CC BY
85
В.М. Алпатов
ИЯ РАН Два века в одной книге
«Грамматика современного китайского языка» Алексея Ивановича Иванова и Евгения Дмитриевича Поливанова была издана в 1930 г. Московским институтом востоковедения имени Н.Н. Нариманова (МИВ) в качестве пятнадцатого выпуска его «Трудов». Одновременно как четырнадцатый выпуск была опубликована аналогичная грамматика японского языка, также выполненная двумя авторами: тем же Е.Д. Поливановым и уже покойным к моменту её выхода О.В. Плет-нером [8]. По-видимому, планировалась целая серия таких грамматик. Есть данные о том, что существовали азербайджанская грамматика, выполненная Поливановым совместно с И.М. Гасановым, и казахская грамматика (видимо, тоже в соавторстве, но имя соавтора неизвестно) [4, с. 50], но из-за введённого в 1931 г. запрета на публикации Е.Д. Поливанова в Москве и Ленинграде они не увидели света, и рукописи затерялись.
К моменту написания грамматики её авторы, принадлежавшие к разным поколениям востоковедов (для Иванова в литературе встречаются две даты рождения: 1877 и 1878 гг., Поливанов родился в 1891 г.), давно были знакомы. В предреволюционные годы А.И. Иванов заведовал китайской и японской кафедрами на восточном факультете Петербургского/Петроградского университета и преподавал в Практической восточной академии. Е.Д. Поливанов параллельно с обучением на историко-филологическом факультете того же университета учился в Практической восточной академии, где будущие соавторы, видимо, и познакомились, а затем в 1915 г. был зачислен преподавателем на японскую кафедру восточного факультета. Там он был подчинённым А.И. Иванова, который в феврале 1915 г. вместе с Ф.И. Щербатским ходатайствовал о зачислении на факультет Е.Д. Поливанова (предлагалось взять на факультет не его выпускника, что
© Алпатов В.М., 2014
524
тогда было большой редкостью) в связи с «желательностью преподавания курса языкознания» [5, с. 132]. Они вместе работали до 1921 г., затем их пути разошлись (Поливанов оказался в Ташкенте, Иванов в Китае, где служил в советском полпредстве), но в 19271929 гг., когда они переехали в Москву, они оба наряду с другими местами работы были профессорами МИВ, там и родилась китайская грамматика. Потом их пути снова разошлись до общего трагического финала: Иванов и Поливанов в 1937 г. были арестованы (независимо друг от друга) и затем расстреляны: Иванов в том же году, Поливанов в начале следующего.
Но к моменту публикации грамматики положение двух соавторов было различным. У А.И. Иванова оно ещё оставалось стабильным. После возвращения из Китая в 1927 г. он не вернулся в Ленинград и работал в Москве. В 1930 г. А.И. Иванов заведовал кабинетом китаеведения в Коммунистическом университете трудящихся Китая, был учёным секретарём и заведующим отделом Дальнего Востока Центрального музея народоведения, преподавал в Московском институте востоковедения, работал в Московском отделении Государственной академии истории материальной культуры и библиотеке имени В.И. Ленина [7, с. 178]. А карьера Е.Д. Поливанова после короткого взлёта с 1929 г. резко пошла вниз. В 1926-1929 гг. он как «красный профессор» фактически руководил московским языкознанием, но всё переменилось, когда 4 февраля 1929 г. он в Коммунистической академии резко выступил против «нового учения» влиятельного Н.Я. Марра. Дискуссия, продолжавшаяся весь февраль, закончилась полным поражением Евгения Дмитриевича, обвинённого в «буржуазности» и «черносотенстве», даже Н.Н. Поппе тогда клеймил его за «протаскивание буржуазных идей и теорий» [11, с. 3]. Началась борьба с «поливановщиной», от которой её объект решил укрыться в Средней Азии, где у него в прошлом были хорошие отношения с местным руководством. Осенью 1929 г. Е.Д. Поливанов покинул Москву, куда вернётся только под конвоем, и к моменту издания грамматики (несомненно, написанной до его отъезда из Москвы) жил в Самарканде (потом работал в Ташкенте и Фрунзе (ныне Бишкек), где впоследствии будет арестован). Марризм проник и туда, и учёному работать было трудно и там, гораздо труднее, чем в 20-е годы. В 1930 г. он ещё мог печататься в столице, где были изданы китайская и японская грамматики, но в следующем году после публикации книги «За марксистское языкознание», в которой Поливанов подтвердил своё неприятие марризма, на его публикации в Москве и Ленинграде был наложен запрет. Отныне он мог печататься лишь в малотиражных и малодоступных среднеазиатских изданиях и иногда
525
за границей. Он посылал свои работы в Прагу старому другу Роману Якобсону, который, однако, редко выпускал их в свет: к тому времени два лингвиста разошлись во взглядах на фонологию.
Надо отметить и обстоятельства, в которых Евгений Дмитриевич писал китайскую грамматику. Его творческий путь был крайне неровным не только из-за внешних обстоятельств. К середине 1920-х гг. ленинградские и московские коллеги уже почти списали его со счетов. Академик В.В. Бартольд, побывавший в 1925 г. в Ташкенте, писал А.Н. Самойловичу: «В университете успехам научной турко-логии по-прежнему больше всего содействуют работы Поливанова, но неизвестно, надолго ли его хватит: и физически, и нравственно он всё больше опускается» [12, с. 150]. Но ситуация резко изменилась уже год спустя. Московский период в жизни Е.Д. Поливанова, длившийся всего три года (1926-1929), оказался самым плодотворным. Помимо активной педагогической и административной деятельности, он за это время написал очень большое количество научных работ, из которых до нас дошли далеко не все. Из того, что он успел издать: первый том фундаментального «Введения в языкознание для востоковедных вузов», упомянутые китайская и японская грамматики, книга (точнее, сборник статей) «За марксистское языкознание» с наиболее концентрированным выражением теоретических взглядов, ряд статей по самой разнообразной тематике. А из не дошедшего до нас, помимо вышеупомянутых азербайджанской и казахской грамматик, второй том «Введения в языкознание для востоковедных вузов» и мордовская грамматика.
Среди работ Е.Д. Поливанова по языкознанию есть и ряд публикаций по китайскому языку, среди которых грамматика 1930 г., несомненно, самая значительная. А в списке публикаций А.И. Иванова [7, с. 178] мы видим китаистические работы самой разной тематики: по литературе, истории, политике, но работ, специально посвящённых языку, немного: помимо грамматики, лишь одно пособие по китайской письменности (в соавторстве). Он принадлежал к числу господствовавших в первых поколениях русских востоковедов так называемых «страноведов», занимавшихся самыми разными проблемами изучаемой страны, знавших разнообразные факты и не заботившихся о теории.
Сама грамматика, написанная двумя авторами, состоит из частей разного происхождения. В списке трудов Е.Д. Поливанова в однотомнике 1968 г. сказано, что ему принадлежат разделы «Вводные замечания» (с. 3-33), «Фонетика» (с. 145-198) и «Морфология» (с. 198264), составляющие почти ровно половину книги [13, с. 39]. Авторы
526
списка консультировались с Н.И. Конрадом, но даже если бы не было его свидетельств, и в китайской, и в японской грамматике авторство разделов легко устанавливается по их явному несходству. Здесь, однако, было различие между японской и китайской грамматиками. Соавтор Е.Д. Поливанова по японской грамматике, принадлежавший к одному с ним поколению (моложе на два года), находился под его влиянием и старался ориентироваться на его концепцию, что, однако, не всегда ему удавалось (см. [1, с. 69-73]). А.И. Иванов, которому, по-видимому, принадлежат разделы «Практическая часть» (с. 34-145) и «Приложения» (с. 265-299), писал совершенно независимо от своего младшего соавтора и никак не ориентировался на его подходы, исключая одно место на странице 106.
Часть, принадлежащая А.И. Иванову, прямо названа «практической», он не претендовал на развитие теории и, очевидно, изложил на бумаге то же самое, что до того много лет рассказывал студентам. Лишь изредка у него появляются свидетельства времени издания грамматики: встречаются термины морфема (с. 100), семантика. В целом же мы имеем образец жанра, распространённого в течение нескольких веков и получившего название миссионерской грамматики. Разумеется, А.И. Иванов не был миссионером, но следовал канону, разработанному начиная с ХУ-ХУ1 вв. для «экзотических» языков, прежде всего, миссионерами (которые были заметны и среди русских китаистов ХУШ-Х1Х вв.). Первоначально этот канон во всей Европе основывался на латинских грамматиках, но к ХХ в. в России уже опирались на традиции описания русского языка, закреплённые, в частности, в школьных учебниках. Ввиду типологической близости русского языка к латинскому и греческому языкам российский канон изменился меньше, чем аналогичные каноны в англоязычных или франкоязычных странах. Надо иметь в виду, что весь XIX в. университетская и академическая наука занималась историей языков, а грамматики современных языков имели практический характер и сочинялись практиками: педагогами для «своих» языков, миссионерами или страноведами для «чужих». Реально речь шла о приспособлении практических, прежде всего, школьных грамматик родного для большинства студентов языка к языку иного строя, где из-за структурных отличий степень адекватности применяемой схемы понижалась. В практических описаниях, кроме того, не ставилась задача строгого употребления терминов и чёткого разграничения понятий. Всё подчинялось двум целям: научить перелагать значения, привычные для родного языка, особенно его грамматические значения, на чужой язык и найти для того или иного слова или выражения чужого языка переводный эквивалент.
527
Всё это мы видим у А.И. Иванова. Структура грамматики в написанной им части соответствует структуре гимназических учебников русского языка (сохранившейся и в учебниках советского времени). Лишь отсутствует положенный в начале курса краткий фонетический раздел (всю фонетику автор уступил своему более молодому соавтору), зато в конце в связи со спецификой китайского письма А.И. Иванов особо рассматривает иероглифику (с. 116-144). Грамматическая же часть полностью следует за русскими образцами. Основную часть занимает морфология, где изложение идёт по известным для русского языка частям речи: сначала существительное, потом местоимение, числительное, глагол, прилагательное и т.д.; ближе к концу краткий раздел синтаксиса.
Иногда А.И. Иванов (также опираясь на уже существующую традицию) немного отступает от буквального копирования русского эталона. Например, он не говорит о категории рода в китайском языке: тогда уже было известно, что эта категория даже в европейских языках не универсальна, и принято было в соответствующем разделе говорить о выражении значения пола. А.И. Иванов пишет: «Имена существительные в китайском языке могут не иметь наращений для обозначения пола, числа и падежей» (с. 38). С точки зрения строгости терминологии пол (семантическая категория) не стоит в одном ряду с числом и падежом (грамматические категории); неясно также, почему число стоит в единственном числе, а падежи во множественном.
Вышеприведённая формулировка показательна и с точки зрения подхода автора к категориям падежа и числа. Разумеется, А.И. Иванов не мог ограничиться перечислением «падежных показателей» для шести падежей, эквивалентных русским, включая предложный и творительный (именуемый инструментальным): отсутствие «наращений» оказывалось слишком распространённым, и его надо было учитывать при практическом переводе. Однако отказ от выделения падежей, очевидно, интуитивно казался ему несовместимым с представлениями носителя русского языка. Поэтому автор грамматики подходил аналогично тому, как это делали французские грамматисты XVII в., сопоставляя французский язык с латинским. Те считали, что в обоих языках, как и в любом языке мира, те же шесть падежей, включая аблатив и вокатив, но по-французски они выражаются то предлогами, то изменением порядка слов. И А.И. Иванов поступал так же, выделяя, правда, не предлоги, а частицы (термином «послелог» он не пользовался), а для винительного падежа и возможность изменения порядка слов (с. 41). Трактовка числа, впрочем, менее
528
шаблонна: элемент мынь «не обозначает русское множественное число, а придаёт групповое значение» (с. 39).
То же мы видим в разделе о глаголе, где китайский материал втискивается в русскую схему грамматических категорий. Этот раздел начинается со списка «форм, соответствующих спряжению настоящего времени по лицам» (с. 59). И далее (с. 60) приводится таблица, где слева даны личные местоимения, включая инклюзивные и эксклюзивные, а справа стоит один глагол шо с переводом «я, ты... и т.д. говорю, ишь, ит, говорим, говорите, говорят». В ХХ в. в таких случаях уже не говорили о «формах», которых и по канонам русистики должно быть не менее двух, пример же с одной «формой» мог лишь свидетельствовать об отсутствии спряжения. Времён выделяется, естественно, три. Настоящее время, по А.И. Иванову, выражается либо «глагольной основой без окончаний», либо «формой, образуемой путём прибавления к глаголу чжо для указания на длительность действия в настоящем времени» (с. 60). Спрашивается, почему это показатель времени, а не длительности действия? Причина, разумеется, ясна: в русских грамматиках есть только времена. Далее аналогичным образом описываются прошедшее и будущее время, повелительное наклонение, причастия и деепричастия, виды, залоги. Лишь изредка автор отступает от русского канона, выделяя отсутствующие в русских грамматиках «отрицательные формы» (с. 62, 63) и «формы возможности» (с. 64-66), а также среди других залогов «побудительный», то есть каузатив (с. 68, 69). И в этих случаях в русской китаистике уже существовала традиция их выделения. В главе о прилагательных важное место занимает вопрос о степенях сравнения (с. 84-86), фактически, разумеется, о способах перевода русских степеней.
Исходя из задачи установления переводных эквивалентов, А.И. Иванов не рассматривает, например, проблему того, где мы имеем дело с одной единицей, а где с двумя. Например, показатель определения ды в зависимости от того, присоединяется ли он к именам или глаголам, назван в одном месте показателем падежа (с. 40), а в другом месте показателем причастия (с. 63). Как будто речь идёт об омонимах, но в списке «основных частиц и т.п.» (с. 299), по-видимому, принадлежащем А.И. Иванову, ды трактуется как единый показатель. Так считал Е.Д. Поливанов, но его соавтор, нигде не обсуждающий данную проблему, скорее исходил из принципа: одна единица там, где используется один и тот же иероглиф. Отмечу, что в список попадают и те элементы, которые А.И. Иванов описывал как «окончания» (ба и др.) или «префиксы» (бу). Он, правда,
529
употребил не очень ясное «и т.п.», показывая, насколько ему не важен статус данных единиц. Вообще в вопросе о границах слова А.И. Иванов наиболее явно расходится со своим соавтором: Е.Д. Поливанов (см. ниже) считал односложные слова в современном китайском языке редким исключением, но А.И. Иванов выделял их постоянно. Например, бай «белый» - компонент слова у Е.Д. Поливанова (с. 16) и слово у А.И. Иванова (с. 81).
Малое внимание у А.И. Иванова уделено и проблеме частей речи. При отсутствии словообразовательных элементов деление по частям речи проводится без каких-либо обоснований на основе частеречной принадлежности стандартного русского эквивалента. Но, например, то же самое ды появляется ещё раз (третий показатель или всё тот же самый?) как словообразовательный элемент, преобразующий существительное в прилагательное: мутоу - дерево, мутоу-ды - деревянный (с. 82). Опять-таки примат перевода. Но здесь редкий случай, когда данный принцип нарушается во имя сходства в китайском языке: признаётся, что «такие производные прилагательные в кит. яз. далеко не всегда соответствует прилагательным же в русском языке»: шушан-ды от шушан - «книга» устроено так же, но переводится как «находящийся в книге» (с. 83).
Непоследовательная ориентация на русский перевод видна и, например, в таком месте: «В большинстве случаев русскому союзу в кит. предложении соответствия мы не найдем. В тех же случаях, когда переводными эквивалентами русских слов в действительности оказываются известные китайские слова (или части слов - морфемы), эти кит. слова соответствуют при переводе русским союзам, имея формальное значение других частей речи. При этом некоторые кит. слова имеют только значение союзов» (с. 100). Если в случае существительных или глаголов соответствия частей речи не вызывали у А.И. Иванова сомнений, то в случае с грамматикализованными частями речи он ориентировался и на их формальные свойства и не решался называть союзами даже слова, не имевшие других значений.
Раздел «Синтаксические замечания» (с. 106-116) совсем краток. В его начале А.И. Иванов единственный раз вспоминает идеи своего соавтора об отсутствии «категорического разграничения с формальной точки зрения между словами и предложениями» (с. 106) и пытается как-то их учесть; не пытается он и искать в китайском языке согласование сказуемого с подлежащим (там же). Но затем и здесь речь начинает идти о типах придаточных предложений и прочих вещах, принятых в русистике.
Итак, изданные в 1930 г. разделы грамматики, написанные А.И. Ивановым, почти всецело опираются на практическую тра-
530
дицию, сложившуюся намного раньше и принадлежавшую предыдущему столетию. Не говорю сейчас о других странах, но и в русской науке к тому времени уже были работы Ф.Ф. Фортунатова, И.А. Бодуэна де Куртенэ, Л.В. Щербы, А.М. Пешковского и других языковедов, менее ориентированных на практические цели, но ушедших далеко вперёд в науке. Среди них к этому времени заметное место уже занял и Е.Д. Поливанов.
Евгений Дмитриевич был учеником основателя мировой фонологии И.А. Бодуэна де Куртенэ и был верен его концепции фонологии как «психофонетики», от которой к 1930 г. отошло большинство лингвистов, включая учёных бодуэновской школы (Л.В. Щерба). Именно за это в 30-е гг. его критиковали Р. Якобсон и Н. Трубецкой. Психологическое понимание фонологии проявляется и в данной грамматике. Именно поэтому Е.Д. Поливанов уже на первой странице книги говорит о русском и китайском «языковом мышлении» и называет фонему для русского и других европейских языков «зву-копредставлением» (с. 3).
Однако новым в мировом языкознании был тезис Е.Д. Поливанова о коренном различии европейского и китайского «звукопред-ставлений» (И.А. Бодуэн де Куртенэ специально не занимался китайским и другими языками сходного строя). «К европейским языкам применимо положение, что слова формируются из звуков (или звукопредставлений как таковых). Для китайского же нужно было бы сказать, наоборот, что слова формируются из слогов (или слого-представлений)» (с. 4). В пользу такого заключения, однако, приводятся не психологические, а собственно лингвистические аргументы: «морфемой по общей норме является именно целый и единый слог» (с. 4), нет чередований звуков внутри слога, «звуки располагаются в составе слога в одном, строго определённом порядке» (с. 5). В отличие от европейских языков слоги (силлабемы) китайского языка «относительно легко могут быть учтены (подсчитаны)» (с. 6), хотя их количество и больше числа фонем в различных языках. Тем самым мы можем для китайского языка «говорить. о значительной близости представления слога к понятию элементарной фонетической величины, т.е. к категории тех единиц, с которыми фактически имеет дело языковое мышление в формировании слов - в построении слов - том процессе, который имеет место при заучивании языка ребёнком» (с. 6, 7).
Таким образом, собственно лингвистические аргументы у Е.Д. Поливанова служат лишь дополнительному подтверждению его концепции, которая прямо связывается с психологией носителя языка,
531
«языковым мышлением» и овладением языком. Здесь тот случай, когда теоретическая концепция учёного прямо влияла на описание конкретного языка. Психологический подход к фонологии к 1930 г. рассматривался новым поколением лингвистов как нечто имеющее уже историческое значение. Если о нём вспоминали, то только как об особенности концепции первого фонолога И.А. Бодуэна де Куртенэ (умершего в преклонном возрасте как раз в конце 1929 г.), снижающей, но не отменяющей его заслуг, но не могло быть и речи о дальнейшем его использовании. Уже в 30-е гг., когда Е.Д. Поливанов присылал Р. Якобсону свои работы, выполненные в Средней Азии (в том числе до сих пор не опубликованную японскую фонетику), то Якобсон и Н. Трубецкой оценили их как свидетельство деградации учёного в обстановке научного вакуума. Но та же теоретическая основа у Евгения Дмитриевича очевидна и в китайской грамматике, написанной, когда он жил в Москве и ни в каком вакууме не находился. А главное, именно психологический подход позволил учёному выдвинуть оригинальную концепцию фонологии китайского языка.
Структурная фонология сложилась в 20-е гг. ХХ в. и активно развивалась до 60-х гг. в нескольких вариантах (Н. Трубецкой и Р. Якобсон, дескриптивисты в США, Московская и Ленинградская школы в СССР и др.). Между вариантами были различия, но все они отвергали психологический подход и опирались на чисто лингвистические критерии. Все они (исключая поздние работы Р. Якобсона 50-60-х гг.) считали основной единицей фонологии фонему, понятие фонемы было уточнением традиционного понятия звука, существовавшего в европейской традиции с античных времён, хотя в других традициях, включая китайскую, понятия могли быть другими [2, с. 30-32]. Все эти лингвисты считали понятие фонемы общелингвистическим, применимым к любому языку. Идея так называемой слогофонемы (сил-лабемы), иногда встречаясь в китаистике, отвергалась в теоретической фонологии, где шли только от фонемы. Е.Д. Поливанов был для своего времени исключением. Впрочем, его отличие от традиции заключалось не столько в ином понимании характера самих единиц (он, например, считал, что китайский слог «удовлетворяет общефонетическому определению слога»; с. 146), сколько в установлении их иерархии. В его концепции присутствовали и слоги, и звуки, но их роль в системе отлична от той, которая имеется в европейских языках.
В фонетическом разделе грамматики Е.Д. Поливанов подробно рассмотрел очень строгую структуру слога как силлабемы, показав, что максимальный состав китайского слога может состоять из четырёх элементов (звуков), но все они, кроме слогообразующего гласного, могут отсутствовать. Рассмотрены тоны и силовое ударение. В
532
ряде случаев автор грамматики опирался на собственные экспериментально-фонетические исследования.
В целом можно сказать, что фонологическая концепция Е.Д. Поливанова имеет явное сходство с подходом китайской традиции, которая, как известно, всегда исходила из слога как первичной единицы и не знала понятия звука. Учёный нигде не апеллирует к этой традиции: в то время её, как и аналогичные традиции других народов, принято было относить к «донаучному» периоду. Однако она ему была, несомненно, известна, а само её существование в данном виде как раз было свидетельством существования учитываемых в грамматике «звукопредставлений». Однако Е.Д. Поливанов не шёл за традицией до конца. Выделяя слоги в качестве первичных единиц, он не членил их на инициаль и финаль, как это делали в китайской традиции и под её влиянием иногда и в европейской китаистике. В качестве составных частей слога выделяются начальнослоговые согласные звуки, неслогообразующие узкие гласные, слогообразующие гласные (или сонанты) и неслогообразующие сонанты (с. 150).
В современной науке концепция слогофонемы (силлабемы) как основной фонологической единицы китайского языка и ряда других языков Восточной и Юго-Восточной Азии широко распространена, часто в виде, ещё более приближающемся к китайской традиции, чем это было у Е.Д. Поливанова. Например, у В.Б. Касевича: «Центральное... место занимает слог в фонологической парадигматике языков, которые в последнее время стало уже достаточно принятым называть слоговыми, или языками слогового строя. Это такие языки, как китайский, вьетнамский, бирманский и вообще большинство языков Китая и материковой Юго-Восточной Азии... В слоговых языках нет полного аналога фонемы неслоговых языков. Вместо этого здесь представлены единицы двух фонологических уровней: слоги, с одной стороны, и их компоненты, инициали и финали, с другой. Инициалью именуется начальный согласный; реже в качестве инициали выступает консонантное сочетание, также рассматриваемое как некоторая сложная единица. Финаль - это вся основная часть слога, за вычетом инициали, взятая как целое» [6, с. 113, 114].
В области грамматики в отличие от фонологии Е.Д. Поливанов не мог опереться на китайскую традицию, здесь используются методы, разрабатывавшиеся в то время на русском языковом материале, но в ряде случаев он был совсем оригинален. Во всех отношениях его трактовки отличаются от трактовок А.И. Иванова.
Евгений Дмитриевич полностью отказался от традиционного для китайской традиции и выработанного на материале вэньяня представления о слоге как базовой лексико-грамматической единице,
533
довольно сильно влиявшего на его соавтора. Выше уже приводилась формулировка о совпадении слога с морфемой «по общей норме», но эта единица по той же общей норме не равна слову. «Слово современного кит. яз. будет состоять, по крайней мере, из двух морфем-слогов» (с. 7). Типичный вид простого китайского слова - «сочетание двух лексических морфем., или инкорпорация» (с. 7, 8). Е.Д. Поливанов подчёркивал недопустимость выделения слов на основе перевода, к которому нередко прибегал его соавтор: инкорпорации одинаковой структуры могут соответствовать в европейских языках и слова, и словосочетания. Главным аргументом в пользу двусложной нормы китайского слова является не семантика и не грамматическое оформление, которое часто может отсутствовать, а «ударение (акцентуационный признак слов): ведь именно лишь при дву-сложности (или многосложности) комплекса может осуществиться его экспираторно-акцентуационная характеристика» (с. 9, 10). Односложные слова не связаны с силовым ударением и представляют собой аномалию, они существуют, но их количество невелико.
Отмечу, что Е.Д. Поливанов одновременно занимался и установлением границ слова в японском языке, обладающим иным грамматическим строем. Здесь он в ранних работах также выделял слова по акцентуационным признакам [9, с. 64], однако в грамматике 1930 г. этот признак уже считается дополнительным, а главным свойством отдельного слова признаётся способность образовать отдельное высказывание. Последний критерий применим и к китайскому языку, но в одновременно писавшейся китайской грамматике как раз он используется как дополнительный: на его основе доказывается существование односложных слов. И шу «книга», и даже бу «нет» -слова, поскольку могут составить отдельное высказывание (с. 199), что не свойственно компонентам инкорпораций; учитывается также грамматическая оформленность (возможность присоединения суффикса -ды) некоторых однослогов (с. 201). Однако в целом именно акцентуационный признак выдвигается на первый план. Отмечу, что идея об акцентуационной оформленности двусложных комплексов потом ушла из нашей китаистики, однако идея о двусложном слове как норме для современного китайского языка прочно вошла в нашу лингвистику.
Менее типичным явлением по сравнению с образованием инкор-пораций признаётся аффиксация. Как известно, многие китаисты вообще отрицают её в данном языке. Но Е.Д. Поливанов признавал её существование, хотя и отмечал её меньшее распространение по сравнению с языками вроде русского. Здесь его подход особенно
534
резко отличается от подхода его соавтора: «из области склонения... сюда принадлежит, строго говоря, только одна-единственная форма -суффиксация на. -ды (-di), которую мы условимся называть Genitiv.-Nominativus или родительно-именительным падежом» (с. 204). Всё остальное, выражаемое в русском языке склонением, выражается «инкорпорационным путем» (с. 203); «склонение носит эмбриональный характер» (с. 221). А в глаголе «спряжения по лицам в китайском языке, разумеется, не существует» (с. 234). К глагольной морфологии относятся лишь «образования времён и наклонений - в частности суффиксальные формы пошедшего времени, повелительного причастия (противополагающиеся бессуфиксальной форме), и с другой стороны, например, префиксальные формы, например..., со значением отрицания действия» (с. 235). Имеются в виду соответственно формы на -ла, -ба и бу-.
Можно видеть, что в концепции Е.Д. Поливанова слоги-морфемы членятся на два полярных класса: корни и аффиксы, а промежуточному классу служебных слов (послелогов, частиц) не находится места. Это вообще характерная черта подхода данного учёного, проявившаяся также и в японской грамматике, где в написанных им разделах нет никаких служебных слов (в отличие от разделов О.В. Плет-нера, не до конца освоившего его идеи). Синтаксическая и акцентуационная несамостоятельность для него были основанием считать тот или иной элемент аффиксом, даже если он имел отделимость. Представляется, что здесь на Е.Д. Поливанова влияла и интуиция носителя русского языка, для которого «нормальная» грамматика связана со словоизменением, хотя те же элементы в японском языке (для которого Е.Д. Поливанов обоснованно признавал категорию падежа) англоязычные лингвисты никогда не относили к inflection, именуя particles или postpositions. В ряде других случаев избегая обычной для А.И. Иванова русификации китайского языка, он в некоторых случаях проявлял такую склонность.
«Инкорпорация является в китайском языке статистически преобладающей формой морфологической конструкции слов» (с. 238, 239). Однако по той же модели строятся и более длинные последовательности, «сочетания двух или более двухсложных или многосложных слов», а между «схемами инкорпораций-слов» и схемами «инкорпо-раций-словосочетаний» нет принципиального различия (с. 239). Правда, на последние схемы не распространяются акцентуационные характеристики слов, но во всём остальном нет разницы между китайской морфологией и китайским синтаксисом; подчёркнуто, что китайский язык, где «вместо двух принципиально-отличных систем. -
535
морфологии и синтаксиса... мы имеем нечто одно», отличается от русского и других языков (с. 22). Выделяются два основных типа ин-корпораций: атрибутивно-именная, соответствующая «обще-морфологическому понятию имени», и глагольно-объективная, соответствующая понятию глагола (с. 240). Среди прочих инкорпораций выделяются и предикативные, соответствующие русским предложениям, однако они составляют специфику лишь в плане межъязыковых соответствий, и «мы имеем право подойти к предикативной инкорпорации с тем же формальным анализом, что и к количественно-равновеликим ин-корпорациям вышерассмотренных типов» (с. 259, 260).
Безусловно, такой подход, шедший вразрез с принятым в европейской традиции жёстким противопоставлением морфологии и синтаксиса, отражал существенную сторону строя китайского языка: отсутствие (по крайней мере, за редким исключением) морфологических показателей (аффиксов и служебных слов) и преимущественное действие правил порядка. В отечественной лингвистике, кажется, ничего подобного к 1930 г. не предлагалось. Зато, как мне представляется, имеется сходство с так называемой грамматикой составляющих, которую в те же годы предложил известный американский лингвист Л. Блумфилд. В соответствии с ней предложение делится на два компонента (составляющих), в большинстве случаев на именную группу (подлежащее с зависимыми членами) и глагольную группу (глагол-сказуемое с дополнениями и обстоятельствами); каждая из составляющих может делиться дальше, пока мы не дойдём либо до слов, либо даже до морфем. Каждая составляющая отмечается парой скобок. Такое представление структуры предложения основано на том, что (по крайней мере, как общее правило) грамматически связанные компоненты должны находиться рядом, а составляющие, следовательно, неразрывны (в графическом представлении скобки вкладываются друг в друга, но не пересекаются). При этом аналогичным образом может представляться и структура предложения, и структура слова без каких-либо принципиальных различий. Грамматика составляющих со времён Л. Блумфилда господствует в англоязычной (но не в российской!) науке; в частности, на ней основаны теории Н. Хомского и его последователей. Наиболее подробное изложение грамматики составляющих в нашей литературе (см. [14, с. 107-155]).
Главное отличие идей Е.Д. Поливанова от грамматики составляющих заключается в том, что американские учёные обычно идут «сверху», от предложения, которое делится на всё более мелкие части, а Е.Д. Поливанов, наоборот, идёт снизу: исходны морфемы, которые соединяются сначала в «инкорпорации 1-й степени» (сложные
536
слова), затем в «синтаксические сочетания». Слово как некоторая, по сути, промежуточная единица у него сохраняется, тогда как в американских работах последних десятилетий оно может не выделяться вообще: вместо него выделяются составляющие нескольких рангов. В современной англоязычной лингвистике и ориентирующейся на неё лингвистике других стран место морфологии и синтаксиса занимает как раз «нечто одно», обычно именуемое синтаксисом. Понимание морфологии и синтаксиса как изучения сочетаний стоящих рядом в определённом порядке значимых элементов языка достаточно естественно для лингвистов, являющихся носителями аналитических языков, в которых правила порядка являются наиболее существенными; поэтому грамматика порядков широко распространилась в странах английского языка, но не в странах с ориентацией на языки иного строя вроде русского (не было ничего похожего и в исконной традиции, основанной на греческом и латинском языках) [3, с. 11]. Е.Д. Поливанов в отличие от американских учёных вроде Н. Хомского не распространял данный подход на любой язык мира (например, в параллельно создававшейся японской грамматике нет ничего похожего), но для китайского языка (который нередко с точки зрения строя сопоставляют с английским) он на основе анализа материала пришёл к сходным выводам.
Отмечу ещё одно положение у Е.Д. Поливанова: «сказуемое нормально предназначается быть наиболее важной в семантическом отношении частью высказываемого» (с. 261); это проявляется и в том, что нормально в предикативной инкорпорации ударен второй элемент, соответствующий сказуемому (хотя бывают и инверсии). Для 1930 г. это положение применительно к любому языку было менее тривиальным, чем оно выглядит сейчас: с античных времён вся европейская традиция (закреплённая и в грамматике, и в аристотелевской логике) основывалась на представлении о том, что предложение - суждение о некотором субъекте, обозначенном подлежащим. Это представление было связано с частным фактом морфологии древнегреческого и ряда других индоевропейских языков, где сказуемое согласуется в лице и числе с подлежащим и как бы подчиняется ему. В китайском языке такого согласования не существует. Сейчас концепция о сказуемом как вершине предложения уже господствует в теоретической лингвистике.
Конец раздела «Вводные замечания» (с. 22, 33) посвящён социолингвистическим проблемам современного автору Китая (не затрагиваемым А.И. Ивановым) и основным особенностям диалектов и диалектных групп. Упомянуто «взаимное расхождение» китайских
537
диалектов, «которое делает уже невозможным перекрёстное языковое общение между их представителями» (с. 22). К ним «вполне применимо было бы и понятие отдельных языков» (с. 24), тем более что до «новейшей фазы» истории Китая не было почвы «для создания единого разговорного языка» (с. 24). «Правда, единство национальной культуры нашло себе выражение в единстве письменного языка, действительно объединяющего все районы Китая, хотя и в пределах определённого социального слоя населения» (с. 24). То есть чисто письменный вэньянь понимается как не совсем полноценный язык, имевший классовый характер. Здесь у Е.Д. Поливанова отразились частые в XIX в. и в первой половине XX в. представления о том, что «живой», «естественный» язык - лишь тот, на котором говорят «народные массы». Такие идеи восходят к эпохе романтизма, но, конечно, особое значение приняли у нас после революции.
Однако ко времени написания грамматики «уже ставится вопрос о господствующем разговорном диалекте», которым может быть лишь пекинский (с. 24); идея нескольких литературных норм для разных диалектов, немного позднее высказанная В.М. Алексеевым, у Е.Д. Поливанова не отражена. Но в силу экономических условий Китай здесь отставал от Японии, где «процесс объединения страны единым разговорным языком близок уже к своему завершению» (с. 24). И не только количественно: в Японии стандартным языком владеет уже «большинство населения», а «в Китае Пекинский говор (т.е. в частности язык столичной интеллигенции, бюрократии) играет роль унифицирующего стандарта лишь по отношению к соответствующим ему «социально-групповым» (или классовым) говорам других районов» (с. 24). И далее: «На стандартный кит. язык, который является предметом преподавания в европейском китаеведении, следует смотреть прежде всего как на определённый социально-групповой и именно классовый диалект» (с. 28). И тут классовый язык. Позже у нас понятие классовости языка стало устойчиво ассоциироваться с Н.Я. Марром, но в 20-30-е гг. им пользовался и самый яркий борец с марризмом.
Кратко охарактеризовав историю борьбы за создание нового стандартного языка, Е.Д. Поливанов пишет: «Мы имеем в настоящее время: 1) книжный язык - искусственный, понятный главным образом для глаза, но не для слуха (применяется в книгах, газетах, журналах), 2) близко стоящий к нему. деловой официальный стиль (документы официального характера, торговые), 3) бай-хуа - «простой язык» письменный, как противоположение книжному искусственному, 4) разговорный язык» (с. 31, 32). То есть любой язык, не
538
понятный на слух, трактуется как «искусственный», а также «мёртвый» (с. 31). Но, безусловно, в это время в Китае уже шло вытеснение классического книжного языка литературным языком на разговорной основе, в наше время завершившееся.
Иногда показательно не только то, о чём пишет Е.Д. Поливанов, но и то, о чём он не пишет. Единственная сфера, которую он полностью отдал соавтору, - это иероглифика. О китайской письменности лишь беглые упоминания, самое пространное из них связано с рассказом о планах «японских политических обществ», которые прикрываются «лозунгом графического (а следовательно и культурного) объединения Японии, Китая и Кореи» «посредством китайской иероглифической письменности» (с. 30). Прямого осуждения иерог-лифики нигде нет, но контекст её упоминания отрицателен. В других работах учёный прямо осуждал иероглифику: «В Японии и в Китае до сих пор пишут труднейшим в мире иероглифическим письмом.: ведь проекты замены японской и китайской иероглифи-ки уже разработаны, и, казалось бы, отчего не реализовать эти проекты в массовом общенациональном масштабе? Но это будет сделано лишь тогда, когда в Японии и Китае будут свои Октябрьские революции» [10, с. 257]. Пока что иероглифы приходится учить, поэтому в практической части книги, написанной А.И. Ивановым, им отведено должное место, но научного интереса это обречённое на гибель явление для учёного не представляет. Вопросы замены иероглифов каким-либо иным письмом и письменной реформы Е.Д. Поливанов также не рассматривает.
Безусловно, грамматика китайского языка 1930 г. в части, написанной Е.Д. Поливановым, была важным шагом вперёд не только в отечественной, но и в мировой китаистике. А часть А.И. Иванова отразила неизбежный и исторически необходимый этап развития знаний о китайском языке, однако, к ХХ в. уже давно пройденный.
Литература
1. Алпатов В.М. Изучение японского языка в России и СССР. М., 1988.
2. Алпатов В.М. История лингвистических учений. Изд. 4-е. М., 2005.
3. Алпатов В.М. Русская и английская лингвистические традиции // VII Международная научная конференция «Язык, культура, общество». Пленарные доклады. М., 2013.
4. Ашнин Ф.Д., Алпатов В.М., Насилов Д.М. Репрессированная тюркология. М., 2002.
5. Бабинцев А.А. Из истории русского японоведения // Японская филология. М., 1968.
6. Касевич В.Б. Труды по языкознанию, том 1. СПб., 2006.
539
7. Люди и судьбы. Библиографический словарь востоковедов - жертв политического террора в советский период. 1917-1991. М., 2003.
8. Плетнер О.В., Поливанов Е.Д. Грамматика японского разговорного языка. М., 1930.
9. Поливанов Е.Д. Психолингвистические наблюдения над японскими диалектами. Пг., 1917.
10. Поливанов Е.Д. Статьи по языкознанию. М., 1968.
11. Поппе Н.Н. Лингвистические проблемы Восточной Сибири. М.Иркутск, 1933.
12. Александр Николаевич Самойлович. Научная переписка. Биография. М., 2008.
13. Список работ Е.Д. Поливанова // Поливанов Е.Д. Статьи по общему языкознанию. М., 1968.
14. Тестелец Я.Г. Введение в общий синтаксис. М., 2001.
540
