CC BY
46
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2017. № 2
ФИЛОСОФИЯ КУЛЬТУРЫ
К.В. Никулушкин*
ЭСТЕТИЧЕСКАЯ ЭКСПЛИКАЦИЯ СТРУКТУРНЫХ ПРОПОЗИЦИЙ РОЛАНА БАРТА В ТЕОРИИ ЛИТЕРАТУРНОГО ТЕКСТА
В статье исследуется теоретическое положение литературного текста в концептуальном представлении Ролана Барта. Философский дискурс XX столетия указал на возможность существования гуманитарного знания в виде текста, совершающего движение сквозь историю культуры. Р. Барт, применяя эстетическую экспликацию используемых в его теории категорий, выразил неординарную точку зрения на проблему становления структуры текста в философском пространстве и сформировал новые эпистемологические ракурсы на понятие «текст» в культуре мышления. Анализ философско-эстетической экспозиции текста в теории Барта совершается с применением герменевтического и диалектического методов на материале его статьи «От произведения к тексту».
Ключевые слова: аксиология формы, апперцепция текста, эстетическая экспликация, гносеология, топологическая константа, литературный код, инвариант формы, парадигма мышления, метафизика текста, понятийная модальность, онтология, интеллектуальная культура.
K.V. N i k u l u s h k i n. Esthetic explication of Roland Barthes' structural propositions in the theory of literary text
The paper analyzes the theoretical position of literary text in conceptual representation of Roland Barthes. The philosophical discourse of the XX century indicated the possibility of existence of humanitarian knowledge in the form of the text moving through cultural history. Applying an esthetic explication of the categories used in his theory, R. Barthes expressed the extraordinary point of view on the problem of formation of the text structure in philosophical space and expressed new epistemological viewpoints on the concept «text» in culture of thinking. The analysis of philosophical and esthetic exposition of the text in R. Barthes' theory is made with application of hermeneutic and dialectic methods using his article «From Work to Text».
Key words: form axiology, text apperception, esthetic explication, gnoseology, topological constant, literary code, form invariant, thinking paradigm, metaphysics of text, conceptual modality, ontology, intellectual culture.
* Никулушкин Константин Владимирович — аспирант Российского государственного педагогического университеа имени А.И. Герцена, Санкт-Петербург, тел.: 8 (921) 371-05- 88; e-mail: const.nickulushckin@yandex.ru
Понятие «текст» в философской культуре и литературной практике разработан с научных позиций семиотики, лингвистики, психолингвистики достаточно основательно. Идея культуры в виде информационного текста, с точки зрения темпов развития современной научной мысли, имеет стремительную философскую динамику в сознании цивилизации. Структурное положение текста (в его имманентной и репрезентативной трактовке), функциональная взаимосвязь и взаимозависимость его элементов (знаков) находят отражение во многих исследованиях отечественной и зарубежной гуманитарной мысли. Систематический обзор этих работ выходит за границы данной статьи, но упомянуть некоторых авторов, раскрывших понятие «текст» в русском научном языковом пространстве, призывает сам текст духовной культуры: М.М. Бахтин, Ю.М. Лотман, В.Н. Топоров, И.Р. Гальперин, О.Л. Каменская, В.А. Лукин, Ю.А. Сорокин и многие другие исследователи определили гуманитарные координаты текста в научном мышлении.
Теоретическая формула Барта интересна тем, что она трактует текст вне жанра терминологии научных дисциплин, особым эстетическим способом, который иррационален чисто рассудочной структуре, но все же подчинен ей, поскольку раскрывается в лингвистической форме логического мышления. Эстетика апеллирует в первую очередь к чувствам, отражающим аксиологическое значение формы и определяющим ее индуктивный потенциал в культуре (т.е. возможности ее обобщения), и лишь потом терминологически складывается в эстетическую теорию. Именно таким образом Барт и выстраивает форму теоретического изложения текста. Поэтому исследование совершается с опорой на эстетическую интуицию Барта, выраженную в его статье пространственными границами заданных им текстовых пропозиций.
Эстетическая экспликация «текста» у Р. Барта возникает из преломления в литературном произведении герменевтических методов — «лингвистики, антропологии, марксизма, психоанализа» [Р. Барт, 1989, с. 413]. Потенциал каждой из представленной гуманитарной области обусловлен философским вхождением в объект исследования, над которым устанавливается идеологическая валентность раскрываемой структуры: лингвистики — с помощью качественно-количественного отношения языковых единиц, антропологии — мерности человеческой рефлексии, марксизма — формационного континуума, психоанализа — дешифровки символов сознания. Указанные Бартом дисциплины полагали во времени его эпохи идейное насыщение философского дискурса, отражающего интенцию рекурсивного понимания действительности в объекте (внутренняя структура раскрывалась через внешнюю и являлась гештальтом самой структуры в целом).
Понятие «произведение», выбранное Бартом исходной точкой мышления по направлению к тексту, имеет свое движение в культуре в виде эстетической модели и конституируется национальным языком, определяющим не только синтаксическое своеобразие внешних знаковых форм, но и ментальную особенность его культурного содержания.
Культурная связь традиции и произведения предполагает преемственность литературного кода, образующего инвариант формы в прочтении произведения: ведущие персонажи (протагонист, антагонист...), ведомые персонажи (разум, эмоция...), экспозиция — фабула — кульминация — развязка. Нарушение традиции в изложении культурной формы произведения (рассмотрение ведомых персонажей в качестве ведущих, изменение последовательности хода в развитии сюжета), введение дополнительных классификаций в его прочтение (например, марксизма или фрейдизма) деформируют его когнитивное основание и создают условия, согласно Барту, для начала эпистемологического сдвига: «...затруднения в классификации как раз и служат симптомом перемен. Перемены, коснувшиеся и понятия «произведение». лишь часть общего эпистемологического сдвига» [там же]. Следовательно, изменяется парадигма мышления, в которой понятие «произведение» обретает новые гносеологические координаты относительно герменевтической способности писателя, читателя и критика, предполагая созидание в интеллектуальной культуре многоуровневой эпистемологической структуры. Такой структурой, по Барту, становиться «текст»: «В противовес произведению... возникает потребность в новом объекте, полученном в результате сдвига или преобразования прежних категорий. Таким объектом является Текст» [там же, с. 414]. Для Барта текст не предполагает жестко механических каузально-детерминированных границ, его форма свободна и не определена никакими культурными предпосылками, текст сам по себе самодостаточен, поэтому пишется Бартом с заглавной буквы: и как имя, и как понятийное отчуждение. Теория текста формируется в пространстве литературы на пересечении пропозиций (метод, жанр, знак, множественность, филиация, чтение, удовольствие), заданных эстетическим мышлением Барта.
Пропозиция «метод»
Положение метода в виде пропозиции предоставляет возможность выразить текст в научном сознании в качестве предмета, имеющего материю (в данном случае знаковую) и обусловленного границами познаваемой формы (в данном случае типом культуры).
Но предлагаемая Бартом теоретическая модель текста, связанная с неустойчивостью, зыбкостью его пространственно-предметных координат, «физическая» обратимость текста в произведение и в то же время метафизическое существование вне времени выражают агностические предпосылки для раскрытия его научной онтологии, при которых методологические операции смогли бы коррелировать лишь между собой, а не с предметом исследования. Из этого следует, что теоретические очертания рассматриваемого предмета стираются и само мышление становится собственной формой своего безграничного действия, а материей полагается любое пространство, в котором может осуществиться его понятийное движение.
Необозначенность предметных границ текста — авторский сюжетный ход, служащий пролегоменом к интеллектуально-эстетическому действию. Соположение текста понятию безграничности есть его художественный «оклад» — эстетический прием, раскрывающий подлинную красоту его движения и познания, умышленно созданный Бартом гордиев узел, который может быть разрублен только отточенным острием проникновенной мысли. Именно неизмеримость величины текста создает условие интеллектуальной дисгармонии, непрекращающейся эстетической игры, в которой происходит слияние текста и произведения, обогащая духовную культуру новыми символами и значениями: «Текст не следует понимать как нечто исчислимое. Тщетна всякая попытка физически разграничить произведения и тексты. В частности, опрометчиво было бы утверждать: «..."произведение — классика, а текст — авангард"; речь вовсе не о том, чтобы наскоро составить перечень "современных лауреатов". по хронологическому признаку» [там же].
Но в то же время, в угоду эстетической притязательности Барта, отсутствие понятийной точности в определении «текста» приводит, порой, к эффекту кривого зеркала, искажающего не только логику научного метода, но и саму форму объекта, которая не охватывается применяемыми понятиями. Так, пытаясь решить поставленную им самим терминологическую антиномию текста и произведения, Барт совершает сущностное отличие «текста» в литературном пространстве: «На самом деле "нечто от Текста" может содержаться и в весьма древнем произведении, тогда как многие создания современной литературы вовсе не являются текстами. Различие здесь вот в чем: произведение есть вещественный фрагмент, занимающий определенную часть книжного пространства (например, в библиотеке), а Текст — поле методологических операций» [там же, с. 414—415]. Согласно данному утверждению, возникает логический парадокс: произведение в концепции Барта онтологизируется в знаке и получает свою внешнюю, завершенную форму, которая совершает
культурный разворот сформулированной в ней идеей, а текст есть лишь пространство методологических изысканий, культивирующих идейную многоаспектность формы произведения в литературном пространстве. Но в таком случае произведение, рассматриваемое отдельно от пространства текста, становится непознаваемым, поскольку утрачивает метод своего знакового прочтения; а сливаясь с текстом, исчезает сама сущность произведения и остается методология своей собственной методологии.
Семиотическое выражение текста и произведения у Барта напоминает концептуальность лингвистических положений Хомского между «глубинной структурой» и «поверхностной структурой» в языке: «Используя новейшую терминологию, мы можем сформулировать проведенное различие как различие между "глубинной структурой" предложения и его "поверхностной структурой". Первая есть базисная абстрактная структура (курсив мой. — Н.К.), определяющая семантическую интерпретацию предложения; вторая есть поверхностная организация единиц, которая определяет его фонетическую интерпретацию и связана с физической формой (курсив мой. — Н.К.) реального высказывания, с его воспринимаемой или производимой формой... глубинная и поверхностная структуры не обязательно должны быть тождественными» [Н. Хомский, 2005, с. 73]. Барт разрабатывает идею, подобную идее Хомского, в которой онтология произведения утверждается феноменологией текста, порождающего структуру произведения, его внешнюю форму. Можно предположить, что Барт говорит о тексте как эстетической материи произведения, внешняя форма которого позволяет совершать его позиционно-культурную оценку в пространстве интеллектуального созерцания.
Всеобщим культурным выражением произведения-знака является его читаемый ракурс — особая (авторская) организация в нем уровней «текстовой» материи, создающей философскую рефлексию и отражающей идейный потенциал эстетической формы: «Произведение наглядно, зримо. а текст — доказывается, высказывается в соответствии с определенными правилами. произведение может поместиться в руке, текст размещается в языке, существует только в дискурсе. Текст — не продукт распада произведения, наоборот, произведение есть шлейф воображаемого, тянущийся за Текстом» [Р. Барт, 1989, с. 415].
Выражением метода является маршрут когнитивного пути в движении к сущему (метод — др. греч. це9о5од = цеха + о5од, дословно — следование по пути), текст же априори не принадлежит пространству сущего. Согласно динамике вечного становления своей организации, текст ускользает от положения выраженной
и устойчивой формы, более того, на основе понятия движения должен совпадать с методом в едином процессе интеллектуального следования: «Текст не может неподвижно застыть (скажем, на книжной полке), он по природе своей должен сквозь что-то двигаться — например, сквозь произведение, сквозь ряд произведений» [там же]. Апперцепция текста происходит в свете преломления эстетической концептуальности произведения-знака, образующего узоры в исторических нитях текста и наделяющего их цветовой гаммой художественного языка эпохи.
Таким образом, метод у Барта является не средством научного инструментария, при помощи которого происходит определение смысловых констант текста в пространстве гносеологии, а становится пропозиционной демонстрацией собственных методологических возможностей текста, определяющих новое семиотическое и символическое положение в нем произведений-знаков.
Пропозиция «жанр»
Литературный жанр, складывающийся из формальных и содержательных свойств литературных произведений в ходе исторического развития культуры, раскрывает в пространстве текста пластичность эстетического сознания, полагающего новые ракурсы на застывшее во времени произведение. Текст образует жанровое многообразие, позволяя совершать спекулятивное движение вокруг неподвижной формы произведения и коррелировать его идею с культурным потенциалом текущего времени. Но сам текст, обладая универсальным интерпретационным инструментарием — логосом (языком), не подвластен жанровому определению, в отличие от произведения. Он трансцендентен любой внешней форме и является интеллектуальным пространством ее существования: «Текст не ограничивается и рамками добропорядочной литературы, не поддается включению в жанровую иерархию, даже в обычную классификацию. Определяющей для него является, напротив, именно способность взламывать старые рубрики» [там же].
Идентификация текста в идейном пространстве литературы, согласно Барту, исключается жанровым или каким-нибудь иным типологическим приложением заготовленной в культурном сознании формы. Текст свершается в литературе на грани смыслоразличе-ния произведения-знака, настраивая струны его почтения согласно нотам оркестра всеобщей лингвистической культуры: «Текст — это и есть то, что стоит на грани речевой правильности (разумности, удобочитаемости и т.д.)» [там же, с. 416]. Для Барта размещение текста в языковой культуре «на грани речевой правильности» явля-
ется его эстетической топологией, т.е. чувственной значимостью, за которой стоит проникновение в метафизику текста, его языковой структуры.
Семиотическая подвижность текста (количественное увеличение знаков в процессе развития или, наоборот, их уменьшение; их семантическая инвариантность в культурном пространстве или коннотация и десемантизация [О.В. Кравченко, 2009, с. 114—118] во времени.) делает его ускользаемым от заштампованных образов в типологическом сознании прагматики: «Текст пытается стать именно запредельным по отношению к доксе... можно сказать, что Текст всегда в буквальном смысле парадоксален» [Р. Барт, 1989, с. 416]. В значение слова «докса» Барт вкладывает смысл «общее мнение», т.е. способ, устанавливающий границы в доступном и быстром восприятии объекта (на уровне рефлекса общепринятой нормы) без осмысления его гносеологических и онтологических параметров. Соответственно, «парадокс» текста полагает независимое существование от обусловленных культурой когнитивных моделей, но в поле действия их значений (др. гр. предлог пара значит: рядом, около, вблизи).
Таким образом, пропозиция «жанр» является категорией, при помощи которой Барт демонстрирует эстетическую насыщенность текста литературными формами. Возникновение и существование некоторых форм, их экспрессивная и импрессивная энергийность не всегда может вписаться в идентификационную структуру жанра литературы (иногда для этого требуется некоторое время, чтобы эти формы, функционируя между собой, сложили определенное взаимосвязанное течение, например формализм, структурализм или модернизм), пространство же текста позволяет удерживать эти формы в ракурсе их культурного значения.
Препозиция «знак»
Знак (или система знаков) является ключом к раскрытию механизма текста, его движения в культурном сознании. В силу подвижности текста знак в его пространстве не имеет своей топологической константы, и, в зависимости от темпоральных (исторических) координат наблюдателя, он образует под разным углом свою проекцию на полотно текста. Отношение между знаком и его проекцией в тексте является эпистемологической формулой, в которой искомой величиной полагается его аксиологическое (культурно-ценностное) значение в настоящий момент: «Текст познается, постигается через свое отношение к знаку» [там же].
Знак занимает главное положение в формировании понятийной модальности текста (понятийное выражение к конкретному содержанию текста). Для Барта главным знаком, генерирующим в тексте свой интенсионал (смысл знака), служит произведение: «. произведение в целом функционирует как знак; закономерно, что оно и составляет одну из основополагающих категорий цивилизации Знака» [там же]. Но, согласно Барту, несмотря на «замкнутость» и «окаменелость» произведения в тексте, само произведение обладает своим собственным языком, выражающим означаемое, а язык произведения предполагает выражение авторской гипотезы (эстетический взгляд автора на внешнюю форму), имеющей интерпретационную вариативность в прочтении. В связи с этим возникает идейная полифония в пространстве текста, размывающая точность в понимании означающего, т.е. знака. Поэтому, соблюдая полноту научного жанра статьи, Барт корректирует определение знака, полагая примат установленного над ним смысла и, тем самым, лишая произведение-знак своего собственного содержания: «Означающее следует представлять себе не как "видимую часть смысла", не как его материальное преддверие, а, наоборот, как его вторичный продукт» [там же].
Раскрывая текст как глубинную структуру культуры, а произведение как его внешнее знаковое проявление, Барт выражает процесс познания текста не через последовательное понимание или интерпретацию существующих в нем знаков, а через постижение отношения знака и текста, как части и целого: «Логика, регулирующая Текст, зиждется не на понимании (выяснении, «что значит» произведение), а на метонимии; в выработке ассоциаций, взаимосцеплений, переносов находит себе выход символическая энергия» [там же, с. 417]. Знак является не прямым указателем на цельность смысла текста, а лишь формой, создающей значимое отношение к его идее, как бы искусственным наведением. Метонимия — логика движения текста в культуре, его экзистенция, раскрывающая в нем «символическую энергию», которая образуется в результате комбинаторики произведения-знака.
Символическая природа текста устанавливается Бартом безапелляционно, при этом проявление ее в знаке не раскрывает идейный потенциал текста, поскольку действие знака замкнуто в означаемом и определено его границами: «Произведение в лучшем случае малосимволично, его символика быстро сходит на нет, то есть застывает в неподвижности; зато Текст всецело символичен; произведение, понятое, воспринятое и принятое во всей полноте своей символической природы, — это и есть текст» [там же].
Таким образом, феноменологически текст в своем прочтении ориентируется произведениями-знаками, позволяющими философской рефлексии выйти за пределы их внешних значений и определить структуру, удерживающую эти значения. Теоретически же, в конструкции Барта, текст облекается в субстанциальную форму Б. Спинозы «Deus sive Natura» с главными атрибутами «протяжение» и «мышление» и знаками-модусами, где знак является смысловой экспонентой текста, проявлением организации его культурных уровней (складывающих его как текст), отражающих в знаке свой креативный языковой потенциал.
Пропозиция «множественность»
В рассуждении Барта понятие множественность является показателем информационной насыщенности текста, выражением его смысловой энергийности: «Тексту присуща множественность. Это значит, что у него не просто несколько смыслов, но что в нем осуществляется сама множественность смысла как таковая — множественность неустранимая» [там же]. Количественное выражение смыслов в тексте, их «неустранимость», не создают невыразимый хаос в их беспорядочном переплетении, не обессмысливают существование текста, не разрушают его культурную онтологию. Множественность смыслов в тексте есть множество продуманных линий, каждая из которых имеет свою определенную, ни с чем не смешивающуюся сюжетную длину и тональную, инструментальную натянутость: «Множественность Текста вызвана не двусмысленностью элементов его содержания, а, если можно так выразиться, пространственной многолинейностью означающих, из которых он соткан» [там же]. Поэтому, в силу количественной избыточности, любая множественность означающих, предполагающих свое концептуальное существование в тексте, не приводит к выражению его эпистемологической бессмысленности. Множественность не нарушает структуру текста, если он уже состоялся (т.е. определен), и воспринимается в сознании как текст. Согласно природе своего осознанного возникновения, бессмысленного текста не бывает, он может быть до некоторого момента неясным, непонятным, забытым во времени и требующим своей корреляции с идей культурного пространства в настоящем, но, в любом случае, он имеет возможность своего логического прочтения в лингвистических координатах цивилизации.
Барт, конституируя препозицию «множественность» в проблемном поле текста, устанавливает философскую диалектику понятия единого. Единым по отношению к множеству оказывается не сам
текст, а его культурная парадоксальность, т.е. прочтение: «Прочтение Текста — акт одноразовый (оттого иллюзорна какая бы то ни было индуктивно-дедуктивная наука о текстах — у текста нет "грамматики"), и вместе с тем оно сплошь соткано из цитат, отсылок, отзвуков; все это языки культуры. старые и новые, которые проходят сквозь текст и создают мощную стереофонию» [там же, с. 418]. Уникальность текста в прочтении обосновывается его гера-клитовской текучестью (лота ре{), в него нельзя войти дважды, его эстетическая форма — это подвижный калейдоскоп из лингвистических фрагментов состоявшейся культурной коммуникации. Множественность в диалектическом отношении к единому предполагает телеологию (целеполагание) абсолюта, в движении к которому единое всегда является одним из моментов перехода во множество. Диалектика конкретных форм единого и множественного происходит в пространстве культурного текста, не знающего точки отсчета: «Всякий текст есть между-текст по отношению к какому-то другому тексту, но эту интертекстуальность не следует понимать так, что у текста есть какое-то происхождение» [там же].
Внутритекстовая множественность в ее семиотической текучести (возникновение новых знаков, уточняющих или элиминирующих значение существующих) создает порой парадигмальные изменения в структуре его прочтения: «Текст противостоит произведению своей множественной, бесовской текстурой, что способно повлечь за собой глубокие перемены в чтении» [там же].
Таким образом, множественная литературная лоскутность текста, по Барту, его «цитатность», вследствие своего диалектического движения (единое — множественное) окрашивает новой эстетической экспрессивностью форму знака и, не затрагивая его семантики, приводит к изменению не значения, а самой культуры его прочтения.
Пропозиция «филиация»
Положение филиации в теоретической конструкции текста является следствием развития пропозиции множественности, выражающей идею о внегенетическом понимании текста. Следствием такой установки формируется исследовательский взгляд Барта на безавторское существование текста и его движение в культуре, но. все же при участии креативной силы автора. Разрешение данной авторской антиномии в статье происходит через раскрытие филиации произведения (обусловленного авторской интенцией) и деконструкции идеи филиации текста.
Филиация для Барта является лишь указателем на авторскую безотносительность текста, его неограниченную свободу в движении и возможностей прочтения этого движения в существующей культуре. Поэтому глубокий разворот понятия «филиация», обусловленного уже существующим его терминологическим положением в языковой культуре на «праве крови» и «праве почвы», включение которых могло бы обогатить филиацию как текстовую пропозицию, не входил в сюжет определения текста. Барт проводит достаточно простую трактовку филиации произведения: «Произведение включено в процесс филиации. Принимается за аксиому обусловленность произведения действительностью. Автор считается отцом и хозяином своего произведения» [Р. Барт, 1989, с. 419]. Упрощенность в данном случае есть лишь акцентированная направленность на онтологический смысл текста, его самостоятельное, в какой-то мере божественное, иррациональное происхождение (не случайно текст у Барта всегда пишется с заглавной буквы). Автор любого произведения, как и само произведение, согласно Барту, по субординационному значению всегда ниже текста, ориентированного в культуре. Текст охватывает филиацию произведения, как природа полагает в себе органические формы жизни, безапелляционно изменяя их условия существования во времени: «Что же касается Текста, то в нем нет записи об Отцовстве. Метафоры Текста и произведения расходятся здесь еще более. Произведение отсылает к образу естественно разрастающегося, «развивающегося» организма... Метафора же Текста — сеть; если Текст и распространяется, то в результате комбинирования и систематической организации элементов» [там же].
Несмотря на приведенные Бартом художественные образы текста в виде сети и произведения в виде организма, сформулированная им пропозиция филиации за пределами метафорической эстетики логически полагает несколько другие следствия существования текста, нежели их устанавливает Барт. Отсутствие филиации текста приводит к определенного рода парадоксу: поскольку, сам текст не может нести генетический код означающего в силу отсутствия в нем функции культурной традиции, он является в отношении произведения (которое полноценно функционирует в культурной трансляции) лишь его внешним отрицанием, состоянием парме-нидовского небытия, а в таком случае сам текст не имеет вообще никакого прочтения, он становится бессмысленным пространством, констатирующим внешнюю оболочку любой формы безотносительно к ее значению. Соответственно, над таким «неозначаемым» и «неозначающим» текстом можно совершать любые нигилистические операции, или, говоря словами самого Барта,
полагающего все-таки положительную коннотацию текста вне филиации: «В Тексте, следовательно, не требуется "уважать" никакую органическую цельность; его можно дробить, можно читать, не принимая в расчет волю его отца» [там же]. Да и присутствие автора в таком меоне (др. гр. 6v — не сущее, не имеющее бытия) текста может быть только на правах призрака: «Призрак Автора может, конечно, "явиться" в Тексте, в своем тексте, но уже только на правах гостя» [там же, с. 420].
Лишение текста филиации разрушает аксиологическую акустику произведения (в пустом безжизненном пространстве текста происходит фонетическая невыразимость ценностных смыслов авторского слова), и выражение культурной истинности или ложности знака-произведения в прочтении перестает быть авторской компетенцией, теперь это прерогатива текста — утверждать или отрицать его истинный смысл в прагматике всеобщего существования. Духовность культуры в этом случае определена искусственным набором повторяющихся во времени сюжетов, а авторская идея может быть эквивалентна подсчету чернил на бумаге (текста): «,..од-новременно ложной проблемой становится искренность писателя, эта "крестная мука" всей литературной морали, — ведь "я", пишущее текст, это "я", существующее лишь на бумаге» [там же].
Таким образом, пропозиция филиация, на пересечении которой должен покоиться, согласно Барту, текст, является в данном ракурсе слабо натянутой его нитью, провисающей и деформирующей всеобщий узор вытканного лингвистического полотна. Разрушение филиации текста делает бессмысленным поиск генезиса языковой формы произведения-знака, отданного на откуп стихии безавторского логоса. Гибкость же методологического исследования в гуманитарной области всегда связана с проблемным полем духовной культуры, ее генетического становления и последующего развития.
Пропозиция «чтение»
Значение «чтения» в пересечении пропозиций, на которых располагается постулируемый Бартом текст, определяется прагматикой самого текста. Актуализация текста, т.е. момент его понятийной идентификации как текста, наступает при возможности его прочтения: понимание знака, системы знаков, их субординационное расположение и функциональное отношение в движении смысла к полагаемой идее.
Барт различает текст и произведение во всех вышерассмотрен-ных пропозициях, на это отличие объективно указывается. Поэтому
можно предполагать, что «чтение» должно проявить разные модусы в отношении текста и произведения, но именно при раскрытии этой пропозиции исчезает смысловая дифференциация между ними. Текст в поиске своего прочтения обретает тело в произведении, скрывая свои понятийные координаты в системе исследования под двуликой маской Януса.
В начале концептуального изложения данной пропозиции Барт вводит к ней уточняющий термин «структура», который и должен был бы выразить отличие и раскрыть или указать методологические пути в чтении текста и произведения. Но, к сожалению, происходит лишь констатация структурного подобия в чтении книг (т.е. произведений): «.ныне различия между книгами определяются «качеством» произведения. а не способом чтения как таковым: в структурном (курсив мой. — Н.К.) отношении "серьезные" книги читаются так же, как и «транспортное чтиво» (в транспорте)» [там же].
Обезличенность текста, полагающего свое внелитературное прочтение (к пропозиции Барта «жанр»), выражает стремление к унитарной модификации языка, объединяющего вербальную коммуникацию (разговорную речь) и письменный язык жанрового произведения: «Текст требует, чтобы мы стремились к устранению или хотя бы к сокращению дистанции между письмом и чтением, не проецируя еще сильнее личность читателя на произведение, а объединяя чтение и письмо в единой знаковой деятельности» [там же]. Барт полагает, что устранение дистанции между письмом и чтением дает возможность читателю стать конгениальным авторскому языку произведения, почувствовать себя соавтором интеллектуального действия. В этом отношении универсальность языка и есть переход от произведения к общему тексту культуры, но «единая знаковая деятельность» отражает общезначимые вещи (идеи, смыслы), не требующие своей дополнительной коннотации. В связи с этим объединение авторского литературного языка произведения, эстетически ориентированного на конкретного читателя культурной эпохи, и языка самого читателя, предполагающего прагматическую истертость обиходного словаря, приведет к коллапсу лингвистической художественной формы, уничтожив красоту слова в угоду скорости культурной коммуникации. Поэтому «чтение» не может быть одинаково когерентно тексту и произведению в данном рассуждении. Возможным намеком на структурное отличие данной пропозиции в отношении текста и произведения может служить высказанная Бартом идея: «Но одно дело чтение в смысле потребление, а другое дело — игра с текстом. Играет сам текст (так говорят о свободном ходе двери, механизма), и читатель тоже
играет, причем двояко; он играет в Текст (как в игру)» [там же, с. 421]. Неочевидно, что формула Барта: «чтение — потребление» относится исключительно к произведению, но то, что понятие «игра», введенное им в сочетании с текстом, может служить синонимом пропозиции «чтение», не подлежит сомнению.
Текст в силу многозначности и культурной текучести своего пространства не тождествен статичному произведению, зафиксированному во времени. Его прочтение — это движение мысли от знака к системе знаков и от системы знаков к рефлексии над самой системой. Движение хода мысли определено той или иной интеллектуальной практикой, т.е. методом, который устанавливает правила поиска предмета в объекте или, в данном случае, полагает правила игры в текст. Динамичность процесса игры позволяет согласовать движение мысли в сознании относительно движения смысла в тексте, потоками которого насыщена метафизика культурного пространства. Чтение текста происходит на ментальном уровне знака или знаковой системы. Поэтому отсутствие теории, метода и практики прочтения текста приводит к его забвению и культурной утрате целостности расположенного в нем произведения как эстетического символа-знака. В результате интеллектуальная эстетика текста подменяется идеей лингвистической коммуникации, опосредующей знак в качестве эквивалента менового товара. Вследствие этого наступающее молчание текста приводит к идейной пустоте самого произведения, вызывающего не прочтение, а считывание информации: «В том, что многие испытывают "скуку" от современного "неудобочитаемого" текста, от авангардистских фильмов или картин, очевидным образом повинна привычка сводить чтение к потреблению: человек скучает, когда он не может сам производить текст, играть его, разбирать его по частям, запускать его в действие» [там же, с. 422].
Текст и произведение, рассматриваемые Бартом в аспекте художественной культуры (литературы), раскрывают эстетическое воздействие на реципиента через форму прочтения их синтаксической линии, состоящей из знака или системы знаков. Синтаксическая линия размещает знаки в особом порядке пространственно-временного континуума культуры. Согласно Барту, отличие текста от произведения предполагает различные синтаксические линии: текст в своей внешней беспредельной развернутости выражен понятийно-абстрактно, его ритм раскрывается энергийной пульсацией выраженных в нем произведений, его значение — теоретическое вхождение в онтологию структурного слоя произведения; произведение внутренне замкнуто цельностью изображенного сюжета, его ритм основан жизненным чувством писателя, его значение —
авторской продуманностью изображаемого мгновения. Соответственно, текст и произведение должны иметь различное отношение к определенной Бартом пропозиции «чтение», но... предлагается к рассмотрению лишь пунктирная линия данной идеи, требующей дальнейшего изучения.
Пропозиция «удовольствие»
Р. Барт завершает теоретическое обоснование текста обозначением пропозиции «удовольствие», при помощи которой происходит видимое разграничение не только текста и произведения, но и читателя от творца. Такая логически закономерная дифференциация следует из выраженной Бартом идеи в предыдущей пропозиции «чтение», предполагающей неоднородный подход к тексту и произведению. «Удовольствие» фиксирует проявление эстетической валентности, интенции на активность или пассивность восприятия формы знака или системы знаков. Понятие «удовольствие» в рассуждении Барта не складывается в обозримую гедонистическую концепцию, но отдельные ее формулы, прилагаемые к тексту и произведению, находят свое выражение в теоретическом изложении лексемы удовольствия как пропозиции.
Удовольствие, определяемое произведением, — это удовольствие читателя, ведомого автором и пассивно воспринимающего структуру знака как онтологическую культурную константу: «Произведение (некоторые произведения) тоже доставляют удовольствие: я могу упоенно читать и перечитывать Пруста, Флобера, Бальзака. однако такое удовольствие. все же остается отчасти удовольствием потребительским. ведь хотя я и могу читать этих авторов, я вместе с тем знаю, что не могу и пере-писать (что ныне уже невозможно писать «так»)» [там же].
Удовольствие, полагаемое текстом, — это удовольствие, вызванное мышлением, комбинирующим знаки-произведения в поиске новых смыслов, подтекстовых (субтекстовых) языковых структур, складывающих общую культурную доминанту человеческого существования: «Текст осуществляет своего рода социальную утопию в сфере означающего; опережая Историю. он делает прозрачным пусть не социальные, но хотя бы языковые отношения; в его пространстве ни один язык не имеет преимущества перед другим, они свободно циркулируют (с учетом "кругового" значения этого слова)» [там же]. Формула «удовольствие — текст» является прерогативой создателя, творца, конструирующего телеологию будущего в сознании культуры.
Удовольствие не раскрывает истинность или ложность структурных элементов текста, не опровергает теорию знакового жанра, оно обладает своим непосредственным существованием в проявленной текстом эстетике — экзистенцией, не вызывающей отторжения смысла: «Что же касается Текста, то он связан с наслаждением, то есть с удовольствием без чувства отторгнутости» [там же]. Поэтому удовольствие от текста — это удовольствие от вхождения в интеллектуальное пространство культуры, наслаждение «платоновским царством идей», и, с учетом всего вышесказанного можно предполагать, что данная пропозиция Барта созидает любой текст в качестве философского текста.
Заключение
Итак, Барт предлагает теоретическую текстовую композицию культуры, апеллирующей к литературному пространству при помощи сформулированных им пропозиций. Пропозиции дают возможность почувствовать, осмыслить интенцию Барта в отношении предполагаемой структуры текста, особенностей его культурной онтологии. Сами пропозиции выражены недостаточно ясно, иногда даже противоречиво в отношении идеи текста; скорее, они имеют лишь эстетические контуры, требующие хорошо проработанной материи с последующей шлифовкой формы. Поэтому текст, находящийся на «пересечении» таких пропозиций, также имеет долю теоретического агностицизма, граничащего с мистикой: «Теория Текста не исчерпывается метаязыковым изложением; составной частью подобной теории является разрушение метаязыка как такового или по крайней мере недоверие к нему. Слово о Тексте само должно быть только текстом, его поиском, текстовой работой, потому что Текст — это такое социальное пространство, где ни одному языку не дано укрыться и ни один говорящий субъект не остается в роли судьи, хозяина, аналитика, исповедника, де-шифровщика; теория Текста необходимо сливается с практикой письма» [там же, с. 423]. Разрушение метаязыка — инструмента, способного совершать интеллектуальные операции с текстом, и в то же время проявление в тексте метафизики метаязыка, эксплицирующей трансцендентность в отношении любого лингвистического описания, демонстрируют логическую несогласованность теоретических положений Барта. Но парадоксально, что как раз это и не является для него существенным, Барту важнее выразить саму проблему теории текста, определить его познаваемые координаты. В завершение статьи Ролан Барт резюмирует: «Данные
пропозиции не обязательно должны стать моментами Теории Текста» [там же].
Таким образом, в рассуждении Барта теория текста не возвещается догматической формой «благой вести» новой философии (не возводится в ранг новой символической логики); предполагается, что в силу вечной подвижности текста и интерпретационной мно-голикости знака возможно лишь уловить его отражение в «практике письма», пересмотр которого может привести к новому воззрению на теорию текста и выражению новых, постулирующих его в культуре пропозиций.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Барт Р. Избр. работы: Семиотика: Поэтика / Пер. с фр.; Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г.К. Косикова. М., 1989.
ДьяковА.В. Ролан Барт как он есть. СПб., 2010.
Зенкин С.Н. Работы по французской литературе. Екатеринбург, 1999.
Коваленко Е.М. Культура как семиотическая система в концепциях К. Леви-Стросса и Р. Барта // Гуманитарные и социально-экономические науки. Ростов-на-Дону, 2009. № 5.
Косиков Г.К. Зарубежная эстетика и теория литературы XIX—XX вв.: трактаты, статьи, эссе. М., 1987.
Кравченко О.В. Десемантизация как семиотический механизм порождения лингвистического абсурда // Вестн. Волгоградск. гос. ун-та. Сер. 2. Языкознание. 2009. № 2 (10). С. 114-118.
Левина Е.В. О терминологии Ролана Барта // Филологические науки. Вопр. теории и практики. Тамбов. 2010. № 1-2. С. 126-131.
Хомский Н. Картезианская лингвистика: Глава из истории рационалистической мысли / Пер. с англ. и предисл. Б.П. Нарумова. М., 2005.
