама мысль Витгенштейна об этом и ее различные историко-философские интерпретации последующих комментаторов, но и последствия некоторых логических идей Витгенштейна, которые проявились в развитии неклассических логик (особенно таких модальных логик, как эпистемическая, посвященная анализу работы эпистемических модальностей, и деонтическая, созданная для анализа этических операторов) и также отражают структурное единство таких разных на первый взгляд разделов философского знания, как этика и логика.
В статье Б. Д. Копланда [19] характеризуется роль Л. Витгенштейна в истории создания современных неклассических логик: Витгенштейн занимает как исторически, так и идейно первое место в ряду отцов-создателей семантики возможных миров (Витгенштейн, Льюис, Гедель, Фейс, Карнап, Тарский, фон
Вригт, Прайор, Монтегю, Хинтикка, Крипке). Конечно, существует и средневековая и новоевропейская предыстория семантики возможных миров (Дунс Скотт, Вильям Оккам, Лейбниц и проч.), однако современная, или т. н. техническая, эра семантики начинается с идей Витгенштейна, «чьи замечания в "Трактате" о логически необходимых (тавтологии. — О. Г.) и логически невозможных (противоречия. — О. Г.) суждениях оказали значительное влияние как на Мередита и Прайора, так и на Карнапа» [19, р. 100]. В «Записках о логике» можно даже найти набросок таблиц истинности или матриц значений для исчисления возможных миров; идею о том, что мир может быть полностью описан, если обозначить истинность и ложность атомарных суждений; идею различия суждений пропозиционального исчисления на «логически истинные», «логически ложные» и вовсе не логические; и даже идею связи понятий тавтологии и противоречия с модальностью возможность [20, р. 102, 103, 125-126, 55]. Что же касается непосредственно «Трактата», то по мере его написания «Витгенштейн объединил свои идеи в некоторый вариант неформального исчисления истинностных условий для тавтологий и противоречий с точки зрения их истинности или ложности во всех возможных вариантах в разных мирах (states-of-affairs)» [19, р. 101]. Данные идеи представлены в «Трактате» в пунктах 4.25-4.3, 4.41, 4.46. Эти идеи сильно повлияли на Карнапа и впоследствии способствовали созданию формальной семантики для модальной системы Б5, которая легла в основу различных эпистемических, временных, алетических и деонтических логик. Связь деонтической логики и семантики возможных миров была достаточно быстро открыта логиками (Кангером, Хинтиккой, Монтегю и фон Вригтом), что послужило поводом сделать вывод об общем «модальном ядре» основных разделов философского знания (в том числе логики и этики) [21, р. 273], чему изначально послужили идеи «Трактата», в котором Л. Витгенштейн намекнул на невыразимое и все еще не осмысленное единство логического и этического знания.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бибихин В. В. Витгенштейн: смена аспекта. — М.: Институт философии, теологии и истории св. Фомы, 2005. — 576 с.
2. Витгенштейн Л. Лекция об этике // Даугава. — 1989. — № 2. — С. 98-105.
3. Гончарко Д. Н. Кризис репрезентации в этике // Вестник Ленинградского государственного университета им. А. С. Пушкина. — 2009. — Т. 2, № 3-1. — С. 106-112.
4. Гончарко Д. Н. Этическая рефлексия в художественной мысли ХХ века // Известия Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена. — 2009. — № 92. — С. 149-154.
5. Гончарко О. Ю. Этическая нейтральность как аналог логической неопределенности // Философские и духовные проблемы науки и общества. — СПб.: Изд-во СПбГУ, 2006. — С. 34-40.
6. Клини С. К. Трехзначная логика // Введение в метаматематику. — М., 1957.
7. Костина С. А. Sub specie aeterni, или как правильно жить? (анализ этической установки Л. Витгенштейна) // Вестник Российского университета дружбы народов. Сер.: Философия. — 2015. — № 1. — С. 197-203.
8. Левин С. М. Мораль, метафизика и реальность // Вопросы философии. — 2013. — № 7. — С. 144-153.
9. Левин С. М. Концепция морали: от абсолютизма к локальным системам // Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 17: Философия. Конфликтология. Культурология. Религиоведение. — 2014. — № 1. — С. 27-36.
10. Никоненко С. В. Онтологические и гносеологические основания аналитической философии: дис. ... д-ра филос. наук. — СПб., 2005.
11. Розин В. М. Реконструкция «Логико-философского трактата» Л. Витгенштейна // NB: Философские исследования. — 2013. — № 7. — С. 287-425.
12. Романенко Ю. М. Узнать себя в книге. Рецензия на книгу В. В. Бибихина «Узнай себя» // Метафизические исследования. — 1998. — № 9. — С. 302.
13. Романенко Ю. М. Захваченность событием // Вестник Ленинградского государственного университета им. А. С. Пушкина. — 2013. — Т. 2, № 2. — С. 7-16.
14. Романенко Ю. М. Понятия «рефлексии» и «спекуляции» в античной философии // Человек. Природа. Общество. Актуальные проблемы Материалы 11-й международной конференции молодых ученых. — 2000. — С. 3-12.
15. Романенко Ю. М. Онтология и метафизика как типы философского знания: дис. ... д-ра филос. наук. — СПб., 2000.
16. Руднев В. Божественный Людвиг (Жизнь Витгенштейна) // Логос. — 1991. — № 1. — C. 84-98.
17. Секст Эмпирик. Против этиков // Секст Эмпирик. Соч.: в 2 т. — Т. 2. — М., 1976.
18. Nikonenko S. V. Later Wittgenstein's anti-realism // Гумаштарш студи. — 2012. — № 14. — С. 20-21.
19. Copeland B. J. The Genesis of Possible Worlds Semantics // Journal of Philosophical Logic. — 2002. — N 31. — Р. 99-137.
20. Wittgenstein L. Notebooks 1914-1916. 2nd ed. — Blackwell, Oxford, 1979.
21. Wolenski J. Deontic Logic and Possible Worlds Semantics: a Historical Sketch // Studia Logica. — XLIX, 2. 1989. — P. 273-282.
