CC BY
211
ББК Ш5(2)5-4 + Ш401.3
С.М. Склёмина
ЭКФРАСИС В ПОВЕСТИ Н. ЛЕСКОВА «ЗАПЕЧАТЛЕННЫЙ АНГЕЛ»
В современном литературоведении до сих пор нет ясности относительно жанровой принадлежности общепризнанного шедевра Н.С. Лескова, который «нравился и царю, и пономарю». Одни исследователи склонны относить «Запечатленного ангела» к святочному рассказу, акцентируя внимание на авторском жанровом обозначении — «рождественский рассказ» [1]; другие полагают, что это «яркий образец фольклорной легенды, спаянной с мемуарным рассказом» [2, с. 152]; третьи усматривают в своеобразном построении повести ориентацию на «иконную композицию» и жанр литературного жития [3, с. 194]. Углубляя представление о жанровой природе данного произведения, следует уточнить в нем роль экфрасиса, определившего не только композиционное построение, но и особый тип «завершенного целого» [4, с. 175].
Л. Геллер трактует экфрасис как воспроизведение одного искусства средствами другого [5, с. 5—7]. На живописность стиля или «пластическую манеру письма» величайшего художника слова указывали еще современники Лескова, видевшие в нем «тончайшего изографа русской литературы» [3, с. 184], воспринимавшие его творчество как «литературную иконопись» [6, с. 400]. О пристрастии Лескова к иконографии свидетельствовал сын писателя, вспоминавший, что в период работы над «Запечатленным ангелом» на столе отца лежал список иконописного подлинника профессора С.К. Зарянко [6], вдохновляя на словесное изображение икон. Важен и тот факт, что в год создания знаменитой повести была написана статья «О русской иконописи» (1873), в которой Лесков выступил как великолепный знаток истории древнерусского искусства, ценитель художественной эстетики религиозной живописи, хорошо знакомый с техникой ее воплощения.
Рассказ бывшего раскольника Марка Александрова на постоялом дворе накануне Васильева вечера воскрешает цепь происшествий, окончившихся поворотным событием в судьбе раскольничьей общины — переходом артели из старообрядчества в ортодоксальное православие, дабы «воедино одушевиться со всею Русью» [7, с. 455]. Беспоповцы «главной пружиной свершившегося» [2, с. 151] считают чудесную икону с изображением ангела-хранителя: «Сей ангел воистину был что-то неописуемое. Лик у него «...» самый светлобожественный и этакий скоропомощный; взор умилен; ушки с тороцами, в знак повсеместного отвсюду слышания; одеянье горит, рясны златыми преиспещрено; доспех пер-нат, рамена препоясаны; на персях младенческий лик Эмануилев; в правой руке крест, в левой огне-
палящий меч. Дивно! Дивно!.. Власы на головке кудреваты и русы, с ушей повились и проведены волосок к волоску иголочкой. Крылья же пространны и белы как снег, а испод лазурь светлая, перо к перу, и в каждой бородке пера усик к усику. Глянешь на эти крылья, и где твой весь страх денется: молишься «осени», и сейчас весь стишаешь, и в душе станет мир. Вот это была какая икона!» [7, с. 400—401].
«Запечатленный ангел» явился результатом глубоких размышлений писателя о судьбах раскола, превосходство которого он видел в нравственной силе и духовности, органически сопряженной с «житейской практикой повседневного бытия» [9, с. 63]. Не случайно, повествуя о жизни строительной раскольничьей артели, автор как бы затушевывает все бытовое, «заливает стеклянным лаком», позволяя тем самым выступить «целому и идее» [10]. В итоге в произведении Лескова показан высокий моральный тонус староверов, черпающих свою непомерную духовную мощь в неразрывной связи с Богом, правдой и стариной, а точнее, с древним иконописным искусством, ставшим для всей общины и «объединяющим началом, и нравственной опорой, и эстетической призмой» [9, с. 68].
Заметим, что все герои повести — от барыньки до архиерея — проходят испытание на духовную состоятельность через отношение к чудотворной иконе. Из рассказа Марка Александрова следует, что икону ангела артельщики любили «страстною любовью» и при взгляде на нее испытывали «радость» [7, с. 400]. Куца бы ни шествовали старообрядцы, их предводитель Лука Кирилов нес святыню на груди в особом «парчевом кошеле», и оттого «икона «...» всюду» каменщикам «предходила, точно сам ангел им предшествовал» [7, с. 401]. Всякий успех в делах и общее благополучие общины обязательно мыслились староверами как благоволение к ним самого ангела, незримо сопутствовавшего своему образу: «За все это благословляли мы предходяще-го нам ангела, и с пречудною его иконою, кажется, труднее бы чем с жизнию своею не могли расстаться» [7, с. 401]. Подобное благоговейное почитание священного образа раскольниками, «помышляющими вышний проспект жизненности» от созерцания «изображенной небесной славы» [7, с. 416], резко контрастирует с потребительским отношением к иконе артельщика Пимена, богомольной барыньки, губернского чиновника, жандармов, что и привело к «запечатлению» лика ангела «кипящею смолой» и лишению общины дорогой ей ангельской иконы. Но, по словам рассказчика, «такое горе «...» устро-
Филология
ялось не людским коварством, а самого оного путеводителя нашего смотрением; сам он возжелал себе оскорбления, дабы дать нам свято постичь скорбь и тою указать нам истинный путь» [7, с. 401] — путь к воцерковлению. Таким образом, экфрасис, организуя структурную систему среднего повествовательного жанра, выступает двигателем сюжета, предопределяя судьбу главных персонажей повести.
Дальнейшее развитие действия, согласуясь с композиционным принципом житийной иконы, представляет «деяния» ангела, которые могут быть разделены на две смысловые группы: одна повествует о поисках изографа, другая посвящена событиям вызволения и распечатления ангела. В решении староверов вернуть утраченный иконный образ таится осознание высокой миссии хранителей «отеческих постановлений», открывающих истинный смысл человеческой жизни: «таковое изображение явственно душе говорит, чего христианину надлежит молить и жаждать, дабы от земли к неизреченной славе бога вознестись» [7, с. 426]. Это искусство создавалось вдали от мирской суеты по божественному вдохновению великими русскими мастерами: «Кузьмой, Андреем или Прокофием», каких теперь не отыщешь среди светских художников, «изученных представлять то, что в теле земного, животолюбивого человека содержится», а потому нуждается в умельце, «потрафляющем тип лица небожительный, насчет коего материальный человек даже истового воображения иметь не может» [7, с. 423].
Изограф Севастьян, изготовивший поддельную икону (копию), сыгравшую важную роль в жизни артели, — не эпизодическое лицо. Лесков создал образ иконописца, который демонстрирует наряду с универсальным техническим мастерством «мелкоскопического» письма знание высоких традиций русской иконописи, согласно которым священное искусство нельзя унижать живописанием, то есть самовольным творением произвольного изображения. Известно, что иконный мастер Севастьян во многом списан с «художного мужа» Рачейскова, с которым был дружен писатель. На Никиту Савос-тьяновича Рачейскова указывало не только имя изографа, но и описание огромных рук Севастьяна, так поразивших англичанина: они были «большущие, как грабли, и черные» [7, с. 440]. Англичанину было трудно поверить, что такими руками можно сделать копию ангела, и он попросил показать свое мастерство — написать его жене икону в древнерусском роде. В доказательство тому, что пальцы — «его слуги и ему повинуются», Севастьян на маленькой «досточке-пяднице» пишет четырехчастную икону, названную им «Доброчадие»: «...в первом месте написал рождество Иоанна Предтечи, восемь фигур и новорожденное дитя, и палаты; во втором — рождество пресвятая Владычицы Богородицы, шесть фигур и новорожденное дитя, и палаты, в третьем — Спасово пречистое рождество, и хлев, и
ясли, и предстоящие Владычица и Иосиф, и при-падшие боготечные волхвы, и Соломия-баба, и скот всяким подобием: волы, овцы, козы и ослы, и сухо-лапльптица, жидам запрещенная, коя пишется в означение, что идет сие не от жидовства, а от божества, все создавшего. А в четвертом отделении рождение Николая Угодника, и опять тут и святой угодник в младенчестве, и палаты, и многие предстоящие «...» и что за художество, все фигурки ростом в булавочку, а вся их одушевленность видна и движение...» [7, с. 441—442].
По мнению Д.С.Лихачева, опиравшегося на материал летописной миниатюры, изображение, содержащее четыре эпизода в одной композиции, «служило пространственному преодолению повествовательного времени и помогало понять событие в его временной протяженности» [11, с. 40]. Временная же протяженность «Доброчадия» представляет собой «конспективную историю христианства» [12, с. 308]. Следовательно, введение сюжета о рождествах в художественное полотно повести символизирует процесс духовного возрождения раскольников и постижения ими основ православного вероучения, ключевым моментом которого является идея соборности — «собора всей твари как грядущего мира вселенной, объемлющего и ангелов, и человеков, и всякое дыхание земное» [13, с. 345]. Таким образом, автор подводит к мысли, что даже высоконравственная община не может быть истинно нравственной в рамках сектантства, так как уже в самой основе раскола с его «претензией на моральное превосходство перед православием» [12, с. 306] таится источник гордыни и грех отчужденности от остального мира. «Поспешай Вавилон строить «...» столп кичения», — говорит отшельник Памва Марку [7, с. 439]. «Все уды единого тела Христова! Он всех соберет!» [7, с. 436]. Именно «беззавистный и безгневный» Памва, который «весь любовью одушевлен», побуждает усомнившихся в старой вере раскольников встать на путь преображения «ради любви людей к людям» [7, с. 455]. Важно отметить, что прототипом Памвы послужил преподобный Серафим Саровский— известный обличитель раскола, с иконографией и деяниями которого Н.С. Лесков был хорошо знаком [14].
Обращение артельных в «истинную веру» происходит под впечатлением «чуда» — перехода Луки Кирилова через бушующий Днепр по цепям моста с двумя иконными образами, что трактуется исследователями как духовное «путевождение» ангела-хра-нителя. Мотив чуда усиливает и осложняет экфрасис, воздействующий на жанровый облик повести. Важно отметить, что под «экфрасисом» Н.В. Брагинская понимает многочисленные описания видений и откровений, построенные диалогически. Примеры «бесед», в которых «божество открывает, буквально, как картину, истину существу низшему, непосвященному, смертному» [15], можно найти в апокрифических апокалиптических, гностических «откровениях»,
206
Вестник ЮУрГУ, № 17(72), 2006
СМ. Склёиина
Экфрасис в повести Н. Лескова «Запечатленный ангел»
в герметических трактатах и т. д. Учитывая то, что «Запечатленный ангел» полон апокрифических элементов, следует особое внимание уделить кульминационной сцене, погруженной в атмосферу таинственного и мистического. Напомним, что самым удивительным в ту «страшную ночь» деду Марою показалось яркое «светение», исходящее от обеих икон---
первоисточника и копии, свидетельствующее о дву-ипостасном бытии ангела. В сущности, данная экф-растическая ситуация направлена не на миметическое описание произведения пластического искусства, а на обнаружение в изображаемом объекте светоносного начала, излучаемой энергии, в целом — на выявление религиозного смысла символики сияния. Согласно конструктивной логике диалогического экфрасиса, чудесное видение, явившееся старику в канун обряда посвящения, предстает как знамение, намекающее на внутренний, сакральный смысл событий, и требует истолкования со стороны староверов: «лишь тут только поняли, к чему и куда всех нас наш запечатленный ангел вел <.. .> жажду единодушия с отечеством утолил» [7, с. 455—456].
Известно, что Лесков начинал свой творческий путь как писатель, чей «взгляд был обращен еще с несомненной надеждой в направлении церковной среды», которая казалась ему «озаренной светом евангельских заповедей» [2, с. 235], затем постепенно отошел от церкви, полагая, что «ее время прошло и никогда более не возвратится» [16, с. 287]. Однако «Запечатленный ангел» остался тем произведением, в котором выразилось представление писателя о «господствующей вере» как «обьединитель-нице народа» [17, с. 212], а ведущая роль в утверждении авторской мировоззренческой позиции принадлежит экфрасису, который оказывается жанровой доминантой, участвуя в организации всех уровней художественной структуры.
Литература
1. Кретова, А.А. «Будьте совершенны»: (Религиозно-нравственные искания в святочном творчестве Н.С. Лескова и его современников) / А.А. Кретова. — М.: Моск. пед. гос. унв-т; Орел : Орл. гос. ун-т, 1999. — 231 с.
2. Горелов, А.А. Н.С. Лесков и народная культура / А.А. Горелов. — Л.: Наука, 1988. — 133 с.
3. Евдокимова, О.В. Живописание в структуре произведений Н.С. Лескова/О.В. Евдокимова// Рус-
ская литература и изобразительное искусство XVIII
— начала XX века. Сб. научных трудов. — Л. : Наука, 1988, —С. 44—49.
4. Медведев, П.Н. Формальный метод в литературоведении: Критическое введение в социологическую поэтику / П.Н. Медведев. — Л. : Прибой, 1928, — 104 с.
5. Геллер, Л. Воскрешение понятия, или Слово об экфрасисе / Л. Геллер // Экфрасис в русской литературе. — М.: МИК, 2002. — С. 55—59.
6. Лесков, А.Н. Жизнь Николая Лескова по его личным, семейным и несемейным записям и памятям. В 2 т. / А.Н. Лесков. — М., 1984.
7. Лесков, Н.С. Собр. соч. В 12 т. / Н.С. Лесков. — М. : Правда, 1989.
8. Баршт, К.А. О типологических взаимосвязях литературы и живописи / К.А. Баршт // Русская литература и изобразительное искусство XVIII — начала XX века. Сб. научных трудов. — Л. : Наука, 1988. —С. 89—95.
9. Дыханова, Б.С. «Запечатленный ангел» и «Очарованный странник» Н.С. Лескова / Б.С. Дыханова.
— М. : Худ. лит., 1980. — 145 с.
10. Измайлов, А.А. Лесков и его время / А.А. Измайлов//ИРЛИ. Ф. 115. On. 1. №5 д. Гл. 9.
11. Лихачев, Д.С. Поэтика древнерусской литературы. 3-е изд / Д.С. Лихачев. — М.: Наука, 1979. — 452 с.
12. Полозкова, С.А. О финале рассказа Н.С. Лескова «Запечатленный ангел» / С.А. Полозкова // Литература Древней Руси. Источниковедение: Сб. научных статей. — Л.: Наука, 1988. — С. 71—78.
13. Трубецкой, Е.Н. Умозрение в красках / Е.Н. Трубецкой // Смысл жизни . — М.: ACT; Харьков : ФОЛИО, 2000, —С. 101—108.
14. Водолазкин, Е.Г. Образ Серафима Саровского в «Запечатлённом ангеле» Лескова / Е.Г. Водолазкин // Русская литература. — 1997. — № 3. — С. 35—40.
15. Брагинская, Н.В. «Картины» Филострата Старшего: генезис и структура диалога перед изображением / Н.В. Брагинская // Одиссей: Человек в истории. — М. — 1994. — Вып. 6. — С. 35—42.
16. Лесков, Н.С. Собр. соч. В 11т. — Т. 11/ Н.С. Лесков. — М. : Худ. лит., 1958.
17. Румянцев, А.Б. Н.С.Лесков и русская православная церковь А.Б. Румянцев // Русская литература. — 1995. — № 1. — С. 22—27.
