CC BY
248
П.Ю. Наумова
Кандидат исторических наук, Восточный институт ДВГУ
ЭТИЧЕСКИЕ ПОИСКИ японского «ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОГО ДУХА»: ДОИНДУСТРИАЛЬНЫЙ ПЕРИОД
«Дух капитализма», благодаря знаменитой работе Макса Вебера1, настолько прочно ассоциируется с протестантской этикой, что многие исследователи генезиса капитализма в «непротестантских» культурах заняты поисками эквивалентов протестантизма в иных религиозных и этических традициях. В суждениях разных авторов встречаются упоминания буддизма, конфуцианства, синтоизма, «традиционной коллективности» в качестве этических основ японского капитализма. При этом возникает вопрос, «насколько целостен и не разрушен блок самой этики, конфуцианской или традиционной коллективности»2. Также непрост вопрос о целостности самого «капиталистического духа»: не менее знаменитый Вернер Зомбарт выделял его составляющие — «во-первых, предпринимательский дух — синтез жажды денег, страсти к приключениям, изобретательности, смелости, авантюризма и многого другого. Во-вторых,...мещанский дух, который состоял из склонности к счету и осмотрительности, из благоразумия, хозяйственности, бережливости, умеренности и т.д.»3 Цитируя В. Зомбарта, Е.В. Верисоцкая подчеркивает, что целый ряд японских мыслителей домэйдзийской (читай — доиндустриальной) эпохи «старались воспитать в своих соотечественниках эти самые составляющие духовной ценности капитализма, его капиталистического духа»4. Таким образом, необходимо проследить запечатленные в трудах и судьбах знаковых для истории японской философии и японского капитализма личностей этические ориентиры, определявшие «маршрут полета» беспокойного «предпринимательского духа», неотделимого от рациональной «мещанской» ипостаси.
Сразу отметим значение «коллективистских ценностей» японской культуры в качестве «инфраструктурной» по сути среды, в рамках которой в любых конкретных видах экономических отношений на разных этапах истории находилось место индивидуальной деятельности — достаточно было «посвятить» результаты трудов той общности, к которой принадлежал индивид, чтобы нравственно удостоверить правомерность единоличных устремлений. Противопоставление индивидуализма и группизма как идеологических принципов имеет не такой уж очевидный характер: групповая лояльность так или иначе предполагает «смесь эгоистического и жертвенного поведения»5. Поэтому, не вдаваясь в оценку нравственности экономического поведения японцев путем «измерения» соотношения
«собственных интересов» и интересов группы (будь то семья, торговое или ремесленное сообщество, территориальная общность и т.п.), отметим факт исторического формирования действительно своеобразного «японского этоса», для которого свойственно «систематическое отклонение от эгоистического поведения в пользу долга, лояльности и доброй воли»6, сыгравшее существенную роль в том числе и в индустриальном прогрессе.
Происхождение японского группизма, как правило, связывают с особенностями технологии заливного рисоводства, требовавшей усердного коллективного труда. Однако в отличие от известных аналогичными методами ведения сельхозработ жителей Китая и Индии японцам практически не приходилось иметь дело с катастрофическими наводнениями на гигантских долинах больших рек, управляться со скотом, а также пребывать в постоянном ожидании угрозы вторжения извне. Исходя из совокупности подобных факторов, известный экономист и публицист Таити Сакаия делает вывод об особенностях этики лидерства в японском обществе (немаловажной составляющей предпринимательской этики): «идея господства и подчинения была малораспространенной», а «лидер, без которого не обойтись в случае войны, был не так уж необходим. От лидера в Японии требовались не сообразительность и дальновидность, а, скорее, мягкость и доброта, обеспечивающие рисоводческой общине спокойствие и безопасность, дух самопожертвования, обязанность во всем быть первым»7. Идея равенства, неоправданность больших доходов и расходов, недопустимость подрыва мира в сообществе — эти нравственные основы традиционных сельскохозяйственных коллективов легко угадываются в особенностях ведения дел в современной Японии.
Что касается религиозных составляющих этики, то свойственный японской культуре уникальный религиозный синкретизм во многом объясняет «переплетенность» этических нормативов, образующих в комплексе с социально-экономическими началами систему национального морального сознания, позволявшего конкретным деятельным агентам общества (будь то самураи, крестьяне или торговцы) самоопределяться в категориях собственного нравственного «Пути». Одна из фундаментальных категорий восточной философии — «Дао» (яп. «до») — стала основой ряда сословных кодексов (а не только известнейшего «кодекса самурая» — «бусидо»). Для феодальных времен это было очень важно, только зрелому капитализму «... свойственна социальная динамика, в частности, имущественные группы и слои постоянно тасуются. Этого не было в традиционных обществах — там крестьянин оставался крестьянином и не считал, что он должен жить, как помещик»8. В Японии эпохи Токугава (1603 — 1868) была официально установлена сословная система «си—но—ко—сё», разделявшая население на четыре, можно сказать, кастовые9 категории, согласно которой находившиеся на вершине иерархии «си»—самураи не имели права заниматься, в частности, торговлей; «но»—крестьяне были на почетном втором месте, но ограничены в сфере деятельности, а «ко»—ремесленники и «сё»—торговцы замыкали ранговую лестницу. Но уже со второй половины
XVII в. ущемленные в статусном отношении горожане («тёнин»10) получают возможность утвердиться в моральной оправданности своих трудов: стали говорить о «пути торговца» («сёниндо»)11.
В трудах ряда ярких представителей японской общественной мысли эпохи Токугава содержатся разнообразные руководства по добродетельной профессиональной деятельности горожан (фактически эквивалента бюргерства), которых вполне допустимо отнести к «капиталистическим элементам» феодального общества. Хотя предпринимательство в широком смысле слова — это деятельностная реализация созидательной, преобразующей энергии, и движимые ею люди могут действовать на самом разном поприще, в случае необходимости ломая сословные и иные барьеры. «Предпринимательство — живая творческая сила, свойственная самому предпринимателю, этика его — это результат влияния среды, это сила, определяющая направление деятельности предпринимателя и выбор им тех или других средств»12. Тем не менее, примерно, с 30-х гг. XVIII в. до 1871 г., когда была формально отменена феодальная сословная система, «деловые люди» в Японии уже не могли не соотносить свою «жажду наживы» с профессиональной нравственной опорой в оправдательных тонах.
Первым такую этическую опору для несамурайских сословий (простолюдинов-«хэилш«») предоставил еще в XVII в. Судзуки Сёсан (1579 — 1655) — выдающийся мыслитель, родившийся в семье высокоранговых самураев хатамото (непосредственных вассалов сёгуна Токугава) и в расцвете лет после успешной военной карьеры ставший странствующим буддийским монахом-аскетом. Судя по фактам дальнейшей биографии, Судзуки Сёсан был не только философом и просветителем, создавшим собственное направление буддизма («Нио-дзэн»), но и энергичным организатором-хозяйственником: основателем и настоятелем монастыря, руководителем строительства тридцати трех буддийских храмов13. Может, столь богатая биография и предопределила широту его воззрений на ценность любой практической деятельности, но фактом является то, что задолго до Макса Вебера и через сто лет после Мартина Лютера Судзуки Сёсан совершенно независимо от идеологов протестантизма наделил сакральным смыслом любое профессиональное занятие: каждый человек, какое бы положение на социальной лестнице он не занимал, является «уполномоченным» («якунин») «миссии, возложенной Небом», а его труд — есть «Небесное предназначение» (прямой аналог немецкого «Ьеги/» — и божественного призвания, и профессии)14. Любой труд, согласно Судзуки Сёсану, есть буддийская практика, своеобразная медитация при условии должного поведения. Так, в трактате «Руководство в повседневной жизни для четырех сословий», написанном в стиле диалогов, на вопрос торговца о том, как достичь состояния бодхи в будущей жизни, когда занимаешься «таким недостойным делом как купля-продажа, а... мысли постоянно заняты получением прибыли», Судзуки Сёсан наставляет: «Люди, занимающиеся торговлей, должны, прежде всего, научиться заботиться о том, как, извлекая выгоду, получать прибыль... Однако те, кто в погоне за прибы-
лью руководствуется исключительно личными интересами, обманывает людей и делает различие между собой и другими, навлекают на себя проклятие Пути Неба»15.
Таким образом, Судзуки Сёсан не просто «разрешает» торговцам извлекать выгоду, он (точнее — сам «Путь Неба») вменяет им это в обязанность, дабы «обеспечить свободу [обращения товаров] в стране», при этом обещает: «Когда вы, полностью отдав себя Пути Неба, перестанете думать о личной выгоде и будете заниматься торговлей, воплощая суть честности, удача будет дарована вам Небом так же естественно, как огонь обжигает, а вода течет сверху вниз»16. Также Судзуки Сёсан призывает всех, вне зависимости от вида деятельности, отказаться от малых выгод (коими являются сиюминутная прибыль и слава) и стремиться к большой выгоде (состоянию просветления).
Отдавая должное вкладу Судзуки Сёсана в становление японской предпринимательской этики, все же следует отметить маргинальный характер его учения на фоне истории японского буддизма (долгие годы оно пребывало в забвении). При этом, оставляя в стороне оценку богословской значимости «Нио-дзэн», следует признать, что в предшествующую эпоху был любопытный и более масштабный пример своеобразного «покровительства» со стороны буддизма в отношении японских горожан. В XV — XVI вв. городские торговцы и ремесленники, а также немалая часть разорявшихся мелких и средних самураев и землевладельцев («рёсю») образовывали социальную среду, в которой широко распространилось учение Нитирэна (1222 — 1282), при жизни никогда не интересовавшегося привлечением простолюдинов к числу своих приверженцев. Однако торгово-ремесленное сословие как система профессиональных объединений расцвело и серьезно укрепило свое экономическое и политическое положение, начиная со второй половины XIV в., после серии экономических реформ сёгуна Асикага Такаудзи (1338 — 1358).
К середине XV в. больше половины населения тогдашней столицы Киото примыкало к нитирэновскому движению, в городе создавалось множество храмов школы Нитирэна, а с начала XVI в. вооруженные отряды нитирэнистов стали охранять владения столичных купцов, ремесленников, виноторговцев, скупщиков сельхозпродукции, вынужденных обороняться от крестьян, возмущенных несправедливыми условиями товарообмена17. Апогеем противостояния стал 1532 год, когда огромное военное нитирэновское формирование нанесло крупное поражение крестьянским отрядам (горожане-нитирэнисты расправлялись даже с самураями, покушавшимися на их собственность) и превратилось не только в мощную военную силу, но и своеобразную политическую партию, дав толчок к созданию органов городского самоуправления под руководством видных горожан.
Щедрыми пожертвованиями торговых объединений Киото питалось войско адептов нитирэновского учения, чей боевой дух был направлен не только на защиту материального благосостояния города, но и против
враждебного им буддийского же направления — амидаистской школы Икко, а впоследствии и против собственных провинциальных фракций. Данный эпизод иллюстрирует потребность протобуржуазных слоев японского общества в сотрудничестве с авторитетными религиозными институтами с самыми что ни на есть рациональными намерениями: отвоевать себе достойное «место под солнцем» (моральным фактором в этой борьбе выступал лишь религиозный фанатизм). Преждевременное для феодальной системы намерение не осталось незамеченным: к 40-м годам XVI в. сёгунату удалось подавить нитирэнистов, в том числе — и в качестве идейных руководителей горожан.
Почти через 400 лет — в 1930-е гг. — имя Нитирэна стало идеологическим символом самой массовой и влиятельной из «новых религий» — «Сока гаккай», чья доктрина («Благо общества есть суммарный результат накопления ценностей его членами») выдвинула в качестве нравственной цели такую ценность, как «выгода» и оказалась созвучной потребности самоутверждения мелких предпринимателей, идейно возвысив их в отношениях с обществом, как когда-то силой оружия.
Вернемся в конец XVI в., когда не только нитирэновское движение, но буддизм в целом переживает спад по многим причинам: внутренняя борьба между разными буддийскими течениями, распространение дзэнскими монахами неоконфуцианства, удар по независимости крупных монастырей со стороны объединителей Японии Ода Нобунага и Тоётоми Хидэёси, наконец, «катастрофическая деградация морального облика буддийского духовенства»18. В начале XVII в., уже в эпоху Токугава, все буддийские храмы и школы попали под строгий контроль, и «была введена система принудительной регистрации в храмах — тэраукэ, которая предписывала прихожанам посещать определенные храмы, расположенные на территории их проживания, независимо от вероисповедания»19, т.е. буддийский храм функционировал как паспортный стол, а духовенству вменялись, по сути, полицейские функции — надзор за образом жизни и мыслей прихожан. Где же могли обрести нравственную опору торговцы и иные горожане, вполне осознавшие свои возможности самостоятельности? В их среде в эти времена «нередкими были... высказывания, что религия пагубно сказывается на торговом предпринимательстве» и получают «широкое распространение разные синкретические культы, ориентированные на обретение реальных материальных благ в этой жизни. Необычайно популярным стал культ «семи богов счастья»20.
В результате быстро богатевшие представители низших городских сословий вошли в историю Японии как расточительные любители роскоши и развлечений. Так, символичным аморальным «антигероем» в истории японского предпринимательства является Кинокуния Бундзаэмон (1672? — 1734). По данным историка японской экономики Такэкоси Ёсабуро, этот «... человек сомнительного происхождения... стал крупным лесоторговцем... добился подряда на поставки сёгунскому правительству. После этого он вел сумасбродный образ жизни, распутствовал в Ёсивара; дом его занимал целый
квартал, и он устраивал щедрые приемы для официальных лиц. Его имя повсюду прославляли в стихах, превозносили профессиональные певцы. Он дошел до того, что каждый день менял в своем доме циновки, изготовлением которых постоянно занимался целый отряд плетельщиков»21. Итогом, как и у большинства подобных ему нуворишей, стало разорение — к концу жизни Кинокуния Бундзаэмон спустил все свои богатства22.
О нравах горожан «позолоченного века» лучше всего свидетельствуют произведения «японского Боккаччо» Ихара Сайкаку (1642 — 1693), который был не только первым романистом, отразившим облик сословия, к которому сам и принадлежал по рождению и кругу общения, но и моралистом, в последние годы жизни предостерегавшим горожан от мотовства.
Справедливости ради, не все «тёнин» безрассудно предавались аморальному образу жизни, часть тех, кто благодаря не только уму, изобретательности, организаторскому таланту, но и усердию и бережливости, добился высокого благосостояния, по праву являются авторами экономической основы «японского Ренессанса», коим считается XVII в. в Японии. В особенности удачным сочетанием деловых качеств обладали преуспевавшие жители района Кинки (Киото, Нара, Осака) — «камигатамоно»1Ъ. В это время ремесло и торговля в городах претерпевают качественные изменения, главная причина которых — создание общенационального рынка. Появляются новые формы торгово-производственной кооперации, примеры истинного новаторства в старом как мир торгово-ростовщическом деле: со второй половины XVII в. получают хождение такие финансовые инструменты, как обращаемые векселя, «клановые деньги», так называемые «рисовые купоны» («комэ киттэ»), служившие объектом фьючерсных сделок. Широко распространяются разнообразные ссудные операции, осуществляемые такими финансовыми институтами, как «ломбарды» («сития»), «кассы взаимопомощи» («таномоси», «мудзин»), универсальные меняльные конторы («рёгаэя»)14. И очень быстро высшие сословия начинают попадать в крайне незавидную финансово-экономическую зависимость от низших. Так, если в 1670 г. кредитный портфель ведущего торгово-финансового дома «Коноикэ», члена знаменитой осакской «десятки менял» («дзюнин рёгаэ»), уполномоченных бакуфу ведать финансами правительства, имел такую структуру, где 63% общей суммы дебиторской задолженности приходилось на клиентов-горожан, а 15% — на князей «даймё», то через три года картина была диаметрально противоположной — 7% и 84% соответственно25.
Условия финансирования — один из центральных вопросов, взывающих к морали. С одной стороны, удобство и разнообразие ссудных «продуктов» — благое для обществадело: взаймы давали подлюбое обеспечение и даже без всякого залога, процент по кредиту формально был умеренным (регулировался правительством в пределах 10—15% годовых)26. Однако в реальности японские ростовщики времен Токугава предпочитали ставку в 20% и выше, практиковали «спецконтракты» на крайне невыгодных условиях («коригаси») и были весьма беспощадны к неудачливым должникам,
с готовностью обретая их движимую и недвижимую собственность, чтобы «с размахом» потратить ее на удовольствия «бренного мира».
С приходом к власти Токугава в качестве морально-идеологической основы в стране утвердилось неоконфуцианство в модифицированной «японской редакции» с жесткими и аскетичными нормами. Какой-нибудь разоренный самурай, оскорбленный нечестным, на его взгляд, поведением купца или ростовщика, вообще-то, имел право вытащить меч и обезглавить презренного «кровопийцу», вот только можно было быть уверенным, что ни один коллега наказанного больше не предоставил бы «борцу за справедливость» и его семейству никаких ссуд. Подобная «цеховая солидарность» была единственным, но весьма действенным способом защиты от насилия.
Впрочем, с властями горожане предпочитали не конфликтовать, так как правительство не уставало издавать указы, ограничивающие их в возможностях роскошествовать за счет высших сословий. Так, в 1705 г. в Осака был пример «показательной порки» успешнейшего купца Ёдоя Тацу-горо27, обвиненного в чрезмерной роскоши. В качестве наказания у него было конфисковано имущество (которое все равно быстро перетекало в распоряжение «сотрудницы» публичного дома «Ибаракия» девицы Тама-гику), а сам он отправлен в изгнание, однако впоследствии ему были пожалованы земли в местечке Хатиман (в центральной части современной префектуры Гифу), где он и провел остаток жизни. Сюжет этой реальной драмы неоднократно инсценировался и в театре кабуки, и в кукольном театре дзёрури.
Впрочем, «борьба за нравственность» простолюдинов была не более чем раздраженной реакцией на их растущее экономическое могущество, позволявшее, в конце концов, «купить» себе и более высокий статус, и возможность предаваться желанным развлечениям. Так, например, когда богатейшие и известные на весь Киото своей бурной жизнью братья Навая — Куроэмон и Дзюроэмон — стали финансовыми распорядителями при князе Мацудайра, им присвоили самурайский ранг, позволили «носить мечи... ездить верхом на коне и разгуливать по городу под охраной копьеносцев»28.
Как бы то ни было, на рубеже XVII — XVIII вв., богатея и разоряясь, развивалось очень энергичное и творческое сообщество, которое пока не вполне могло «осознать и сформулировать свои сословные интересы на уровне этико-философского учения»29, но и нельзя сказать, что существовало в духовном вакууме. Доказательством тому — городское искусство и литература, причем, по признанию историков культуры, вовсе не сплошь вульгарного толка, а высокого эстетического уровня — это и жанровая живопись, и миниатюрная скульптура, и издававшиеся в огромном количестве книги с разнообразными сюжетами «из жизни» горожан (художественное достоинство новелл Ихара Сайкаку неоспоримо и даже может быть расценено как база, не позволявшая «опустить планку» жанра его многочисленным подражателям). Горожане были и производителями, и
распространителями, и активными потребителями продукции «культурного назначения» (в средневековье только аристократия могла позволить себе роскошь владения предметами искусства и тонких ремесел), так же как и щедрыми зрителями-театралами, меценатами, коллекционерами. И как бы ни были эпичны замечательные историко-героические драмы Тикамацу Мондзаэмона (1653 — 1724), но именно его 24 бытовые драмы из жизни горожан спустя столетия принесли ему мировую славу, а с начала XVIII в. служили доступной формой проповеди сложных этических категорий в виде отображения конфликта между чувством и нравственным долгом, страданий человека, опутанного предписаниями конфуцианских моральных регламентаций.
Что касается религиозного оформления нравственных норм в эпоху То-кугава, дзэн-буддизм переживал кризис еще и потому, что слишком долго оставался элитарной религией интеллектуалов, требовавшей блестящего знания китайского письменного языка. А упомянутый выше Судзуки Сё-сан обрел свою аудиторию, потому что его нравственные поучения излагались простым и понятным языком. В ряду ярчайших реформаторов школы дзэн XVIII в., например, можно назвать Хакуина Экацу (1683 — 1768), который помимо блестящего владения дзэнской мудростью был оригинальным художником, каллиграфом, поэтом, а главное — красноречивым проповедником, умевшим в популярной форме толковать и комментировать правила повседневной жизни с точки зрения дзэн и синтоизма. При этом его назидательные речи «представляют собой редкий образец обличения социальных пороков и неприкрытой критики самурайских привилегированных кругов. Одновременно он умел находить путь к сердцам простых крестьян и горожан, проявляя понимание и сочувствие к их доле»30. Таким образом, сложные философские истины в разговорном исполнении были редким «подарком судьбы» для тех простолюдинов, кому посчастливилось повстречаться с выдающимися дзэн-буддистами.
Но очень важно отметить, что в этот же период в Японии получили распространение наставления не только «внешних» для делового сообщества моральных авторитетов в лице религиозных проповедников или просветителей, но и письменные источники своеобразного жанра — «семейные правила», клановые кодексы и прочие «изречения» («какун», «гороку»), оставленные потомкам, в том числе и главами торговых домов. «Данный пласт дидактической литературы занимал промежуточное положение между популярной литературой и учеными трактатами»31. Одним из первых выдающихся купцов, успевших разбогатеть на внешней торговле еще до закрытия страны и решивших в подражание самурайским полководцам оставить потомкам мудрые советы, был Симаи Сосицу (1539? — 1615)32. А наиболее известный документ подобного рода — «домашняя конституция» («какэн») дома Мицуи33, содержащая квинтэссенцию деловой этики японского купечества. Написана она последовательно тремя поколениями основателей торгово-финансового клана Мицуи: в полном виде составлена в 20-е гг.
XVIII в. Мицуи Такафуса (1684 — 1748), систематизировавшего заветы отца
Мицуи Такахира (или Хатироэмона I, 1653 — 1737) и деда Мицуи Такатоси (1622 — 1694, известного также под именем Хатиробэй).
Во всех этих «нравственных завещаниях» самым настоятельным образом поощрялись бережливость, тщательность в соблюдении отчетности, терпение и учтивость в общении с клиентами и сотрудниками, партнерами по сделкам и даже конкурентами и т.п., а, с другой стороны, запрещались конкретные поступки, грозящие репутации и сохранности самого дела. Энергичность, трудолюбие, деловая смекалка обязательно должны были, согласно заветам отцов-основателей, сочетаться с осторожностью и благоразумием в трате средств, а также уважением к сёгунской власти и ее законам. Только так можно было сохранить и приумножить семейное достояние, и не просто личное, а клана «иэ», что гораздо шире понятия традиционного в культурах Востока семейного образования. В Японии эта социальная единица являлась самостоятельной, закрытой от внешнего мира производственно-потребительской ассоциацией34, где кровнородственные узы имели меньшее значение, чем совместная экономическая деятельность. В этом смысле достояние «иэ» — это и уважение к предкам, и обязательства перед будущими поколениями не только материального, но и морального порядка.
Подобное внимание самих горожан в «доиндустриальной» Японии к вопросам морали тем более любопытно, что, согласно М.Веберу, только «идеальный тип» предпринимателя, соответствующий капитализму продуктивного, промышленного типа нуждался в трудовой этике, моральном «оправдании», а авантюрный капитализм «ростовщиков», «откупщиков» и «поставщиков» возникал стихийно, не проявляя «этической озабоченности»35. Таким образом, сам факт осознания харизматическими представителями городских сословий докапиталистической Японии потребности в нравственной легитимизации собственной деятельности может расцениваться как проявление одного из существенных признаков «истинного предпринимателя».
В 1728 г. был завершен «моральный кодекс» дома Мицуи, а следующий 1729 г. считается датой возникновения знаменитого учения «Сиигаку»м' Исиды Байгана (1685 — 1744). Крестьянин по происхождению37, Исида Байган, стал в известной мере выразителем потребности городских слоев, в особенности торговцев, в формулировании морально оправданного и социально значимого «пути торговца» («сёниндо») как неотъемлемой составляющей единого Пути Неба. Общественный статус («мибун») и профессиональное занятие («сёкубун») в толковании Исиды Байгана являлись взаимоувязанными и универсально применимыми абсолютно для всех четырех сословий категориями. Главное, все занятия общественно полезны, каждое по-своему является служением императору и достойно вознаграждения (причем, понятие «року», используемое Исидой Байга-ном, может означать как материальное «жалованье», так и дарованное Небом благо — «счастье»): «Плата за труд искусного ремесленника — это его вознаграждение. Остающаяся крестьянину после уплаты оброка часть
урожая — это то же, что жалованье самурая. На чем же должен зиждиться мир, если не будет людских трудов? И прибыль, полученная торговцем, — это общепринятое (само собой разумеющееся) вознаграждение»38.
Впрочем, право купцов на получение прибыли все-таки не для всех современников было столь очевидным. Некий «ученый» — воображаемый оппонент Исиды Байгана — в написанном в форме диалога труде «Беседы горожанина и селянина» («Тохимондо») высказывает распространенное мнение, что торговцы неисправимы в своей алчности, а посему попытки преподать им учение «Сингаку» (избавившись от страстей, придерживаться Пути милосердия) равнозначны наставлению продавать, не получая выгоды («то же самое, что заставлять кота сторожить тунцов»39). Исида Байган отвечает: «В получении прибыли и состоит Путь торговца. Где это слыхано, чтобы Путь торговца предполагал продажу товара за ту же цену, за какую он был куплен!»40. Более того, Исида Байган утверждает, что покупатель, если он «достойный человек», не примет такую помощь, как покупка товара, «который ему предлагают себе в убыток. Он покупает, чтобы другая сторона могла получить прибыль»41. Все дело в размере прибыли — она должна быть «справедливой» или «правильной», т.е. необходимой для поддержания жизни торговца, а противоречить своему Пути — значит получать «нечистую (двойную) прибыль», несправедливые проценты — тем самым «съесть сладкий яд»42 и привести свой дом к разорению.
Стержнем этического учения Исиды Байгана является категория «бережливости», преподаваемой в тандеме с «накопительством» (абсолютно прозрачные аналогии с протестантскими ценностями). Последнее — отнюдь не производное корыстолюбия, а результат добросовестного выполнения долга. «Идеалом становится умеренное, постепенное накопление, которое происходит благодаря тяжкому повседневному труду, исключительно на основе честных сделок, умеренности во всем, без какого-либо ущерба для других людей»43. Высший «политэкономический» смысл бережного накопления имущества — приумножение общественного богатства, а горожане выполняют важнейшую миссию — обеспечивают рост общественного благосостояния посредством организации товарно-денежного обращения: «когда средства и товары в стране циркулируют, это приносит удовлетворение всем людям, подобно тому, как весна, лето, осень и зима, сменяя друг друга, обеспечивают жизнь всем живым существам»44.
Идея бережливости («кэнъяку») издавна была ярко выражена в конфуцианстве и имела целью борьбу с обнищанием, прежде всего самураев и крестьян, не столько из моральных, сколько из экономико-политических соображений. Но особую необходимость она приобрела в годы реформ периода Кёхо (1716 — 1745), прошедших под девизом решительного осуществления мер по экономному ведению дел («кэнъяку-но рэйко:»45). «Городской вольнице» пришлось непросто — именно в отношении их расточительности, ненадежности в долговых операциях, процветавшего в торговле прямого обмана и несправедливости пришелся немалый пакет мер, благо конкретных виновных власти могли легко определить благода-
ря введенным в 1721 г. «ящикам для жалоб и предложений» («мэясубако»), куда можно было подать адресованную хоть лично сёгуну петицию.
С другой стороны, у самих горожан было много поводов жаловаться — это им, в частности, самураи не возвращали взятое взаймы и не считали нужным оплачивать товары и услуги, а необязательность клиентов-горожан объяснялась их собственным неустойчивым финансовым положением из-за колебаний цен и общей экономической нестабильности. Особенно тяжелыми для экономики и города, и деревни стали 1732—33 гг., когда на юго-западе из-за нашествия саранчи случился страшный голод. Правительство занялось перераспределением продовольствия в стране в пользу пострадавших районов, в результате даже в столице Эдо цены на рис взлетели очень высоко, а обедневшее население совершало нападения на дома богатых торговцев, зажиточных крестьян — «гоно», конторы ростовщиков и т.п.
В условиях, когда благополучие городских слоев постоянно находилось на грани краха, как нельзя кстати была идея «добропорядочности», неразрывно связанная с бережливостью. Исида Байган возвел эту идею на уровень основополагающего морального принципа. В его изложении это не просто норма практической этики, но универсальная философская категория, одна из сторон вселенского «принципа», способ его реализации, условие осуществления пятеричного «Пути». Вся эта «нагрузка» придает «бережливости», как норме «кодекса чести» торгового сословия, дополнительный смысл: «Бережливость не относится к прочим обязанностям, это — желание восстановить изначальную добропорядочность... добропорядочное поведение несет в мир единую гармонию и делает всех братьями», «Бережливость распространяется не только на материальные блага, она учит ни в чем не поступать непорядочно, стремлению во всем исправлять свою душу»46.
Реформы Кёхо принесли горожанам не только трудности, но и дополнительные экономические возможности: было официально санкционировано создание «кабунакама» — цехов и гильдий ремесленников и торговцев, горожанам стали выдавать денежные премии за освоение целинных земель, и теперь они на законных основаниях стали превращаться в «новых помещиков» (более «морально оправданный» способ по сравнению с отчуждением земель за долги). Вместе с обретением материальной стабильности, казалось бы, могли терять актуальность и идеи экономности. Собственно, любые времена предполагают условия для более или менее успешной предпринимательской деятельности, главное, с точки зрения морали «Сингаку», — сознательный выбор «делового человека» в пользу оптимальной линии поведения между двумя крайностями: излишество (роскошь) и скупость (жадность). Антитеза этим порокам — бережливость. Исида Байган «придавал ей смысл стремления к «золотой середине», избегания каких-либо крайностей... При этом мера потребления... тесно связана с общественным положением каждого конкретного человека, которое определяется «законами данного времени»47.
Для себя лично Исида Байган эту меру определил в рамках аскетизма, являл собой воплощение экономного до мелочей домохозяина, не уста-
вавшего находить безотходное применение каждому предмету И в этом своем опередившем время «утилитаризме»48 он наполнил высоким этическим содержанием рутинную для современного предпринимателя рачительность, провозгласив «вещи» и «имущество» этическими категориями. Бережливость на самом элементарном бытовом уровне (первой из трех сформулированных Исидой Байганом ступеней ее проявления49) столь характерна для современных японцев, что может восприниматься как нечто искони присущее японскому национальному характеру, между тем нельзя не учитывать тот факт, что учение « Сингаку» широко охватило всю страну. «В начале XIX столетия залы, где изучалось Сингаку, существовали в десятках городов, а в более чем сотне школ Сингаку обучались в общей сложности более 30000 студентов»50 (на «пике» популярности — 149 школ в 65 провинциях51). Будучи необычайно распространенным среди горожан, оно было привнесено и в деревню, а в местах, где не было клановых учебных заведений, даже «использовалось знатью вместо конфуцианства»52.
Итогом воспитательной работы последователей и учеников Исиды Байга-на во многом являются традиции трудовой и предпринимательской этики, а также повседневной бережливости всех слоев населения Японии, ставшей, например, по мнению Чан Кайши, ни много, ни мало, причиной динамизма японского капиталистического развития. «Все японцы, — говорил он в своем выступлении в 1934 г., — независимо от того, бедный или богатый, мужчина или женщина, старый или молодой, привыкли к бережному отношению к старым вещам. Не выбрасывая их в связи с негодностью, они ищут возможность и способ использовать их дальше. Эту привычку японцам прививали с малых лет и в доме, и в начальной школе. Чан называл эту привычку «утилизацией», глубоко проникшей в сознание каждого японца, что, по его словам, также способствовало усилению страны»53.
Наконец, городские слои Японии достигают такого уровня развития, чтобы ощутить потребность в собственном Пути. В XVIII в. в среде выходцев из купеческого сословия появились первые ученые, стремившиеся переосмыслить существовавшие моральные нормы, низводившие горожан торгово-финансового сословия на самый низкий уровень социальной иерархии. Например, некоторые яркие ученики частной школы «Кайтокудо»54, в которой обучались преимущественно дети осакских купцов, прославились не только своими философскими трудами, но и «бунтарским» инакомыслием. Так, Томинага Накамото (1715 — 1746) критиковал буддизм и конфуцианство (за что и был изгнан учителем Миякэ Сэкианом). Другой известный выходец из этой школы — Ямагата Банто (1748 — 1821) — вошел в историю японской философии как один из первых материалистов и поклонников европейской науки. В своем труде «Замок сновидений» («Юмэ-но сиро») он призывал: «Нечего сомневаться в мастерстве Запада, надо следовать ему и горячо ему верить»55, однако распространялось это воззрение на сугубо естественнонаучные и технические достижения Запада. Не будучи даже знакомым с западной философией и общественными науками, он опирался в основном на чжусианские мо-
ральные и политические учения, но классическое неоконфуцианское учение в его интерпретации оказалось переработанным таким образом, что явственно читалась идея: «никакое социальное положение не дает права господства над остальными... каждая социальная группа обладает своим собственным практическим опытом и применяет этот опыт для пользы всего общества»56.
По мнению Ямагата Банто, политические таланты самураев, сельскохозяйственные знания и труды крестьян, а также экономическая «премудрость» торговцев служат делу процветания нации, тем самым утверждалась мысль о том, что «торговцам добродетель присуща не в меньшей степени, чем самураям»57. Сходные идеи прослеживаются и в трудах критика Иси-ды Байгана конфуцианского ученого Накаи Такэямы (1730 — 1804), также предпринимавшего попытку разработки учения о морали для городского населения: «Доход для торговца — то же, что для самурая деяния и знания, а для крестьянина сельский труд и добродетель. У дохода нет принципа долга («гм»), и тот, кто желает получать непомерно высокий доход, погрязнет в проступках и отворачивается от долга»58. Своеобразным идеологом торгового капитала был блестящий ученый-экономист Кайхо Сэйрё (1755 — 1817), проповедовавший по стране «секреты» управления экономикой княжеств, процветания торгового дела и понимавший отношения между монархом и подданными как «куплю-продажу», как «Путь рынка»59. Явно противоречил феодальным представлениям о сословиях выдающийся мыслитель и живописец Сиба Кокан (1747 — 1818), высказывавшийся в духе буддийских взглядов на равенство: «И ангелы, и мы — существа одинаковые, от ангелов и сёгуна наверху и до самураев, торговцев, ремесленников, отверженных и даже нищих — все люди»60.
Однако декларации морального равенства городских и более высоких по статусу сословий на рубеже XVIII—XIX вв. было уже недостаточно, чтобы подготовить этическую базу для грядущих капиталистических преобразований. В орбиту влияния предпринимательской этики пришла пора включать не только горожан. Любопытно, что, будучи главой одного из крупнейших торговых кланов Осака — «Масуя», успешным и талантливым предпринимателем, Ямагата Банто тем не менее возводил на вершину добродетели крестьянство: «Крестьянство — основа страны, оно главенствует над горожанами, без крестьян невозможно, а без ремесел и торговли можно обойтись... Ремесла и торговля кичатся перед людьми, следует запретить излишнюю роскошь»61. Но истинным выразителем идеалов добродетельности крестьянского труда был Ниномия Сонтоку (1787 — 1856). В контексте истории предпринимательской этики имя «сельского мудреца Японии» достойно упоминания не только потому, что его самобытное, вобравшее в себя «ложку синтоизма и по пол-ложки буддизма и неоконфуцианства»62 учение о трудовой этике применимо не только в приложении к крестьянскому хозяйству, но к любой созидательной деятельности человека, достойной «воздаяния за добро» («хоттоку»). Дело еще и в том, что, провозглашая труд формой приобщения «к всеобъемлещему процессу Небесного
творения»63, Ниномия Сонтоку примером собственного жизненного пути доказывал ценность творческого отношения к хозяйствованию.
Его легендарная биография, до окончания Второй мировой войны преподававшаяся каждому японцу как образец трудолюбия, свидетельствует об организаторском и, без преувеличений, предпринимательском таланте в сфере аграрного сектора экономики: юный сирота не только возродил отцовское хозяйство (некогда зажиточное, но пришедшее в упадок из-за наводнения), в двадцатичетырехлетнем возрасте он был впервые приглашен восстановить разорившееся феодальное имение и впоследствии руководил проектами по возрождению деревень (общей численностью — 60564). Разработанные им комплексные программы повышения эффективности сельского хозяйства даже через сто лет после его смерти служили руководством для японских аграриев65. Этическая же сторона учения Ниномии Сонтоку может быть сведена к вывод у, «очень перспективному для буд ущей капитализации страны»66: «тремя обязанностями», взаимосвязанными и взаимообусловленными как треножник, являются труд, бережливость и забота о будущих поколениях.
Возрождение деревень с середины XVIII — в начале XIX в. стало заботой не только крестьян и князей, приглашавших торговцев в качестве управляющих экономикой княжеств, но и той категории сельских жителей, что может быть отнесена к мелкобуржуазным или раннекапиталистическим слоям японской деревни эпохи разложения феодализма. Уже упоминавшиеся «новые помещики» из среды горожан, зажиточные крестьяне «гоно», «сельские самураи» «госи» (низкоранговые бедные самураи, мало чем отличавшиеся по образу жизни от среднего крестьянства), выступали в роли и местного скупщика сельхозпродукции, и купца, предоставлявшего услуги сбыта продуктов побочного промысла крестьянских хозяйств, и, наконец, организатора мануфактурных производств в шелководстве, ткачестве, производстве сакэ, воска, гончарной, железоделательной отраслях и т.д. Японский историк Хаттори Сисо (1901 — 1956) в свойственном марксистам стиле так охарактеризовал духовный облик этой сельской «мануфактурной буржуазии»: «Именно этот переходный слой, у которого под одной прической тёммагэ уживается реакционный дух помещика и дух переворота нового промышленного капиталиста, был новой базой движения переворота бакумацу»67. Так, в лице не только (и не столько) горожан зарождалась промышленная буржуазия. Более того, городские слои, привыкшие к традиционным видам хозяйствования в условиях феодальных отношений, вовсе не являли собой «революционный класс», чувствующий моральные силы и политическую волю стать в авангарде преобразований страны. Как впоследствии показала история японского промышленного капитализма, в значительной мере он развивался благодаря энергии и истинно предпринимательскому духу выходцев из «гоно» и «госи» (доказательство тому — социальное происхождение таких легенд японского капитализма, как Сибусава Эйити, Ивасаки Ятаро, Фу-рукава Итибэй и др.).
С другой стороны, по мере финансового разорения сёгунского правительства и многих княжеств происходило урезание жалованья подданных (точнее, его «ополовинивание» — система «ханти»), усугублявшее расслоение самурайского сословия. Для низших слоев самурайства настали времена жестокого морального испытания: они превращались в «домашних ремесленников», зависящих от оптовых закупщиков — «тонъя»68, а то и просто в люмпенов. Таким образом, социальный облик японского предпринимателя в канун индустриализации все больше вбирал в себя «благородные черты» за счет «огорожанивания» самураев и «осамураивания» предприимчивых крестьян, которые в случае успешного пополнения казны своих князей-даймё в знак благодарности от последних могли получать статус «госи» («сельский» аналог низшей категории «каси») с правом ношения двух мечей, но без права, например, иметь шелковые вещи, пользоваться зонтиком во время дождя или носить носки таби (что было позволено «дзёси» или «тюси» — более высокоранговым самураям).
Соседство понятий «предпринимательский дух» и «самурайский дух» может породить весьма, на первый взгляд, искусственную контаминацию «самурайское предпринимательство». Кажущаяся неестественность данного словосочетания проистекает из несопоставимости этических установок полярных по отношению друг к другу социальных групп. Моральный кодекс самурайской чести «клеймил» торговлю, ростовщичество (для феодальных времен — синонимов предпринимательской деятельности) как недостойные «достойного мужа» занятия. Презрительное отношение самураев к торговле и ремеслу, предпочтение «гордой и честной» бедности достатку, полученному «недостойным» путем, иллюстрируется поговоркой: «буси ва куванэдо такаё:дзи» — «самурай и не поест, а в зубах ковыряет» (т.е. и вида не покажет, что голоден).
Мораль «честной бедности» аристократов — настоящий феномен японской экономической культуры. Этические проблемы «давно минувших дней» живы и поныне: скандально знаменитый предприниматель Хориэ Такафуми в своем первом по выходу из тюрьмы в начале 2009 г. интервью обрушился с обличительным пафосом на японскую сословную систему «си-но-ко-сё», по причине живучести которой, «такие, как мы — торговцы-«сёнин», и сегодня остаемся низшим классом... Мнение, мол «те, кто умеет делать деньги, расположены внизу социальной лестницы, а мы — «самураи», не жаждущие наживы, — совсем другое дело» — ужасно глубоко взращена в сознании японцев»69. И далее практически дословно повторяет высказанную в работе «О промышленности и торговле» оценку выдающегося просветителя эпохи Мэйдзи Фукудзавы Юкити (1834 — 1901) той духовной атмосферы, связанной с мировоззрением феодального самурайства, которую он считал причиной застоя в развитии японского капитализма: «народ не питает почтения к деньгам...а к богачам, как это ни странно, отношение такое, что бедняки ставятся выше богачей»70.
Как бы то ни было, во второй половине XIX в. после реставрации Мэйдзи японский «дух индустриального капитализма» обретет «плоть и
кровь», а высокой целью, нравственно оправдывающей предпринимательскую деятельность даже для приверженцев истинно «самурайского» отношения к моральному долгу, будет провозглашено служение интересам государства с религиозно-идеологической «платформой» в виде государственного синто. Наконец, первое фундаментальное учение о неразрывном единстве этики и экономики в приложении к предпринимательской деятельности создаст «отец японского капитализма» Сибусава Эйити (1840 — 1931), выдвинувший принцип «самурайский дух — коммерческое мастерство». Но прежде, чем страна вступила в стадию капитализма промышленного типа, она пережила болезненный этап бакумацу не только последних лет господства феодальной власти, но и нравственного хаоса.
Идеи модернизации и расширения взаимодействия страны с внешним миром витали в среде интеллектуалов, ознакомившихся с европейской (прежде всего, голландской) наукой. Для подготовки нравственного фона будущей «встречи» японского и западного предпринимательства важную роль сыграли труды таких мыслителей-«западников» конца XVIII — первой половины XIX вв., как ученый-экономист Хонда Тосиаки (1744 — 1821), развивавший концепцию открытия страны в предпринимательских целях; Ватанабэ Кадзан (1793 — 1841) и Такано Тёэй (1814 — 1850), пытавшиеся воспринять не только европейские технические и естественнонаучные идеи, но и мировоззрение — религию и этику; Сато Нобухиро (1769 — 1850), полагавший, что поддержание связей с другими странами важно для поднятия «духа нации» и опиравшийся в своих экономических воззрениях на синтоизм71. Судьбы многих мыслителей были трагичны в условиях развернутого движения за «изгнание чужеземцев», но те, кто выжил, смогли сблизить идейные позиции разнородных сторонников реформ, в том числе и по вопросам использования западных подходов к усилению экономического могущества страны, неотделимого от успешной предпринимательской активности.
После «открытия страны» (фактически в 185972 г., когда иностранные суда получили право заходить в японские порты) стартует качественно новый этап экономического развития — сёгунское правительство «примеряет» на себя роль государственного предпринимателя: учреждает горнорудные, оборонные предприятия, строит металлургические заводы и судостроительные верфи, но так и не преуспевает в переводе торгово-ро-стовщического капитала в подвластных ему землях в промышленный. А курс экономически успешных княжеств (прежде всего юго-западных) на торговлю с западными странами и развитие прибыльных производств, основанных теперь уже и на «вражеских» технологиях, создает базу их будущей политической победы. На этой волне в 1865 г. в Нагасаки происходит знаменательное событие: госи Сакамото Рёма (1835 — 1867) — подданный князя Тоса — создает первую торговую и судовладельческую фирму современного типа, ведавшую организацией морских перевозок и внешней торговли (в том числе в интересах княжеств Сацума, Тёсю и др.), а также первым начинает осваивать европейскую систему страхования кораблей.
Через два года компания «Камэяма сятю» была преобразована в «Кайэн-тай» («Отряд морской поддержки», или «Вспомогательный отряд флота»), но истинным предназначением предприятия, по замыслу лидеров княжества Тоса, была доставка в страну огнестрельного оружия для противников сёгуната.
Сакамото Рёма был ярчайшим политиком73 периода бакумацу, стремившимся свергнуть сёгунат Токугава (причем, по возможности, мирным путем), и сторонником новаций, заимствованных у Запада и употребленных для укрепления самостоятельности и процветания Японии. Мотивированный патриотизмом и исключительно высокими моральными принципами, он в столь же высокой степени оказался талантлив на предпринимательском поприще, создав задел нового для Японии многоотраслевого вида бизнеса (который после его трагической гибели от рук сторонников сёгуната был доверен Ивасаки Ятаро — основателю знаменитого гиганта «Мицубиси»), Так в судьбе Сакамото Рёма воплотился «идеальный тип японского предпринимателя»: настолько органично в его личности слились черты энергичного хозяйственника-новатора и морально авторитетного доблестного самурая (хотя, с точки зрения «бусидо», ронин, позволивший себе самовольно покидать дом и княжество — персонаж небезупречный). Образ этот настолько ярок, что и в XXI в. японцы почитают Сакамото Рёма как национального героя и даже упоминают в качестве «идеального президента компании», как, например, в ходе опроса 835 новых сотрудников 345 фирм малого бизнеса, проведенного Токийской торгово-промышленной палатой весной 2005 г.74 А один из самых успешных молодых миллиардеров Японии, создатель «Софтбанка» Сон Масаёси, отвечая на вопрос об идеалах, заявил, что из всех легендарных личностей в истории Японии он уважает Ода Нобунага, а искренне любит Сакамото Рёма, и что решение стать самостоятельным и поехать учиться в Америку к нему пришло в 16-летнем возрасте после прочтения романа японского писателя Сиба Рютаро (1923 — 1996) «Рёма-га юку»75 (экранизация этого романа в российском видеопрокате получила название «Рёма навеки»). Таким образом, в преддверии модернизации страны в период Мэйдзи у японского предпринимательского сообщества уже был идеал, обладающий «сплавом» моральных принципов, приемлемых для самурайского, крестьянского и торгово-производственного сословий.
Итак, с одной стороны, ошибочно было бы предполагать появление в «новой Японии» «новорожденной» предпринимательской морали, абсолютно отрицающей духовные традиции феодальных времен. Но и допущение, что от издавна сложившейся системы моральных ценностей откололась часть, чтобы стать основой нормативно-ценностной подсистемы как бы «прикомандированной» для «обслуживания» предпринимательской профессиональной сферы, выглядит излишне упрощенно. «Нормативно-ценностные подсистемы — ровесники морали в ее развитом виде. И общество, и мораль — феномены Современности: превращение "предобщества" в общество, а "предморали" — в мораль представляет
собой длительный исторический процесс, практически совпадающий со становлением гражданского общества, процессом модернизации и началом постмодернизации»76.
И как бы сложно и многокомпонентно не выглядела этическая система, доставшаяся «в наследство» тем, кто стал носителем «предпринимательско -го духа» в индустриализирующейся Японии, факты истории доказывают, что нравственные ориентиры для будущих поколений японских предпринимателей формировались на более широкой базе, чем предусматривает любая из привязанных к религиозной традиции систем («протестантский капитализм», «буддийский капитализм», «конфуцианский капитализм» и т.п.). Идеи Судзуки Сёсана, Исиды Байгана, Ниномии Сонтоку и др. отнюдь не канули в Лету вместе с реалиями феодальных времен, а харизма-тичный Сакамото Рёма даже своим именем олицетворяет удивительное единение таких разных компонентов «духа капитализма»: иероглифы, образующие имя «Рёма», переводятся как «дракон» и «лошадь» (российские любители японского кино забавно «синтезировали» имя полюбившегося им персонажа как «Драконь»77) и соответственно символизируют образы «рвущегося в небеса» смелого идеалиста-антрепренера и «приземленного» трудяги-мещанина в одном лице.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 «В1е РгсЛевгапивсЬе ЕШк ипс! ёег “Се181” ёев КаркаИвтш» («Дух капитализма и протестантская этика»)
2 Федотова В. Этика и капитализм // Политический класс. 2007. №1. С. 90.
3 Цит. по Верисоцкая Е.В. Вестернизация, национальная идея и реалии японской политики в эпоху Мэйдзи. Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 2005. С. 18.
4 Там же.
5 Сен А. Об этике и экономике. М.: Наука, 1996. С. 40.
6 Там же. С. 37. «Японский этос» — термин, употребленный Морисимой Митио в 1982 г.
7 Сакаия Таити. Что такое Япония. М.: Партнер Ко Лтд., 1992. С. 102—103.
8 Колпаков В. От апологии и критики капитализма к коммуникативной этике // Политический класс. 2007. №1. С. 99.
9 Строго говоря, социальная иерархия феодальной Японии была сложнее: и высшее самурайское, и крестьянское сословия имели по несколько категорий, а также помимо указанных сословий существовало еще три группы населения — аристократы императорского окружения, буддийское духовенство и находившиеся за гранью гражданских прав японские парии («эта» — «оскверненные» и «хинин» — «отверженные»).
10 «Тётин» — горожане, в период Токугава (1603 — 1868), наследственный класс, объединявший два сословия: торговцев и ремесленников. Три других класса: придворная знать «кугэ», воины-самураи «букэ» и селяне (крестьянское сословие).
11 Карелова Л.Б. У истоков японской трудовой этики: история в портретах. М.: Восточная литература, 2007. С.79.
12 Тине Т.К. Предприниматель. М.: Посев, 1992. С. 199.
13 Карелова Л.Б. У истоков японской трудовой этики... С. 24.
14 Там же. С. 34.
15 Там же. С. 57-58.
16 Там же. С. 37.
17 См. Буддизм в Японии. М.: Наука, 1993. С. 274—275.
18 Там же. С. 278.
19 Там же. С. 279.
20 Там же. «Семь богов счастья» («ситифукудзин») — это группа божеств разных пантеонов (синтоистский Эбису; индуистские Дайкокутэн, Бэндзайтэн и Бисямонтэн, а также пришедшие из Китая буддийский Хотэй и даосские Фукурокудзю и Дзюродзин), которым поклонялись как всем вместе, так и по отдельности.
21 Цит. по Кирквуд К.П. Ренессанс в Японии. Культурный обзор семнадцатого столетия. М.: Наука, 1988. С. 126. Ёсивара — район «веселых кварталов» в Эдо.
22 Кодзиэн (Энциклопедический словарь). Токио: Иванами сётэн, 1992. С. 637.
23 Такэкоси Ёсабуро приравнивает их к европейским евреям и весьма субъективно «оттеняет» их достоинства такими характеристиками обитателей других регионов Японии: «мужественные, но тупоголовые» жители северо-востока и «горячие, но грубые, поспешные и непрактичные в ведении дел» жители Кюсю. См. Кирквуд К.П. Ренессанс в Японии... С. 124.
24 См. Ямагути Кадзуо. Нихон кэйдзайси (История экономики Японии). Токио: Цуку-масёбо, 1976. С.77—78.
25 Там же. С. 52.
26 Там же. С.77.
27 Кодзиэн... С. 2651.
28 См. Кирквуд К.П. Ренессанс в Японии... С. 125.
29 Горегляд В.Н. Страна за захлопнутой дверью // Кирквуд К.П. Ренессанс в Японии... (предисловие). С. 12.
30 Буддизм в Японии... С. 282.
31 Карелова Л.Б. У истоков японской трудовой этики... С. 14.
32 Кодзиэн... С. 1176.
33 Подр. см. Лещенко Н.Ф. Исторические корни японской философии бизнеса // Япония—2000: консерватизм и традиционализм. М.: Восточная литература, 2000. С. 200-205.
34 По определению Т Матрусовой. См. Матрусова Т. Прошлое и настоящее управления персоналом // Знакомьтесь — Япония. 2002. № 33. С. 17.
35 Вебер М. Дух капитализма и протестантская этика. М., 1975. С. 69.
36 «Сэкимон сингаку» — «Учение о проникновении в сердце, созданное Исидой» — название, сформулированное лучшим учеником Исиды Байгана Тэдзимой Тоаном (1718 — 1786). Подр. см. Карелова Л.Б. У истоков японской трудовой этики... С. 63—96.
37 В юности Исида Байган обучался торговому делу в Киото, и 20 лет прослужив в доме торговца мануфактурой, так и не стал предпринимателем. Занялся самообразованием в духовной сфере, под влиянием дзэн-буддиста Огури Рёуна достиг просветления и понимания собственного проповеднического предназначения, в возрасте 43 лет открыл бесплатный лекторий.
38 Цит. по Ота Итиро. Кигёка сэйсин-но сэйсэй (Зарождение «предпринимательского духа»). Токио: Тага сюппан, 1996. С. 12. У Кареловой Л.Б. «тэнка гомэн» переведено как «официально узаконенное жалованье». См. Карелова Л.Б. У истоков японской трудовой этики... С. 107.
39 См. Карелова Л.Б. У истоков японской трудовой этики... С. 103.
40 Цит. по Ота Итиро. Кигёка сэйсин-но сэйсэй... С.12.
41 Цит. по Карелова Л.Б. У истоков японской трудовой этики... С. 106.
42 Там же. С. 83.
43 Там же. С. 84.
44 Там же. С. 85.
45 Кодзиэн... С. 676.
46 Цит. по Нагата Хироси. История философской мысли Японии. М.: Прогресс, 1991. С. 238.
47 Карелова Л.Б. У истоков японской трудовой этики... С. 89.
48 Родоначальники британской философии утилитаризма как направления этики XIX в. — Иеремия Бентам (1748 — 1832) и Джон Стюарт Милль (1806 — 1873) придали «пользе» и «выгоде» статус критерия нравственности. Исида Байган в первой трети XVIII в. приравнял внешне ориентированный на личную выгоду «Путь торговца» к высшему
моральному долгу — следованию единому «Пути неба». В современной корпоративной этике идеи экологически ориентированной утилизации и вторичного использования ресурсов можно считать проявлением традиций «байгановского» бережного отношения к вещам.
49 Второй уровень понимания бережливости — как способа поддержания спокойствия в обществе и государстве; третий уровень интерпритации — «абсолютная бережливость» как самотождественное стремление к гармонии, «состоянию истинного изначального сердца». Подр. см. КареловаЛ.Б. У истоков японской трудовой этики... С. 92—95.
50 Мак-Клейн Д.Л. Япония. От сёгуната Токугавы — в XXI век. М.: ACT: Астрель, 2007. С. 139.
51 Кодзиэн... С. 1321.
52 Так, Мацудайра Саданобу (1758 — 1829), «будучи горячим поклонником учения «Син-гаку», использовал его для воспитания народа». См. Нагата Хироси. История философской мысли Японии... С. 239. По мнению Нагата X. — «для оглупления», т.к. школа «Сингаку» проповедовала «мораль покорности».
53 Каткова З.Д., Чудодеев Ю.В. Китай — Япония: любовь или ненависть? М.: Институт востоковедения РАН, Крафт+, 2001. С. 235.
54 Основана учеными Миякэ Сэкианом и Накаи Сюаном в 1724 г. в Осака (с 1726 г. после осакского пожара — в Амагасаки) на пожертвования пяти богатейших купеческих домов, включая «Коноикэ», при поддержке правительства бакуфу и просуществовав до 1869 г., «Кайтокудо» являла собой учебное заведение типа «го:гакко:» — более демократичного варианта «ханко:» — «клановых школ» для детей самураев, где круг учеников был более широк — от самураев до простолюдинов (исключительно для последних существовали многочисленные «тэракоя» или «храмовые школы»).
55 Цит. по Нагата Хироси. История философской мысли Японии... С. 305.
56 Мак-Клейн Д.Л. Япония. От сёгуната Токугавы... С.139.
57 Там же. С. 137.
58 Цит. по Нагата Хироси. История философской мысли... С. 235.
59 Там же. С. 298.
60 Там же. С. 313.
61 Там же. С. 310.
62 Цит. по Мак-Клейн Д.Л. Япония. От сёгуната Токугавы... С. 146.
63 КареловаЛ.Б. У истоков японской трудовой этики... С. 145.
64 Кодзиэн... С. 1961.
65 Подр. см. КареловаЛ.Б. У истоков японской трудовой этики... С. 138.
66 Верисоцкая Е.В. Вестернизация... С. 17.
67 Цит. по Совастеев В.В. Проблемы буржуазной революции Мэйдзи в японской историографии. Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 1984. С.27—28. «Тёммагэ» — старинная мужская прическа с узлом волос на темени; бакумацу — последние годы току-гавского сёгуната (1853 — 1867).
68 В 1841—42 гг. в рамках неудачных реформ периода Тэмпо (1830 — 1844) тонъя и кабуна-кама были запрещены как «нечестные». См. Ямагути Кадзуо. Нихон кэйдзайси... С. 93.
69 Матигатта ходо-ни ёру гокай-о ходокитай (Хочу рассеять недоразумения, вызванные ложной информацией). Материалы пресс-конференции от 03.04.2009 по поводу освобождения из заключения экс-президента компании Livedoor Хориэ Такафуми, осужденного в 2006 г. за незаконные операции с ценными бумагами и фальсификацию бухгалтерских документов // http://bizmakoto .jp/makoto/articles/0904/0 3/newsO 36 .html
70 Цит. по Нагата Хироси. История японского материализма. М.: Мысль, 1990. С. 158.
71 См. Нагата Хироси. История философской мысли... С. 315, 354, 362, 368.
72 «Отсчет» периоду «открытия страны» можно начинать с появления у берегов Японии «черных кораблей» эскадры американского коммодора Мэтью К. Пэрри (1794 — 1858) в июле 1853 г.; или с июля 1858 г., когда были заключены договоры о торговле с западными державами через пять «открытых портов».
73 Подр. о биографии Сакамото Р. см. Совастеев В.В. Очерки истории Японии. От Токугава Иэясу до Хасимото Рютаро. Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 2008. С. 105—113.
74 Асахи симбун. 24 апреля 2005 г. Сакамото Рёма «занял» пятое место после четырех современных знаменитостей, а первое место, по иронии судьбы, досталось Хориэ Та-кафуми, ставшему через несколько месяцев «антигероем» японского предпринимательства.
75 Сон Масаёси //http://ja.wikipedia.org/wiki/%E5%AD%AB%E6%AD%A3%E7%BE%A9
76 Бакштановский В.И., Согономов Ю.В. Прикладная этика: идея, основания, способ существования // Вопросы философии. 2007. №9. С. 41.
77 См. Информация к размышлению: Сакамото Рёма // http://www.wirade.ru/babylon/ ЬаЬу1оп_) арапвШпев.Мт^соттО!
Inna Yu. Naumova
Ethical Quest of Japanese “Entrepreneurial Spirit”: the period of “preindustrialization”
Entrepreneurial ethics in Japan is deeply rooted in century-old history Max Weber insisted on Protestant ascetic spiritual tradition as the background of famous “ entrepreneurial spirit”—the key factor of the European capitalism development. But Protestantism has no monopoly on such values as diligence, honesty, frugality, mutual trust, thrift, hoarding, etc. We can find analogues of “Protestant ethics” in moral codes of the Japanese traditional religions (Shinto, Buddhism) and in Confucian morals; in original ethical doctrines of such famous thinkers as Suzuki Shosan (1579 — 1655), Ishida Baigan (1685 — 1744), Ninomiya Sontoku (1787 — 1856) and others; in statutes of merchants’ houses such as Mitsui. The author of the paper analyses main steps of ethical legitimization of entrepreneurial activity in feudal-times Japan.
Key words:
Entrepreneurial ethics,
Confucian morals,
merchants’ moral code “shonindo”,
history of the Japanese entrepreneurship,
’’entrepreneurial spirit“
Ключевые слова:
Предпринимательская этика,
Конфуцианская мораль,
моральный кодекс торговцев «сёниндо»,
история японского предпринимательства,
«предпринимательский дух».
