CC BY
92
ФИЛОСОФИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2011. № 1. С. 41-44.
УДК 1 (44) (091) 18 Ю.В. Ватолина
Санкт-Петербургский государственный университет
ДРУГОЙ В ЛОГИКЕ ТОЖДЕСТВА:
ПРИСВОЕНИЕ, ИСКЛЮЧЕНИЕ, ЗАБВЕНИЕ
Посвящена критике М. Фуко суверенного европейского разума, становление которого осуществляется благодаря практикам исключения «другого». В данном случае речь идет прежде всего о конструировании образа человека неразумного и его исключении. Дискурсивная позиция Фуко определяется автором статьи как внеполо-женная сложившимся формам современной европейской культуры.
Ключевые слова: логика Тождества, практики исключения, «свой»/ «чужой», Другой, инаковость, неразумие, безумие.
В современной философии проблема «я»/другой решается по-разному: различные версии её решения формируются с позиций «диалогизма» и герменевтики, экзистенциально-феноменологической рефлексии. Сегодня, очевидно, эта проблема не может рассматриваться без учета постструктуралистской критики идеологии, дискурсов власти и господства, а также субъекта; одна из работ наиболее значимых с этой точки зрения - «История безумия в классическую эпоху» Мишеля Фуко (1961). В ней Фуко анализирует процесс формирования современной западной культуры с присущим ей само-тождественным разумом и субъектом посредством установления границ между «своим» и «чужим», благодаря практикам исключения «другого».
Логика исключения и социальные институты, которые её обслуживают, берут начало в восприятии больных лепрой и практиках обращения с ними. Когда болезнь отступает, лепрозории приходят в запустение и обнаруживается необходимость нового пришествия Чужого. Она определяется не только и не столько наличием предуготовленных и опустевших физических мест, сколько опустевшей нишей на уровне общественного сознания: больной лепрой воспринимался как подвергнутый Божьей каре, но и осененный благодатью одновременно; изгнанный из «сообщества видимой церкви», он одновременно реинтегрировался в него как напоминание о Боге, самих основаниях существования. Тот, кто по-настоящему вписывается и прочно занимает сформированную нишу исключения и изоляции, становится человек неразумный.
Опыт безумия, к которому, как к изначальному, апеллирует Фуко, - переживание неразумия и его выражение в конце Средних веков и на заре эпохи Возрождения. «Безумие» представляет собой сложный семантический комплекс: в художественных образах этого времени выражается его восприятие как подоплеки, изнанки мироздания, видение в нем предвестья смерти и конца времен, звериная сущность
© Ю.В. Ватолина, 2011
человеческого естества и тайное знание. Образом, наиболее символичным с точки зрения воплощения в нем ренессансного восприятия безумия и безумцев, по Фуко, является «корабль дураков» - объект,
имеющий место как в искусстве, так и в жизни. Безумцы, препровождаемые в вечное плаванье, исключаются из социума, но их изгнание носит характер ритуального: корабль размещается в неком между-мирье, «пограничной зоне между миром, человеком и смертью» (курсив мой. - Ю.В.). В период раннего Возрождения безумец, безумие предстают в своей инаковости как фигуры различия.
Дальнейшая история отношений разума и неразумия предстает как история присвоения / объективации последнего, его исключения, лишения собственного голоса.
Уже в изначальной системе воплощений вселенского неразумия обнаруживается трещина, которая позже превратится в раскол, пропасть: на молчаливых живописных полотнах Босха, Брейгеля, Дирка Боутса, Дюрера выражается опыт космического, драматически переживаемого безумия, которое ужасает и зачаровывает, вовлекает одновременно; в литературе, философии, морали этого времени (например, у Эразма) безумие, по большей части, предстает как метаморфозы Глупости, человеческие изъяны и пороки, которые получают критическое осмысление, предстают в свете иронии. Постепенно опыт вселенского, космического безумия погружается в забвение, в то время как опыт критический оказывается не только востребованным эпохой, но и определяющим для дальнейшей истории нашей культуры.
В ренессансном литературно-критическом опыте неразумия Фуко обнаруживаются начала той логики отчуждения европейского разума от своего другого, которая в полной мере заявит о себе в Новое время. В отличие от «истины вещей», «великой природы», Глупость присуща человеку, при-ближена к нему, в смысле понятности. Парадоксальным образом подобная «близость» неразумия позволяет занять по отношению к нему удаленную, над-стоящую позицию, что и делает Мудрец. С высоты его местонахождения безумие предстает в качестве безопасного объекта. Фуко: «Держать в узде этот безмятежный мир не составляет труда; вся его простодушная привлекательность без утайки предстает перед взором мудреца, а тот, смеясь, всегда
держится от него на расстоянии... Безумие перестает быть привычной и непостижимой чуждостью мироздания; оно -всего лишь зрелище, давно утратившее новизну для чуждого ему зрителя; оно уже не образ универсума (cosmos), но характерная черта века (aevum)» [1, с. 45-46]. В выдвижении на первый план языкового, критического опыта освоения неразумия заявляет о себе общая тенденция: безумие встраивается в структуру «разумности», присваивается разумом как его противоположность, как одно из его проявлений. Подобное присвоение обессиливает безумие, в то время как разум, напротив, утверждает себя в господстве и суверенности. Немаловажно, что безумие утрачивает свой язык, начинает излагать свою истину на языке рассудка. Неразумие, ранее представавшее в своей инаковости, связывавшее человека, общество со смертью, теперь вписывается в логику само-повторения разума, игру взаимообрати-мостей «своего» и «чужого».
Символ опыта неразумия Нового времени для Фуко - философская фигура Декарта. Декарт устанавливает различие между безумием и сновидением, обманом чувств. Сновидение, как и обман чувств, способны ввести ум в заблуждение, но лишь временно; истина «я»-присутствия всегда остается «в осадке». Безумие же, вообще, не имеет к истине отношения, как оно не имеет его к мысли, мыслящему (и лишь в процессе мысли существующему) субъекту. Комментируя размышления Фуко о философской рефлексии Декарта, даже несколько заостряя, усиливая их, М. Бланшо в эссе «Забвение, безрассудство» делает следующее замечание: «Декарт “странным усилием” сводит безумие к молчанию; таков торжественный перебой первого “Размышления” - отказ от всяких отношений с сумасбродством, которого требует воцарение ratio. Проделывается это с показательной жестокостью.» [2, с. 64]. Утверждение суверенного «я», субъекта мысли отныне будет осуществляться за счет полного отречения от безрассудства, его полного забвения и, продолжая мысль, можно сказать, забвения Другого, вообще.
В Новое время «прогресс» в установлении суверенного европейского разума отнюдь не исчерпывается сферой философского знания. Он охватывает обширную область культуры и ознаменовывается созданием институтов исключения и учреждений для изоляции, куда вместе с
Другой в логике Тождества: присвоение, исключение, забвение
43
«развратниками», «расточительными от-
цами семейства», «блудными сыновьями», «богохульниками», «теми, кто пытается
себя погубить», «либертинами» и т. д. и т.п. препровождается и «целое племя безумцев». В основе вынесения всех этих опытов существования за пределы социальной жизни лежит буржуазная мечта о государственном правопорядке, основанном на добродетели. Отныне на карте нашего мира появляется, как выражается Фуко, «некая белая страница», или, как говорит об этом Бланшо, «своего рода бормочущая пустота».
Исключение, забвение тех, кто позже станет чужими, асоциальными элементами, распознаваемыми довольно четко, по мысли автора «Истории безумия», связано с «искажением давно знакомых социальных обличий», «нарушением обычного хода вещей», разрывом «привычных для всех связей»: «...благодаря ему в человеке возникало нечто недосягаемое для него самого, некая точка на горизонте, бесконечно далекая от нас» [1, с. 96]. Сам жест исключения формирует образ «другого», «чужого» (в соответствии с перечнем В. Подороги, «человека безумного», «человека перверсивного», «человека преступного», «человека гомосексуального» [3, с. 47]), и безумие как психический изъян, перенесенное на «нашу почву», оцениваемое с этической позиции, становится конститутивным элементом в его структуре.
За стенами изоляторов формируется особый, аутентичный мир неразумия: между различными категориями людей, населяющими его, устанавливаются невидимые связи, складываются определенные взаимоотношения; там рождаются или воз-рождаются, возникают новые, но отсылающие к архаике, формы поведения, способы оформления опыта, язык, другой, чем тот, что является функцией разума и морали: «От комплекса вины и сексуальной патетики к старинным ри-туалам-обсессиям, заклятиям и магическим приемам, к чарам и бредовым видениям, подчиненным законам сердца, протягивается некая незримая сеть, как бы намечающая скрытые основания, на которых строится наш современный опыт безумия» [1, с. 119]. С одной стороны, классическая эпоха «придвигает» к безумию типы опыта, табуированные ей; с другой - безумие обретает черты проступка, пре-ступления. Соседство «эротики, святотатства, магических ритуалов, вы-
ражающих законы сердца», имеет последствия и для тех, чье место во-вне легитимного социального порядка, и для ортодоксального или расхожего восприятия асоциальных элементов.
М. Фуко отказывается от укоренившихся представлений о демифологизирующей силе «позитивной» науки - психиатрии, медицины, которая якобы освобождает безумие от предрассудков, этических оценок, сложившихся в классический век. Черты современного опыта безумия усматриваются им в опыте неразумия XVIII в. Понятие антропологической нормы, присущее психиатрии XIX в., формируется на основе синтеза двух опытов безумия, в XVIII в. существующих раздельно. Один из них - опыт юридического освоения безумия, в рамках которого осуществляется обращение к душевнобольному как к личности, субъекту права, достаточно тонко дифференцируются формы деятельности и обязанности, которые тот способен или неспособен выполнять. Другой опыт - социальный - обращается к индивидууму как к субъекту морали, по большому счету, основывается на чувстве присутствия инакового, оперирует определениями «нормальное» / «ненормальное», «здоровое» / «болезненное», «да»/«нет», за которыми стоит императив изоляции. Фуко: «.“нормальный человек” - мыслительный конструкт; если и есть у него какое-то место, то искать его следует отнюдь не в пространстве природы, но внутри той системы, которая строится на отождествлении эоаиэ, человека общественного, с правовым субъектом; а, следовательно, безумец признается таковым не в силу болезни, переместившей его на периферию нормы, но потому, что наша культура отвела ему место в точке пересечения общественного договора об изоляции и юридического знания, определяющего дееспособность правовых субъектов» [1, с. 144].
XIX в. изымает безумцев из среды, ставшей для них родной почвой, перемещает их из изоляторов в больницы; как полагали Пинель и Тьюк, ознаменовавшие своей реформой реструктуризацию классического опыта неразумия, это было актом освобождения. Фуко пересматривает его значение. Следуя его мысли, понятие «безумие» и так включало в себя «идею свободы»: в классический век свобода являет себя в момент выбора не-разумия, изоляции; жест отказа актуализирует связь безумия с «истиной вообще» (бытием,
дневным светом). Безумец является и не является собой одновременно, он себе не тождественен, он - не «пленник собственной свободы». В пространстве психиатрической клиники безумец «свободен», и в этой свободе обнаруживает свою истину. Теперь, однако, истина безумия лишается былой трагической глубины, это всего лишь истина человека. Фуко: «.если прежде безумец был Чужим относительно Бытия - человеком-ничто, иллюзией, РаШиэ (пустотой небытия и парадоксальным проявлением этой пустоты), то теперь он прочно заключен в своей истине и тем самым далек от нее. Теперь он Чужой относительно себя самого, Отчужденный, Сумасшедший» [1, с. 503]. Безумец отчужден от своего рассудка, своей воли; стихийно низвергшийся до объекта, вещи, он отчуждается в дистанцированную фигуру врача, а его истина излагается бесстрастным языком позитивистской науки.
Автор «Истории безумия» показывает связь разума со своим другим, негативным двойником - не-разумием, значение безрассудства для самопознания; в частности, делает это на материале «Племянника Рамо» Д. Дидро. В интерпретации Фуко, племянник - другой по отношению к тем «формам разума», среди которых он существует; он присутствует в социальной реальности «на правах вещи, которая находится в распоряжении разумных людей, собственности, которую они демонстрируют и передают друг другу». Подоплека этого присвоения, однако, - то, что безумный шут необходим разуму; не будь его, «разум лишился бы своей реальности, стал бы пустым и однообразным, докучным себе самому.». Разуму, оторвавшемуся от своей почвы - трагического безумия - грозит выродиться в пустопорожнюю болтовню, бесконечно движимую собственными противоречиями. С. Л. Фокин, обращая внимание на «взаимность разума и неразумия», проясненную в «Истории безумия», пишет о возможном разрыве разума с безрассудством: «Однако такой разрыв означал бы конец вековой взаимности разума и неразумия, означал бы, как это ни парадоксально, гибель разума, поскольку он утверждался, определялся именно в диалоге с неразумием, означал бы исчезновение, в конечном итоге, истины, как таковой» [4, с. 41]. Полный разрыв разума с неразумием, однако, не состоялся, изгнанное в подполье, неразумие, тем не менее, не исчезло
совсем: оно изъясняет свою (не-)истину на родном ему, древнем языке в произведениях Гёльдерлина, Нерваля, Ницше, Ван Гога, Реймона Русселя, Антонена Арто -тех, кто ушел с проторенной дороги и отважился заглянуть в его бездну, к чьим странным речам призывает с вниманием отнестись М. Фуко.
На стороне тех, кто осознанно сбился с пути, вне сложившихся форм европейской рефлексии и сформировавшегося корпуса научного и обыденного знания, автор «Истории безумия» располагает свою дискурсивную позицию. С этой -объективирующей рассудок дистанции -Фуко раскрывает логику его функционирования, его механику; раскрывает с тем, чтобы, как пишет Б.В. Марков, использовать знание в качестве «противоядия», обернув его против себя самого [5, с. 177]. Так, раскрыв механизмы объективации, заключения, используемые рассудком, Фуко снова и снова, подобно магическому заклинанию, повторяет имена Ницше, Арто, Русселя, будто бы изолируя разум, очерчивая его сакральным кругом с тем, чтобы освободить древние, как мир, хто-нические силы безумия.
Текст Фуко, посвященный отношениям европейского разума со своим отчужденным другим - неразумием, тем не менее, почти неизбежно наводит на мысль о принципиальной невозможности принятия Чужого в его Инаковости в рамках современных форм европейской культуры, образа мысли: это противоречит самой природе Рассудка, установившегося посредством репрессивных практик; все инаковое, основанное на различии, либо отбрасывается от себя им, либо присваивается.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Фуко М. История безумия в классическую эпоху / пер. с франц. И.К. Стаф. СПб., 1997. 576 с.
[2] Бланшо М. Забвение, безрассудство// Бланшо М. Мишель Фуко, каким я его себе представляю / пер. с франц. и послесловие В.Е. Лапиц-кого. СПб., 2002. С. 53-74.
[3] Подорога В. Словарь аналитической антропологии: Антропология тела, Мимесис, Другой, Событие, Тело без органов, Картография тела // Логос: Филос. журнал. 1999. № 2. С. 26-88.
[4] Фокин С. Л. Философ-вне-себя. Жорж Батай. СПб., 2002. 320 с.
[5] Марков Б. В. Знаки бытия. СПб., 2001. 568 с.
