CC BY
154
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ И ФОЛЬКЛОР
УДК 821.161
Уртминцева М. Г.
Древнерусский Пролог в художественном сознании Н. С. Лескова*
Исследование идейных и художественных принципов интерпретации сюжетов Прологов в художественном и публицистическом наследии Лескова - одно из современных направлений в изучении творческого наследия писателя. Проложные сюжеты в произведениях Лескова - важнейшая составляющая их поэтики, ключ к истолкованию его концепции мира и человека, пониманию идеи «праведничества» и форм ее художественного воплощения в произведениях художника.
Research of the ideological and art principles of interpretation of plots of Prologues in Leskov's art and publicistic heritage - one of the modern directions in studying of a creative heritage of the writer. Pro-false plots in Leskov's works - the most important component of their poetics, a key to interpretation of its concept of the world and the person, to understanding of idea of "pravednichestvo" and forms of its artistic realization in works of the artist.
Ключевые слова: Лесков, Пролог, сюжет, поэтика, интерпретация, «праведниче-ство», Толстой, Пушкин.
Key words: Leskov, Prologue, plot, poetics, interpretation, "pravednichestvo", Tolstoy, Pushkin.
Проблема «Лесков и древнерусские Прологи», много раз поднимавшаяся комментаторами собраний сочинений писателя в связи с подготовкой текстов «легендарных», как их называл сам писатель, повестей, практически не изучена в отечественном литературоведении. Причин возникновения этой научной лакуны несколько.
В течение многих лет ученые-филологи не имели возможности познакомиться с тем, что собой представляет Пролог - сборник кратких житий святых, патериковых легенд, поучений и назидательных рассказов, расположенных по месяцам и дням года [9]. Другая сложность решения проблемы в том, что состав одного Пролога может существенно отличаться от другого. Это объясняется тем, что переведенный на славянские языки Пролог, возникший в Х - XI веках в Византии, в XII веке был дополнен русскими житиями святых (Житие Бориса и Г леба, княгини Ольги, Феодосия Печерского и др.). Этот процесс расширения состава Пролога продолжился и в дальнейшем: в него стали включать местные сказания и легенды,
© Уртминцева М. Г., 2013
* Работа выполнена при поддержке Федеральной целевой программы "Научные и научно-педагогические кадры инновационной России". Номер соглашения 14.132.21.1050 от 14 сентября 2012 г.
апокрифические повести и т.д. И наконец, третья причина, состоит в том, что долгое время в отечественной литературной науке репутация Лескова была «подпорчена» не только печальной славой его романа «Некуда». На нем стояло «клеймо» человека, пропагандирующего в своих произведениях идеи христианства, религиозной веры, что не вписывалось в сферу интересов советского литературоведения. В задачу данной статьи не входит решение поставленной проблемы, мы постараемся наметить лишь основные подходы к ее разработке.
Интерес Лескова к Прологу впервые был обозначен им в статье «Жития как литературный источник», в которой писатель говорил о постоянном интересе русских писателей к житийным сюжетам: «Жития читали Пушкин, Герцен (Искандер), Костомаров, Достоевский, и по слухам, ими же усерднее всех вышеупомянутых занимается граф Лев Н. Толстой» [6]. Во второй половине 80-х годов Лесков уже сам много работает над «Систематическим обозрением Пролога». (В одном из неопубликованных писем к Суворину Лесков называет другой вариант заглавия - «Женские типы по Прологу») [2, л. 130]. В неопубликованном письме к Суворину Лесков признавался: «Пролог - хлам, но в этом хламе есть картины, каких не выдумаешь. Я их покажу все, и другому в Прологе ничего искать не останется... Апокрифы писать лучше, чем пружиться над ледащими вымыслами» [2, л. 121]. В авторском примечании к первой публикации легенды «Прекрасная Аза», обработанной в числе тридцати семи женских типов «Обозрения», Лесков писал: «Рассказ о Египтянке Азе составляет этюд, приводимый здесь отрывком из систематического обозрения Пролога, которое в полном изложении будет напечатано в ежемесячном журнале» [7]. Готовя читателя к восприятию идеи своего рассказа, писатель сопровождает его послесловием, в котором оговаривается, «что житийные книги не почитают Азу святою и что повесть ее - просто повесть для чтения, но в ней есть поэтическая прелесть и литературное значение» [4, X, с. 597]. Однако в связи с публикацией «Прекрасной Азы» и других проложных рассказов («Скоморох Памфалон», «Гора», «Совестный Данила») Лесков постоянно испытывает цензурные притеснения как со стороны духовных чинов, так и со стороны литературной критики. Он убеждает редакторов, издателей в том, что в его «Обозрении» все серьезно и нравственно, все скромно и что автор «не усиливал, а смягчал всякое выражение Пролога» [8, с. 83]. Современная Лескову критика неоднократно упрекала автора в том, что при пересказе Пролога он много дает от себя. Так, Л. Толстой считал, что «у Лескова нет чувства меры <...> Лесков берет «Прологи», заимствует из них, но искажает их» [5, с. 58]. Свободное обращение Лескова с источниками часто заставляло его оппонентов прибегать к тому, чтобы противопоставлять варианты интерпретации сюжетов Пролога Лесковым и Толстым, убеждая читателя в том, что рассказы Лескова - грубые подделки, которые он выдавал «за подлинные сказания Пролога» [1]. Лесков защищался, настаивая на своем праве художника интерпретировать
Пролог так, как ему подсказывало чутье художника и публициста. В статье «Лучший богомолец» (1886), посвященной проблеме проложных источников в творчестве позднего Л. Толстого, Лесков предоставляет подготовленному читателю возможность составить мнение о справедливости сделанных упреков не только ему, но и его знаменитому современнику. Речь идет о Прологах, которые печатались в Москве, как пишет Лесков, « в типографии тамошнего единоверческого монастыря, для единоверцев. Единоверческие Прологи состоят из четырех томов в лист; они продаются везде открыто, стоят 36 рублей и не разнятся в содержании ничем от старых, патриарших Прологов» [9, с. 102].
Пафосом статьи становится защита Толстого от обвинений в неверном и вредном толковании евангельских истин: Лесков утверждает, что Толстой «знает богословские науки», но «не согласен с известными выводами», которые делает из евангельских постулатов официальная церковь и ее защитники. В качестве аргумента Лесков включает в состав статьи переведенный им сюжет о богоугодном дровоколе, чья молитва принесла кипрскому народу долгожданный дождь и спасла урожай от засухи, а народ от голодной смерти. Перевод стал иллюстрацией тезиса Лескова о том, что «можно представить простого человека даже соделывающим такие дела, которые приходились не по силам лицам духовным» [3, с. 103]. Писатель рассказывает о простой правде маленького человека, убежденного, что «не трудяся кушать» невозможно, которую в доступной форме он преподносит в ответ на просьбу преклонившегося перед ним епископа. Этот рассказ, по мнению Лескова, имеет самое «сильное сродство с духом народных рассказов Л.Н. Толстого» и служит примером благочестивого и назидательного чтения для народа, как и рассказ Толстого «Три старца», где художественно обработана идея о епископе, который, согласно легенде, «важность свою ставил ни во что, а искал только пользы народу и для того нимало не стеснялся всенародно поставить себя ниже дровокола» [3, с. 109]. В постскриптуме статьи Лесков «дописывает» сюжет легенды о дровоколе, соединяя его с сюжетом повествования Памвы от 16 ноября, цитируя слова том, что страшно будет то время, когда «монахи оставят труд и последуют пениям и гласам». Действительно, Лесков «искажает» источник, соединяя фрагменты Пролога, разведенные во времени их чтения, но в этом соединении, по мнению писателя, более отчетливо проступает тенденция, доступная пониманию простого человека.
Функцию аргумента в защите Толстого от нападок критики, упрекавшей его в сочинительстве, выполняет проложный сюжет и в статье Лескова «О куфельном мужике и проч». Содержание и структуру статьи определяет образ-артефакт, на который Лесков обращает внимание читателя, выделяя его курсивом: многие сюжеты позднего Толстого позаимствованы им из древнерусского Пролога. Рассказывая один из эпизодов жития Макария Александрийского, к которому вернулась нетронутая кисть свежего винограда, отданная им ученику, в свою очередь пославше-
го ее другому, Лесков убеждает читателя поверить в то, что мотив благородной жертвы во имя других «имеет полное сходство с тем, как представляется у Толстого подобное же событие, случившееся три века ранее в той же Палестине». Эпизод из жития Макария Александрийского взят Лесковым из книги «Лавсаик» Палладия Еленопольского [9, с. 136]. Лесков имеет в виду евангельскую легенду о том, как Иисус Христос накормил пятью хлебами пять тысяч человек, так, что все насытились. Толстой дал толкование этой легенды в «Кратком изложении евангелия».
Конечно, Лесков не имеет в виду тождественность стилевых воплощений источника и его художественную обработку Толстым: ему важно показать, что дух житийных сказаний - тот дух, который в «повествовательной форме ближе знаком нашему религиозному простолюдину». Эта мысль становится основанием для интерпретации идеи рассказа Толстого «Смерть Ивана Ильича», где куфельному мужику Герасиму отводится роль носителя высшего нравственного знания жизни. В общении с ним герой Толстого понимает, что «вся его жизнь была не то». Таким образом, приведенная Лесковым евангельская притча служит доказательством мысли писателя о необходимости возвращения к народным нравственным идеалам, хранящимся в сюжетах Пролога.
Изложенные в публицистике принципы интерпретации проложных сюжетов Лесков вскоре воплощает в собственной художественной практике, в частности, в египетской повести «Гора», имевшей первоначальное название «Зенон-златокузнец». Сюжет Пролога от 7 октября повествует о торжестве христианской веры над языческой: истинный христианин злато-кузнец, лишивший себя глаза, чуть было не соблазнившего его на грех, молитвой спасает единоверцев [10]. Гора Адер сошла в Нил, и «мнози варвари вероваша в Святую Троицу и крестишася». Лесков переставляет акценты в сюжете и выстраивает его вокруг истории обращения язычницы Нефоры в христианство художником Зеноном - «потаенным христианином», посвятившим себя искусству и «размышлениям о высоких вопросах». Центральным испытанием героя повести Лескова является испытание Зенона-художника. Нефорис решает купить мастера, сделав его своим любовником и таким образом «присвоить себе его искусство». Будучи уверенной в том, что «долг художника служить красоте» [4, X, с. 10], она не знает о нравственном аспекте творчества. Страстное желание Нефоры продать себя сталкивается с отказом Зенона вступить в сделку. Так же, как и в проложном сюжете, художник как истинный христианин лишает себя глаза, едва не соблазнившего его. Сохраняя в пересказе легенды этот мотив, Лесков значительно расширяет другой - мотив торга.
Мотив купли-продажи приобретает социально-нравственный характер, обнаруживая истинную сущность каждого персонажа. Лесков вводит в повесть отсутствующих в Прологе героев Бубасту, Пеоха, «персонифицируя» и тем самым усиливая функцию мотива торга. Одиннадцатая глава повести начинается с «пушкинской» темы бунта, «бессмысленного и бес-
пощадного». «Бунты и восстания, - пишет Лесков, - всего легче затеваются при унынии и страхе» [4, X, с. 28]. Движение сюжета, ранее объясняемое только стремлением Нефоры отомстить Зенону, осложняется теперь темой мщения христианину и его Богу. Лесков, не обращаясь к форме прямой речи, передает волнение героини особым ритмом сбивчивой речи («... он будет ее невольник, ее раб и. любовник. Или она будет его томить, терзать, мучить ...»). Смятение Нефоры объясняется тем, что она не знала, «чем это кончится, но это даст цену всей ее жизни.» [4, X, с. 54]. Гибель христиан станет платой за нанесенную личную обиду: Зенон не оценил ее красоту. Причиной бунта, спровоцированного властями, стала «вина» христиан, продававших свои товары по более низким ценам, чем другие жители Египта.
Лесков показывает, что практически каждый состоятельный христианин готов «продать» чужую жизнь, чтобы спасти свою. Епископ ценит свою жизнь равной жизням всех христиан Александрии, представляя список их имен правителю, богатые христиане откупаются состоянием и бросают бедняков на произвол властей, патриарх покупает милость императора коврами, сделанными членами его общины. В реализации мотива торга в его социально-нравственном варианте особая роль отводится Лесковым образу мемфита Пеоха. Этого персонажа нет в сюжете Пролога, но именно ему Лесков отводит роль автора идеи направить против христиан слово их Бога: сила веры может заставить гору «тронуться с места и броситься в воду» [4, X, с. 30]. Пеох движим ненавистью к представителям иной веры, давая выход своей страсти, подобно тому, как это представлено в образе Клеопатры из «Египетских ночей» Пушкина. На первый взгляд, чувственная страсть Клеопатры не имеет ничего общего с ненавистью язычника Пеоха. Пушкинская Клеопатра произносит знаменательные слова: «Блаженство можно вам купить./ Внемлите мне: могу равенство / Меж нами я восстановить. / Кто к торгу страстному приступит?» [11, VI, с. 387.]. Равенство, о котором говорит Клеопатра, сродни стремлению Пео-ха справедливо разрешить ситуацию: христиане имеют возможность стать на равных с представителями других вер, сдвинув с места гору, чтобы спасти Александрию, или умереть во имя своего Бога.
Обрабатывая сюжет Пролога, Лесков не мог не дать комментарий своего понимания христианства. С ним в повести связано окончательное прозрение Нефоры, освобождение ее от эгоистического стремления обладать Зеноном и приятие идеи свободы нравственного чувства. На горе, во время буйства стихии, Зенон объясняет Нефоре высший смысл христианства как путь «ко всеобщему счастью», для которого «надо сдвинуть в жизни что тяжелее и крепче горы» [4, X, с. 74]. В понимании Лескова смысл этого движения в том, чтобы сделать стремление человека к добру высшим нравственным законом. Утверждение этой истины совпадает с кульминацией повести. Движение горы в воды Нила убедило народ Александрии в величии Бога христианского, но «сдвинул гору художник Зенон-
златокузнец!» [4, X, с. 78]. Этот момент повествования представляет собой «материализацию» первой фразы эпиграфа: «Этот анекдот совершенно древний. Такой случай нынче несбыточен, как сооружение пирамид, как римские зрелища - игры гладиаторов и зверей». Он содержит, на первый взгляд, парадоксальное определение рассказанной легенды как анекдота. Художественная функция анекдота, который Лесков рассматривал как форму передачи знания о реальности жизни, он характеризовал в одном из своих писем. Здесь Лесков противопоставляет канонической агиографии знаменитый памятник «отреченной литературы» - «Пролог», видя его преимущество в том, что «там не все говорится о подвижниках, а часто подвижники говорят. о случаях им известных, по-нашему - рассказывают друг другу анекдоты» [4, XI, с. 454]. Таким рассказанным читателю «анекдотом» является история «идущей» по воле стихии горы, которая заставила измениться Нефору и на какое-то время оздоровила атмосферу торга, царящую в обществе. В данном случае анекдот заменил у Лескова традиционную романическую интригу - взаимоотношения между героями восстанавливаются не благодаря святости Зенона, на как следствие свершившегося чудесного события.
Лесков, переосмысляя проложный сюжет, подчеркивает значение творческой ипостаси Зенона-художника. В кульминации повести Лесков представляет его как обладателя нравственной силы, соизмеримой с энергией божественного. Такая интерпретация проложного сюжета, несомненно, не может восходить к житийной традиции, поэтому позволим себе предположить, что здесь вступает в действие собственно лесковская концепция творчества. Зенон-златокузнец в изображении Лескова прежде всего художник. Об этом свидетельствует последнее признание Зенона патриарху в том, что он мало наставлен в вере и уподобляет ее тетиве лука, которая напрягается и сильно ударяет лишь в самые ответственные моменты жизни. Лесков как бы «завершает» пушкинскую мысль и его анекдот об импровизаторе. К итальянцу-импровизатору относится утверждение Лескова о том, что, если тетиву «постоянно тянуть и держать в напряжении, она истончает, и сила ее ослабеет» [4, X, с. 82]. Чужое слово, не пережитое чувство не могут стать источником вдохновения, это то, что нельзя эксплуатировать постоянно, потому что подлинное искусство не подлежит торгу.
Таким образом, проложные сюжеты в творчестве Лескова приобретают смыслопорождающее значение, подчиняясь цели, которую ставит перед собой писатель. Включая проложные сюжеты или их элементы в публицистический текст, Лесков использует их в качестве аргумента при доказательстве высказанной идеи, предваряя или заключая ими текст. Создавая собственный вариант проложной истории, он придает ей остросовременный, часто злободневный смысл, что, впрочем, не умаляет достоинств художественного целого, созданного в результате интерпретации высших идеалов нравственности, на которых строятся жития, слова и легенды Пролога.
Список литературы
1. Г еоргиевский Г. Апокрифическое сказание или литературная фальсификация // Русское обозрение. - 1892. - Сентябрь. - С. 957.
2. ИРЛИ, ф. 268, № 131.
3. Леонтьев К. Н. Наши новые христиане. - М., 1882.
4. Лесков Н. С. Собр. соч.: в 11 т. - М.: ГИХЛ, 1958.
5. Маковицкий Д. М. Яснополянские записки. - 1923. - Вып. 2.
6. Новое время. - 1882. - № 2323. - 17 августа.
7. Новое время. - 1888. - № 4347. - 5 (17) апреля.
8. Письма русских писателей к А.В. Суворину. - Л., 1927.
9. Пролог по рукописи императорской Публичной библиотеки Погодинского Древлехранилища № 58, в. 1 - 2. - Пб., 1916 - 1917 (Общество любителей древней письменности, № 135 - 136).
10. Пролог. Избранные тексты. Слово о кузнеце, иже молитвою сотвори воз-двигнутися горе и воврещися в Нил реку // Державина О. А. Древняя Русь в русской литературе XIX века. - М.: АН СССР, 1990. - С. 213 - 216.
11. Пушкин А. С. Собр. соч.: в 10 т. - М.:Л: АН СССР, 1950.
