Эротический тренд в философии: свобода и суверенность Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

УДК 123+124.5+125 Вестник СПбГУ. Сер. 6. 2013. Вып. 1

Е.К. Краснухина

ЭРОТИЧЕСКИЙ ТРЕНД В ФИЛОСОФИИ: СВОБОДА И СУВЕРЕННОСТЬ

Проект Просвещения зиждется на идее суверенности разума. Его судьба определилась целым веером позиций. Во-первых, он был подвергнут жесткой критике, примером которой служит «Диалектика Просвещения» Хоркхаймера и Адорно. Во-вторых, он был поддержан и продолжен теорией коммуникативной рациональности Хабермаса. И, наконец, он был заменен иным дискурсом, ставящим желание на королевское место разума. Идея модерна мыслила рациональность как силу эмансипирующую, критическую, преображающую мир. Эти надежды со временем сменились разочарованием, ибо «разум как абсолютизированная целесообразность, как форма деперсонализированного исполнения власти» [1, с. 49] стал ассоциироваться с гнетом и овеществлением. На фоне так понятого господства разума философия стала искать суверенность в иной сфере. Отныне суверенным мыслится не разум, а желание. Идея свободы эротизируется.

Политическая и эротическая разновидность свободы обрела имя «суверенности». В свободе, принимающей форму либертинажа или распутства, акцентируется ее привязанность к нарушению социальных норм и моральных запретов. Суверенность сладострастия в понимании де Сада «либо является преступлением, либо перестает быть свободой» [2, с. 148]. Развивая эту посылку, Батай видит в нарушении закона и трансгрессии предела суть человеческого существования. Свобода нарушить закон, норму или запрет часто подвергалась критике за негативность и неавтономность, за зависимость от содержания закона и формы запрета, даже в случае их попирания. При этом свобода подчинения закону упреков в ее неабсолютном характере не вызывала. Это объяснимо логикой рационализма, согласно которой суверенным и автономным является бесчувственный разум и его закон, а разумная свободная воля единосущна ему, т. е. не подвержена ничему внешнему. Однако в случае эротизации суверенности как эксцессуальной чувственности, а не осознанной разумной необходимости, эта ситуация повторяется. Запретность сакрально-постыдного есть продукт экзистенциалов ужаса и влечения, поэтому устанавливая и нарушая запрет, человек имеет дело с одним и тем же содержанием внутреннего опыта. Так, если рациональная свобода подразумевает единство закона и его соблюдения, то эротическая суверенность — единство закона и его нарушения. Родство с законом наблюдается в обоих случаях: соблюдая закон, свободная воля заимствует у него суверенность, присущую разуму; нарушая закон, эротическая трансгрессия приобщается в актах святотатства сакральной суверенности табуированного.

Вопрос следует переформулировать: мы спрашиваем не о происхождении желания, а об основаниях силы и действенности запрета. Нормативность культуры и законосообразность социального процесса не могут быть объяснены исчерпывающим образом только их рациональностью, продуктивностью и целесообразностью. Обязывающая

Краснухина Елена Константиновна — канд. филос. наук, доцент, Санкт-Петербургский государственный университет, e-mail: lenakras@yandex.ru © Е.К. Краснухина, 2013

8

сила норм основана на опыте запретного. В романе «Преступление и наказание» Достоевский описал нечто подобное: не видя достаточности разумных аргументов в пользу соблюдения заповеди «Не убий», герой нарушает это табу, и только опыт преступления и святотатства подтверждает ее ценность. Доказательство строится от противного. Аксиология священного недоступна профанности рассудочного. Просвещение сделало отчаянную попытку заменить религией Разума то религиозное понятие божественного, истоки которого лежат в древнем восприятии сакрального единого со стихией жизненного порыва. Ницшеанский дискурс переоценивает ценности как имманентные, а не трансцендентные витальности. Поэтому по ту сторону нарушенного запрета лежит не христиански понятый грех, а само сакральное, вызывающее крайне амбивалентное религиозное и эротическое чувство: оно порождает как ужас и отвращение, укрепляющие закон, так и эротическое влечение его нарушить в опыте саморастраты. Закон, собственно, не рассматривается в данном случае как дискурс истины и ценности. Он берется в качестве фиксации предела существования самости, границы между мной и ничто. Ответ на вопрос: «Что, кроме дерзости, заставляет человека нарушать всяческие законы и переходить любые границы?» описывает эротику трансгрессии. Другой вариант эротизации правилосообразности осмыслен Бодрийяром как страсть противоположного свойства — как соблазн остаться в игре и строго следовать ее правилу при всей его условности, бессмысленности и бессодержательности. Таким образом, две противоположные страсти ведут человека по жизни — это соблазн нарушения закона и соблазн соблюдения правила.

Существуют различные философские идеи свободы: свобода может пониматься как потенция творения из ничто, как субъективной произвол, как независимость разума от чувственной аффективности, не противоречащая логической необходимости, как абсолютная беспредпосылочность и безосновность экзистирования. Концепт суверенности покрывает собой не все смысловые грани свободы, он сосредотачивается на интерпретации свободы как верховной власти, независимости от внешнего и формы чувственности. Понятие суверенности разнопланово, оно включает в себя значения непредметности существования, автореференциальности самоопределения, либертинажа или сладострастия, а также нарушения границ самотождественности и субъектности.

Концепт суверенности во многом обусловлен гегелевской диалектикой раба и господина, а именно пониманием труда как удела человека, который предпочел жизнь в рабстве смерти свободным. Эта идея противопоставляет суверенность и труд. Труд, безусловно, создал человека, его роль в антропогенезе не оспаривается никем из философов, но он не сделал человека свободным. Суверенность противоположна миру практики по нескольким основаниям. Во-первых, сфера производственной деятельности берется как форма объективации человека, его подчинения власти вещей. Разумеется, труд может быть тематизирован совершенно иным образом — как очеловечивание природной данности мира в соответствии с субъективным целеполаганием агента деятельности или, если воспользоваться терминологией Хайдеггера, как превращение самостояния вещи в предстоящую субъекту предметность. «Субъект» и «объект» — категории коррелятивные. Торжество предметности есть одновременная радикальная манифестация активности субъекта. Творческая трудовая деятельность рассматривалась марксистской философией как свободная реализация общественной сущности человека. От анализа борьбы за свободу труда философия со временем переходит к анализу стремления к свободе от труда.

9

Такая трансформация связана с дальнейшей рефлексией взаимосоотношения свободы и смерти. Когда свобода мыслилась в качестве познанной необходимости, ее дефиниция рисковала совпасть с определением смерти. Так свойственная философу независимость от ужаса смерти сближалась со стоическим принятием неизбежного и необходимого. Суверенность как обновленная идея свободы, противополагающая ее любой необходимости, данности и ограниченности, синтезируется с иным видением смерти. В философии Батая смерть не является чем-то природным и естественным, возможным и неизбежным, она, по словам Гете, есть «невозможность, которая вдруг становится действительностью» [3, с. 324]. Противореча рассудочным нормам своей неожиданностью и невозможностью, смерть уподобляется чуду. Обращая человека в ничто, смерть преподносит ему великий дар несамотождественности. Будучи стремлением к беспредельности, «суверенность по сути своей есть отказ принимать пределы, которые заставляет соблюдать страх смерти» [3, с. 332]. Бегство от смерти в жизнь, обустроенную по принципам мира и труда, есть худший вид рабства у необходимости и ограниченности. Но опыт смерти не исчерпывается ее отвратительностью. В известном смысле «только в смерти мы прекращаем быть вещью, разрушая в себе то, что нас разрушает, уничтожая то, что превращает нас в нечто худшее, чем ничто» [3, с. 329]. Поэтому переживание смерти другого в жертвоприношении обретает место среди ценностей суверенного существования. Смерть «превращает в НИЧТО индивида, который считал себя и которого другие считали тождественной себе вещью» [3, с. 328]. С одной стороны, смерть отрицает мир практики, разумности и целесообразности, но с другой стороны, о мире вещественной самотождественности уместно будет сказать, что «смерть в нем существует в скрытом виде, но целиком его заполняет» [3, с. 332]. Кумулятивная производительность общественности оценивается социальной философией Бодрийяра как накопление мертвого. Таким образом, рациональная социальность может рассматриваться и как альтернативная, и как тождественная смерти. Труд отрицает природную данность человека и вещи, он лишает человека «свободы дикого зверя». Изначальная суверенность зооморфна, а не антропоморфна. Суверенность есть нечто иное, чем возможность автономного разумного выбора, являющаяся прерогативой человека.

Суверенность атемпоральна. В этом лежит второе основание противоположности суверенности и практики. Маркс показал, что производственная деятельность может быть осмыслена в категориях времени — общественно необходимого, прибавочного и т. п. Кроме того, целеполагание проективно и футуристично. Оно определяется временем трудовых операций и орудиями, определяющими ожидаемое и предсказуемое будущее. Однако «быть суверенным — значит пользоваться настоящим временем, не имея в виду ничего иного, кроме этого настоящего времени» [3, с. 314]. Настоящее тема-тизируется здесь как мгновенность. Практически озабоченное потребностями и нуждами жизни существование связано с векторностью времени. Оно подчинено его линейным структурам. Мессианская идея «актуальной современности» Беньямина связывала осуществление исторического спасения прошлого с приостановкой и разрывом временного континуума. Батай также делает ставку на мгновение, которое не столько прекрасно или неповторимо, сколько суверенно, поскольку вырывает нас из власти временной непрерывности и последовательности.

Третья противоположность суверенности и труда интерпретирует их как растрату и накопление соответственно. «Отдаваемое мгновенно соответствует презрению к объективному миру» [3, с. 346]. Объективность означает здесь сферу необходимости

10

и зависимости. Батай возобновляет ницшеанскую идею витальной суверенности как избытка жизненной энергии, бесполезно и рискованно растрачиваемой вопреки дарвинистскому идеалу экономии жизни и самосохранения.

Существенная трансформация понятий «свобода» и «суверенность» заключалась в отделении последней от власти. В представлении де Сада, Гегеля, Ницше суверен еще господин, а в понимании Батая — уже нет. Одна из версий философии свободы видит в ней способность действовать, актуализировать потенцию, достигать цели, сближая при этом свободу и мощь или власть. Само понятие «суверенитет» двусмысленно, ибо оно может обозначать как господство, верховную ничем не ограниченную власть, так и свободу и независимость. В политической доктрине суверенитета власть и свобода синонимичны. Суверенитет народа означает его самовластие или самодержавие, атрибут абсолютной монархии превращается в философии Руссо в важнейший социальный институт гражданского общества. Эротическая философия де Сада трактует господский вариант суверенности, а политическая философия Руссо подразумевает народный суверенитет. Конечно, философская искушенность Руссо проявилась в различении «всеобщей воли» и «воли всех», однако механизм демократии все-таки зиждется на политическом волеизъявлении большинства. Воля последнего может стать правящей, т. е. суверенной, не будучи при этом волей разумной. Реализуя свободу как власть делать то, что хочешь, демократия оказывается «наиболее совращающей из всех прочих форм правления» [4]. Идея народного суверенитета во всем ее отличии от идеократии Платона ложится в основу родства свободы и желания.

Понятие «субъект» так же двусмысленно, как и идея суверенитета, ибо сопрягает свободу с властью. С одной стороны, субъект — это центр активности и независимости, с другой — быть субъектом значит быть подлежащим чужому действию и власти, быть подданным суверена. Когда Батай утверждает, что суверен воплощает в себе сущность субъекта, он модернизирует классическую категорию «субъект», подразумевая, под ней непредметность суверенного существования. «Бытие необладаемо», — эта мысль Г. Марселя созвучна эротической философии суверенности, которая, хоть и оперирует понятием «субъект», сводит его к опыту субъективности, лишенной какой-либо сущности, природы, границ или содержания. «"Я — НИЧТО": эта пародия на утверждение есть последнее слово суверенной субъективности, освобожденной от господства над вещами» [3, с. 481]. Суверенность как господство присуща разуму и зиждется на идее тождества бытия и мышления. Желание или вожделение также может быть взято как стремление к обладанию. Однако эротизм суверенности иной: это стремление освободиться от всяких пределов и ограничений, нарушить все законы необходимости и индивидуализации, стремление к тотализации своего бытия или опыт невозможного. «Человек — это бесплодная страсть», — этими словами Сартра выражается суть не бытия-присутствия, а бытия-эксцесса. Не красота или наслаждение, а состояние суверенности становится главным предметом эротического желания.

Эротика, являющаяся неотъемлемой частью суверенности, жестока, в пределе она принимает форму садизма. Отличительная черта сексуальности, смоделированной в текстах де Сада, заключается в том, что она не имеет межличностного характера. Превращаясь в объект сексуальных действий, другой человек отрицается в качестве партнера и принимает роль жертвы. Если индивидуальная свобода мыслилась философией права как имеющая интерсубъективную природу взаимопризнания, то синонимом суверенности оказывается одиночество и единоличие. Всякая солидарность мешает

11

обрести суверенность, будучи ее противоположностью — зависимостью от других людей. «Ваша любовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самим себе» [5, с. 43], — утверждал Ницше, практически отождествляя суверенность с эгоизмом. Последний он обнаруживал во всякой системе жизненных ценностей. Эгоизм сильного и одинокого человека есть его независимость от выстраивания отношений взаимопомощи и взаимоподдержки, способность существовать в кругу врагов и соперников, а не любящих друзей. Эгоизм же человека слабого и зависимого превращает его в стадное существо, выживающее за счет круговой поруки любви к ближнему, т. е. за счет идеологии и практики всеобщего милосердия, камуфлирующей альтруистической моралью эгоистический интерес самосохранения. Суверенность эгоистична, но не всякий эгоизм суверенен.

Эротический характер философии суверенности де Сада и Батая очевиден, но эротические (или дионисические) элементы в идеях суверенного господства Гегеля и Ницше можно обнаружить, только если мы примем общее для всех этих мыслителей понимание эротизма не как гедонистического принципа удовольствия, получаемого от благ жизни, а как стремления и способности поставить жизнь на кон и обратить ее в смертельно опасную игру.

Литература

1. Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. М.: Весь мир, 2003.

2. Камю А. Бунтующий человек. М.: Политиздат, 1990.

3. Батай Ж. Проклятая часть: Сакральная социология. М.: Ладомир, 2006.

4. Деррида Ж. Разбойники. НЛО. 2005. № 72. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2005/72/d3.html.

5. Ницше Ф. Соч.: в 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1990.

Статья поступила в редакцию 11 сентября 2012 г.

12