CC BY
97
Р. Х. Якубова
Уф а
ДИАЛОГИЧЕСКАЯ КОНВЕРГЕНЦИЯ БИБЛЕЙСКИХ И ЛИТЕРАТУРНЫХ ФАБУЛ В РОМАНЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО «ПОДРОС ТОК»
r.h. yakubova
ufa
DIALOGIC CONVERGENCE OF BIBLICAL AND LITERARY FABULAS
IN «THE ADOLESCENT» NOVEL
В статье обсуждается проблема диалогической конвергенции библейских и литературных фабул в романе Достоевского «Подросток». Особо рассматриваются вопросы культурного и фабульного диалога, в рамках которого мыслит себя великий русский романист и который он воплощает в «Подростке». Исследуется процесс трансформации классических фабул, вопросы их конвергенции и возрождения в романе Достоевского, что связывается с открытым конвергентным типом художественного сознания писателя. Ключевые слова: фабула, мотив, конвергенция, прецедентный текст, рецепция, трансформация, интерпретация
Te article considers the problem of the dialogic convergence of biblical and literary fabulas in Dostoewsky's novel «Te adolescent». Particular attention is paid to the question of cultural and fabula dialogue within the framework of which the great novelist thinks of himself and which he had embodied in «Te adolescent». Te article studies the process of classical fabulas transformation, the question of their convergence and revival in Dostoewsky's novel which are connected with the writer's open convergent type of artistic consciousness. Key words: fabula, motif, convergence, precedent text, reception, transformation, interpretation.
Йукописных материалах к «Подростку» неоднократно встречаются амечания, которые фиксируют пристальный интерес Достоевского к фабульному завершению романа. Начиная работу над «Подростком», он пишет:
Но затем — ФАБУЛУ, ФАБУЛУ!, которую развивать страшно сжато, по
1
следовательно и неожиданно» .
© Якубова Р. Х., 2012
1 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука. 1972-1990. Т. 16. С. 48.
История юноши придумывается на ходу, но при этом художник всту пает в большой диалог со сложившейся культурной традицией и тем самым создает мощный фабульный метатекст.
В диалоге Достоевского с культурой предшествующих эпох особое место, конечно же, занимает Библия. Исследователи и комментаторы «Подростка» неоднократно указывали на последовательное упоминание в этом романе ветхозаветных персонажей. В первую очередь, разумеется, это определяется тем, что сами романные герои соотносят свою жизнь с сюжетами из Библии. Так, Версилов, рассказывая сыну историю собст венных взаимоотношений с «мамой» и Макаром Долгоруким, ирониче ски сравнивает себя с царем Давидом, который соблазнил жену своего военачальника Урии:
Ну что, если б он закричал на весь двор, завыл, сей уездный Урия, - ну что бы тогда было со мной, с таким малорослым Давидом, и что бы я сумел сделать? (XIII, 107).
Т. А. Касаткина обратила внимание на то, что действие романа «Подросток» развивается все время на фоне истории дома Давидова, начиная с того, что Версилов сравнивает себя с Давидом, а Макара с Урией, и кончая историями Фамари и Ависаги2. В рукописных материа лах старый князь Сокольский, надумавший жениться на Анне Андреевне Версиловой, вспоминает о царе Давиде, «который брал молодых красо ток в свою постель, чтобы согреть свою старость» (XVI, 339).
Проблема использования ветхозаветных источников в «Подростке» уже была зафиксирована в исследовательской литературе3, но до сих пор остаются открытыми вопросы о роли библейского подтекста в сю жетно композиционной организации романа и об отношении автора к библейской фабульной традиции. Действительно, для чего автор так настойчиво соотносит Версилова с царем Давидом, в чем заключается смысл последовательного сближения литературного и библейского ге роев? Следует особо подчеркнуть, что это сопоставление возникает еще в подготовительных материалах к «Подростку», когда сам Версилов
Далее это издание цитируется в тексте с указанием номера тома римскими и страницы арабскими цифрами.
2 Касаткина Т. А. Роман Ф. М. Достоевского «Подросток»: идея автора в повествовании героя // Три века русской литературы. Актуальные аспекты изучения. Вып. 3. М.; Иркутск, 2003. С. 9.
3 Якубович И. Д. Поэтика ветхозаветной цитаты и аллюзии у Достоевского: бытование и контекст // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 17. СПб.: Наука, 2005. С. 55-56.
сравнивает свою историю с сюжетом о сунамитянке Ависаге и царе Давиде из Третьей книги Царств. В окончательном тексте историю царя Давида и Ависаги в связи с отношениями Версилова и «мамы» приводит их сын Аркадий в откровенном разговоре с Ламбертом:
Знаешь ты историю Ависаги, Ламберт, читал ее? — Нет, не помню; роман? — пробормотал Ламберт. — О, ты ничего не знаешь, Ламберт! Ты страшно, страшно необразован... (XIII, 420).
То, что при характеристике «мамы» автор обращается к образу Ависаги — красивой девушки сунамитянки, из колена Исаахарова, из бранной слугами Давида для прислуживания ему в старости, объяс няется трансформацией в романе Достоевского связанного с этим библейским образом мотива жертвенного служения молодой девуш ки немощному старцу. Разумеется, в данном случае речь идет не о фи зиологическом возрасте, а о молодости и силе духа Софьи Андреевны, которая открыто приносит себя в жертву Версилову и пытается своим служением спастиего. Сам Версилов признается сыну, что часто говорил «маме» о жертвенности ее чувства:
Милая, я тебя мучаю и замучаю, и мне не жалко, пока ты передо мной; а ведь умри ты, и я знаю, что уморю себя казнью (ХШ, 171).
Библейский мотив Ависаги объединяет, как ни странно, Версилова и старого князя Сокольского. Эта аналогия, в свою очередь, отсылает чи тателя к сказочному сюжету о юной деве, принесенной в жертву дракону. Особо значимым представляется тот факт, что сам князь Сокольский в раз говоре с Аркадием предлагает широкую амплитуду вариантов этого моти ва — от поэмы о царе Давиде до альковной сцены в духе Поль де Кока (в ру кописных материалах к роману звучит гораздо грубее — «сцена с грелкой»).
Более сложный комплекс мотивов образуется в романе благода ря другой библейской аллюзии, связанной с ветхозаветным сюжетом о Давиде, Урии и Вирсавии. В первую очередь, это мотив внезапно вспыхнувшего чувства и связанного с ним предательства. Как известно из Второй книги Царств, царь Давид, увидев с кровли своего дома купа ющуюся красивую женщину, воспылал к ней страстью и приказал своим слугам привестиее в царский дом. Это была Вирсавия, жена храброго полководца Урии Хеттеянина. Женщина «сделалась беременной» и по слала известить об этом Давида. Царь попытался скрыть грех, призвав своего военачальника домой, но когда его план не осуществился (Урия не пошел домой, а спал у царских ворот), то он отпустил Урию на поле сражения с письмом Иоаву.
В письме он написал так: поставьте Урию там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб он был поражен и умер. Посему, когда Иоав осаждал город, то поставил он Урию на таком месте, о котором знал, что там храбрые люди. И вышли люди из города и сразились с Иоавом, и пало несколько из народа, из слуг Давидовых; был убит также и Урия Хеттеянин (2 Цар. 11:15—17).
После смерти Урии Вирсавия стала женой царя Давида. Как и в библейской притче, в романе Достоевского совершается двойное предательство: Версилов соблазняет жену своего крепост ного и тем самым, как признается преданный им Макар Долгорукий, «пронзает»его сердце. Конечно же, никто не отправляет Макара Долгорукого на верную смерть, наоборот, соблазнитель признается в своем грехе, даже просит прощения и призывает обманутого мужа стать судьей для согрешивших, но от этого предательство помещика по отношению к своему крепостному, за жизнь которого он несет ответст венность, не становится менее драматическим. Странничество Макара — это своего рода отказ от жизни и ее радостей.
Другие мотивы, связывающие роман «Подросток» с ветхозаветным источником, содержатся в продолжении библейской истории. Пророк Нафан, посланный Господом, рассказывает царю Давиду притчу про бо гатого человека, у которого было много овец, но который отнял единст венную овечку у бедняка, чтобы накормить странника. На вопрос раз гневанного Давида о том, кто этот грешный человек, Нафан указывает на него самого:
Урию Хеттеянина ты поразил мечом; жену его взял себе в жену, а его ты убил мечом Аммонитян (2 Цар. 12:9).
Бог все же простил покаявшегося Давида, но его преступление по влекло за собой роковые последствия:
И сказал Нафан Давиду: и Господь снял с тебя грех твой; ты не умрешь; но как ты этим делом подал повод врагам Господа хулить Его, то умрет ро дившийся у тебя сын (2 Цар. 12:13—14).
Как и было предсказано пророком, сын, рожденный Вирсавией от незаконной связи с Давидом, умер. В романе Достоевского незакон ная связь Версилова и Софьи Андреевны также сопровождается смер тью сына, но не первого, а третьего — последнего. Об этом Аркадий Долгорукий говорит в самом начале повествования:
Скажу лишь, что год спустя после Макара Ивановича явился на свете я, затем еще через год моя сестра, а затем уже лет десять или одиннадцать
спустя - болезненный мальчик, младший брат мой, умерший через несколь ко месяцев (XIII, 13).
Упоминание об умершем младшем брате вносит особую трагическую ноту в рассказ о «случайном семействе», а также вновь отсылает чита теля к ветхозаветному сюжету.
Герой романа Достоевского может быть соотнесен с библейским прообразом не только потому, что Версилов, как и царь Давид, наказан смертью сына за нарушение десятой заповеди Моисея, которая гласит:
Не желай жены ближнего твоего и не желай дома ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни рабы его, ни вола его, ни осла его, ни всего, чтоесть у ближнего твоего (Втор. 5, 21).
Как написано в Ветхом Завете, в доме царя Давида совершились самые тяжкие внутрисемейные преступления — братоубийство, покуше ние на отцеубийство, инцест. Грехи отца обернулись грехами его детей.
Этот ветхозаветный мотив семейного греха, падшего на детей, также получает свое воплощение в романе Достоевского. Дочери Версилова Анна Андреевна и Лиза, сводные сестры, поневоле выступают в роли соперниц. К тому же последняя, которая ждет от молодого князя Сокольского ребенка, повторяет грешную судьбу своей матери. Узнав об этом, брат задает сестре самый страшный для нее и для себя вопрос:
Неужели ты не подумала, Лиза, что это — маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль мамы теперь: «Это —потому, что я тоже была ви новата, а какова мать — такова и дочь!» (XIII, 238).
Враждуют между собой и сыновья Версилова, тоже сводные бра тья. Но главное, что в роли непримиримых соперников выступают отец и сын. Семейство Версилова, как и дом царя Давида, сопровождают мно гочисленные несчастья, которые являются возмездием за преступление, совершенное главой семейства.
Помимо фабулы о Давиде, Урии и Вирсавии, Достоевский заимствует из Ветхого Завета и продолжение этой истории. Если ориентироваться на библейскую традицию, то Аркадий Долгорукий — это тот самый сын, который должен был своей смертью искупить грех отца. Но Подросток расплачивается за отцовский грех иначе — чередой унижений, обид и бесчестия, а главное, «выброшенностью» из семьи. Логично будет предположить, что библейским прототипом Аркадия становится другой сын Вирсавии и Давида — Соломон:
И утешил Давид Вирсавию, жену свою, и вошел к ней и спал с нею: и она
родила сына и нарекла ему имя: Соломон. И Господь возлюбил его (2 Цар.
12: 24).
Царство Давида было завещано его любимцу Соломону, который был младшим сыном и не являлся престолонаследником. Получить царство по смерти Амнона и Авессалома намеревался Адония, четвертый сын Давида, которого он родил от Аггифы, но на престол восходит люби мец Давида Соломон. В романе Достоевского неоднократно подчерки вается, что именно Аркадию суждено стать наследником и Версилова, и странника Макара, именно ему предначертано соединить в себе ум одного и душу другого.
Глубоко символично, что старый князь Сокольский, мечтая о же нитьбе на Анне Андреевне, путает песни царя Соломона с библейским рассказом о старости царя Давида:
David, Salomon, все это кружится у меня в голове — кавардак какой то
(XIII, 255-256).
Объединение в сумеречном сознании старого князя образов Давида и Соломона не только напоминает читателю о сыне Давида и Вирсавии, но и подчеркивает сходство Версилова и Аркадия, отца и сына, которые страстно влюбляются в одну и ту же женщину — Катерину Николаевну Ахмакову.
Еще Л. П. Гроссман обратил внимание на то обстоятельство, что в своей творческой работе Достоевский никогда не стеснял себя под линными признаками прототипа:
...ему нужна была не определенная конкретная фигура во всех ее особен
4
ностях, а лишь ее художественная выразительность .
Т. А. Касаткина в статье, посвященной авторской идее в структуре повествования «Подростка», указывает на то, что можно обнаружить множество аналогий между текстом романа и Книгой Премудрости Соломона5. Как известно, с именем царя Соломона и в библейской, и в общекультурной традиции связаны два представления — о несметном богатстве и мудрости. Знаковым является упоминание Аркадием этого
4 Гроссман Л. П. Творчество Ф. М. Достоевского. М.: Современные проблемы, 1928. С. 223.
5 Касаткина Т. А. Роман Ф. М. Достоевского «Подросток»: идея автора в повествовании героя. С. 5.
библейского персонажа, когда он излагает суть своей ротшильдовской теории, объясняя, как он станет богатым и могущественным:
Ума, что ли, тут так много надо? Что за Соломонова такая премудрость! (XIII, 70).
Но история самого рассказчика открывает очевидную истину: чтобы «душу паука» победила «жажда благообразия», действительно необхо димо различать добро и зло и иметь мудрое сердце. Это ровно то, о чем просит Соломон у Господа:
...и ныне, Господи Боже мой, Ты поставил раба Твоего царем вместо Давида, отца моего; но я отрок малый, не знаю ни моего выхода, ни входа. даруй же рабу Твоему сердце разумное, чтобы судить народ Твой и разли чать, что добро и что зло; ибо кто может управлять этим многочисленным народом Твоим? И благоугодно было Господу, что Соломон просил этого. И сказал ему Бог: за то, что ты просил этого и не просил себе долгой жизни, не просил себе богатства, не просил себе душ врагов твоих, но просил себе разума, чтоб уметь судить, — вот, Я сделаю по слову твоему: вот, Я даю тебе сердце мудрое и разумное, так что подобного тебе не было прежде тебя, и после тебя не восстанет подобный тебе; и то, чего ты не просил, Я даю тебе, и богатство и славу, так что не будет подобного тебе между царями во все дни твои; и если будешь ходить путем Моим, сохраняя уставы Мои и запове ди Мои, как ходил отец твой Давид, Я продолжу и дни твои (3 Цар. 3:7—14).
Художественная выразительность обращения Достоевского к образу библейского царя, который считался олицетворением мудрости, неизме римо усиливается, соединяясь со сказочной фабулой об обездоленном младшем брате, получившем «знание, художество, миф и обряд», т. е. право стать нематериальным наследником древнего княжеского рода.
С библейской историей об Урии Хеттеянине связана, как уже го ворилось выше, фабула об ограбленном бедняке, которая, несомнен но, играет в романе Достоевского сюжетообразующую роль (богач, укравший единственную овцу у бедняка (2 Цар. 12: 9)) и которая пе реосмысляется Достоевским через опосредованный литературный диалог со «Станционным смотрителем» А. С. Пушкина. В статье «Еще об одном литературном и историческом прототипе Версилова. Роман Ф. М. Достоевского «Подросток»» Г. Мондри указывает на то, что именно «Повести Белкина» Пушкина были в центре внимания Достоевского, мучительно искавшего сюжет для «Подростка»6. В част
6 Мондри Г. Еще об одном литературном и историческом прототипе Версилова. Роман Ф. М. Достоевского «Подросток» // Dostoevsky studies. 1985. Vol. 6. P. 105.
ности, она обращает внимание на общность мотивов пушкинской по вести «Выстрел» и романа Достоевского и таким образом указывает на Сильвио как одного из возможных прототипов Версилова.
В филологической науке существует ряд ярких и глубоких работ, в которых рассматриваются разные аспекты воздействия повести А. С. Пушкина «Станционный смотритель» на сюжетно композицион ную организацию произведений Ф. М. Достоевского. Но, как правило, речь в них идет о «Бедных людях» или «Униженных и оскорбленных». Еще М. С. Альтман, подробно исследовав общий для «Станционного смотрителя» и «Униженных и оскорбленных» сюжет о девушке, покинув шей отчий дом для любимого, убедительно доказал зависимость романа Достоевского от повести Пушкина7. Среди множества трудов, в кото рых затрагивалась проблема рецепции писателем пушкинской повести, можно также выделить исследование Р. Г. Назирова, которое напрямую обращено к фабульному репертуару русской литературы и посвящено вопросу о трансформации пушкинских и гоголевских фабул в творчестве русских классиков. Так, в «Станционном смотрителе» и «Медном всад нике» этот исследователь обнаружил начало традиции художественно го воплощения в русской литературе «фабулы об ограблении бедняка», которую затем воплотил в «Шинели» Н. В. Гоголь.
Назиров указал на то, что Достоевский в «Бедных людях» обраща ется к той же пушкинской фабуле, которая, естественно, претерпевает определенную трансформацию:
Опять ограбление бедняка. Отметим градацию: у Самсона Вырина отняли дочь, у Евгения — невесту, у Башмачкина — шинель, у Макара Девушкина — тайно любимую девушку, смысл всей его жизни8.
Исследователь обратил внимание на то, что к фабуле об ограбле нии бедняка Достоевский возвращался на протяжении своего творче ского пути дважды: в «Униженных и оскорбленных» (Иеремия Смит и Ихменев оба лишились дочерей) и в «Преступлении и наказании» (конкретизация обозначенной фабулы во второй сюжетной линии — в драме семьи Мармеладовых).
Но думается, что предложенный Назировым литературоведче ский сюжет нуждается в существенном дополнении, так как, завершив
7 Альтман М. С. Достоевский. По вехам имен. Саратов: Изд-во Саратовского университета, 1975. С. 23—32.
8 Назиров Р. Г. Традиции Пушкина и Гоголя в русской прозе. Сравнительная история фабул // Назиров Р. Г. О мифологии и литературе, или Преодоление смерти. Исследования разных лет. Уфа: Уфимский полиграфкомбинат, 2010. С. 376.
фабульную традицию об ограблении бедняка «Преступлением и нака занием», он не учел того факта, что Достоевский обращается к пуш кинской фабуле и на более позднем этапе своего творчества — в романе «Подросток». Более того, в этом произведении автор не только транс формирует и концептуально переосмысляет сюжет «Станционного смотрителя», но и прямо напоминает о первоисточнике — библейской истории о Давиде, Урии и Вирсавии.
Сопоставление двух главных для фабулы Пушкина и Достоевского образов (отца и мужа) следует начать с замечания о том, что Макар Долгорукий выступает по отношению к Софье Андреевне в роли мужа отца. Во первых, он на тридцать с лишним лет старше своей невесты. Этот художественный факт намеренно подчеркнут автором. Во вторых, рассказ странника Макара о том времени, когда Софья еще «на ножках не стояла», а он с ней нянчился, содержит именно отцовские мотивы:
Сказки я тебе потом рассказывал, Софья Андреевна; до сказок ты у меня большая была охотница; часа по два на коленях у меня сидит — слушает. В из бе то дивятся: «Ишь к Макару как привязалась». А то унесу тебя в лес, отыщу малиновый куст, посажу у малины, а сам тебе свистульки из дерева режу. Нагуляемся и назад домой на руках несу — спит младенчик (XIII, 329—330).
В третьих, и это особенно важно в контексте рассуждений о фабуль ном диалоге, девушка завещана Долгорукому ее умирающим отцом, о чем Подросток подробно рассказывает читателю:
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, тоесть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было принять и за бред, если бы он и без того не был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми за себя» (XIII, 9).
Обращает на себя внимание глагол «взрасти», который подразуме вает передачу умирающим своих отцовских функций другу.
На соотнесение «Подростка» с фабулой «Станционного смотрите ля» указывает и то, что в истории взаимоотношений Версилова, Софьи и Макара Долгорукого речь идет именно об ограблении бедняка, о чем прямо говорится в тексте романа:
А человеку, который приехал с «Антоном Горемыкой», разрушать, на основании помещичьего права, святость брака, хотя и своего дворового,
было бы очень зазорно перед самим собою, потому что, повторяю, про этого «Антона Горемыку» он еще не далее как несколько месяцев тому назад, то есть двадцать лет спустя, говорил чрезвычайно серьезно. Так ведь у Антона только лошадь увели, а тут жену! (выделено мной. — Р. Я.)(ХШ, 10—11).
Таким образом, сам рассказчик почти напрямую указывает на ли тературные источники давней истории, тоесть на те тексты, в которых речь идет об ограблении «горемык». К тому же указания на прецедент ный текст обнаруживаются как в отдельных художественных деталях, которые автор «Подростка» заимствует из «Станционного смотри теля» (Самсон Вырин учит детишек «дудочки вырезывать», а Макар Долгорукий «свистульки из дерева» режет для маленькой девочки), так и в прямом цитировании Достоевским пушкинского текста, на что мне уже приходилось указывать в одной из своих статей .
Переосмысляется в романе Достоевского и мотив отступных, кото рые в обеих историях предлагаются ограбленному бедняку. Если стан ционный смотритель с негодованием бросает деньги на землю и лишь потом, спохватившись, хочет их подобрать, то Макар Долгорукий не отказывается от трех тысяч, предложенных ему Версиловым в каче стве отступных. Этот поступок и, главное, следующие действия «огра бленного бедняка» приводят Версилова в недоумение, о чем он прямо заявляет Аркадию:
Не понимаю, зачем страннику столько собственных денег... деньги такая светская вещь. (XIII, 108).
Вполне закономерным представляется вопрос: для чего зрелому пи сателю понадобилось вновь возвращаться к фабуле, которая уже была использована им в «Бедных людях» и «Униженных и оскорбленных»? Ответ на него можно найти у самого романиста, который в письме жене из Эмса в июне 1874 г., т. е. в период работы над «Подростком», утвер ждал, чтоего по прежнему завораживают пушкинские произведения:
.до сих пор читал только Пушкина и упивался восторгом, каждый день нахожу что нибудь новое (XXIX, 331).
9 См. об этом: Якубова Р. Х. Трансформация пушкинской фабулы об ограблении бедняка в романе Ф. М. Достоевского «Подросток» // Три века русской литературы: Актуальные аспекты изучения: Межвузовский сборник научных трудов: Ф. М. Достоевский: О творчестве и судьбе: К 190-летию со дня рождения. Вып. 25 / Под ред. Б. Н. Тихомирова, Ю. И. Минералова, О. Ю. Юрьевой. М.; Иркутск: ФБГОУ ВПО «Восточно-Сибирская государственная академия образования», 2011. С. 187—195.
Упиваясь восторгом, Достоевский, с одной стороны, вступает в литературный диалог со своим предшественником, а с другой — обнару живает то, что скрыто в подтексте пушкинской повести. Ранее упомина лось о том, как «странно» поступил Макар Долгорукий с отступными, которые ему предложил Версилов. Это, конечно же, сознательная по лемика с пушкинским текстом. Более того, обесчещенным в рома не Достоевского выглядит не обманутый муж (отец), а соблазнитель. Версилов, как он впоследствии рассказывает сыну, попытался после сво его поступка «с необыкновенной прямотой» объясниться с Долгоруким и предложил ему разные варианты выхода из сложившейся ситуации, но был обескуражен упорным молчанием своего дворового.
Минский воспринимает (пусть даже совершенно несправедливо) Самсона Вырина как разбойника, который хочет его зарезать, Версилов же, наоборот, обнаруживает в страннике Макаре необыкновенную почтительность:
А главное — почтительность, эта скромная почтительность, именно та почтительность, которая необходима для высшего равенства, мало того, без которой, по моему, не достигнешь и первенства. Тут именно, через отсутст вие малейшей заносчивости, достигается высшая порядочность и является человек, уважающий себя несомненно и именно в своем положении, како во бы оно там ни было и какова бы ни досталась ему судьба (XIII, 108—109).
С точки зрения переосмысления Достоевским пушкинской фабулы особое значение приобретают слова о человеке, который уважает себя именно в своем положении, какая бы ему ни досталась судьба. Макар Долгорукий, в отличие от Самсона Вырина, смиренно и почтительно принимает свою судьбу, свое положение. Это означает,если воспользо ваться классификацией Назирова, что автор «Подростка» совершает пе реакцентировку пушкинской фабулы с кардинальной заменой ее развяз ки. Глубоко символична в этом отношении характеристика Версиловым своего бывшего дворового:
...этот Макар Иванович был нечто совсем другое... (ХШ, 107).
М. С. Альтман, сопоставляя фабулы «Станционного смотрителя» и «Униженных и оскорбленных», возводит письмо старика Ихменева к несуществующей записке Самсона Вырина, той самой записке, под предлогом которой отец хочет увидеть собственную дочь. В «Подростке» этот мотив подвергается коренной трансформации: именно с помощью писем Макар Долгорукий поддерживает связь со своим разрастающим ся семейством. Странник Достоевского не только смиряется со своей утратой, но и продолжает издалека служить поддержкой для людей,
причинивших ему глубокие страдания. Назиров указал на то, что доми нантным мотивом фабулы об ограблении бедняка является бессильный бунт героя против необоримых обстоятельств. В романе «Подросток» мотив бессильного бунта вытесняется мотивом милосердия и состра дания. Парадокс фабульной трансформации заключается в том, что эти чувства проявляют не те, кто обездолил бедняка, а сам ограбленный, т. е. в рассматриваемой типологической модели он уже не объект, а субъект действия.
Напомню еще раз, что Версилов при воспоминании об эпизоде сво его объяснения с Макаром Долгоруким «умирает от стыда» и сравни вает себя с малорослым Давидом, которого мог легко растерзать уезд ный Урия.
Достоевский переосмысляет и преобразует как пушкинскую фабу лу, так и библейскую историю о Давиде, Вирсавии и Урии. К тому же он синтезирует в своем романе ветхозаветный, литературный и еван гельский тексты. Не следует упускать из виду, что пушкинский текст полемичен по отношению к приводимой в Евангелии от Луки притче о блудном сыне, притче, которая учит добродетелям покаяния и про щения. Достоевский, реактивируя в «Подростке» пушкинскую фабулу об ограблении бедняка и обнаруживая скрытые смыслы в пушкинском произведении, воспроизводит и евангельский подтекст этой фабулы — мотив прощения и смирения. Очевидно, что и Самсон Вырин, и Макар Долгорукий испытывают жалость к согрешившим женщинам. Но если пушкинский герой не в состоянии примириться с тем, чтоего грешная дочь может быть счастлива, то герой Достоевского прощает свою греш ную жену дочь, принимает ее грех на себя, что подтверждают его слова, сказанные незадолго до смерти:
Посему и ты, Софья, не смущай свою душу слишком, ибо весь твой грех - мой, а в тебе, так мыслю, и разуменье то вряд ли тогда было, а пожа луй, и в вас тоже, сударь, вкупе с нею, - улыбнулся он с задрожавшими от какой то боли губами, - и хоть мог бы я тогда поучить тебя, супруга моя, даже жезлом, да и должен был, но жалко стало, как предо мной упала в сле зах и ничего не потаила... ноги мои целовала (XIII, 331).
В данном случае уместно вспомнить, что при сравнении «Станцион ного смотрителя» с «Униженными и оскорбленными» Альтман обратил внимание на черту, которая объединяет двух отцов, Самсона Вырина и старика Ихменева. Это — невозможность простить дочь, покинувшую отца ради обольстителя и посмевшую быть при этом счастливой:
Ихменев, конечно, желает счастья своей дочери, но это счастье «вообще», а вот в частности, в данной ситуации, он предпочел бы даже ее несчастье... Достоевский, со свойственным ему беспощадным реализмом, показывает, что и родительская любовь имеет предел10.
Тот же исследователь отметил, что идея о том, можно ли простить счастливого, заложенная в подтексте пушкинской повести, отчетливо формулируется и вербально закрепляется в романе «Идиот» в словах князя Мышкина, обращенных к несчастному Ипполиту:
Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье (VIII, 591).
Рассуждения Альтмана требуют, на мой взгляд, логического продол жения. Завершением намеченного исследователем метасюжета, в кото ром художественные тексты, свои и чужие, становятся для Достоевского предметом мощнейшей рефлексии и диалога, становится кардинальное переосмысление пушкинской фабулы об ограблении бедняка в романе «Подросток». Переосмысление, которое, как уже говорилось, одновре менно обнаруживает скрытые смыслы пушкинской повести.
В истории Макара Долгорукого, который сознательно отказывается от бунта, проходит мимо тех, ктоего ограбил, и прощает им их счастье, объединяется и то, что скрыто в подтексте пушкинской повести, и то, что прямо сформулировано в словах князя Мышкина. Таким образом, напутствуя перед смертью Лизу и Аркадия, напоминая Версилову о его «дворянском слове» обвенчаться с Софьей Андреевной в случае ее вдов ства, Макар Долгорукий выступает уже не в роли обманутого мужа, а в роли любящего отца, который не только способен прощать, но и оста ется нравственной опорой для своих заблудших детей.
Как пишет Н. С. Изместьева, «Макар Иванович Долгорукий, по сути, воплощает притчу о пастыре и заблудшей овце»11. С уходом странни ка начинается раздвоение Версилова, который теряет нравственные ориентиры и опору. В подготовительных материалах содержатся слова Макара Ивановича, в которых он определяет роль человека в жизни окружающих его людей:
Пуще всего собственным делом служи. Нет сильнее, когда собственным делом укажешь. Чем и живет человек, как не добрым примером. <.. .> Освяти себя, всем послужишь: миру светя (XVI, 142).
10 АльтманМ. С. Указ. соч. С. 26.
11 Изместьева Н. С . «Слово творящее » в р омане «Подро сток» // Роман Ф. М. Достоевского «Подросток»: возможности прочтения. Коломна: КГПИ, 2003. С. 165.
Достоевский, реактивируя пушкинскую фабулу, не только заменяет развязку, но и совершает инверсию субъекта и объекта действия: Макар Долгорукий воспринимает себя не ограбленным (это взгляд Версилова), а тем, кто сам отказывается от счастья и отдает его. Позиция странника выражена в его размышлениях о «пустынножительстве»:
То ли у Христа: «Поди и раздай твое богатство и стань всем слуга». И ста нешь богат паче прежнего в бессчетно раз; ибо не пищею только, не платьями ценными, не гордостью и не завистью счастлив будешь, а умножившеюся бес счетно любовью. Уж не малое богатство, не сто тысяч, не миллион, а целый мир приобретешь! (XIII, 311).
В контексте фабулы об ограблении бедняка эти слова приобретают символический смысл. Макар Долгорукий живет в соответствии с хри стианскими заповедями, поэтому, какая бы ни досталась этому человеку судьба, он вызывает не сострадание, а глубочайшее уважение.
Таким образом, Достоевский через пушкинский сюжет возвращает ся к ветхозаветной истории о Давиде, ограбившем Урию, и тем самым дарит этой истории новую жизнь — его Урия продолжает жить как пер сонифицированная совесть тех, кто согрешил.
Отталкиваясь от ветхозаветной библейской и литературной (в дан ном случае пушкинской) фабул об ограбленном бедняке, Достоевский полностью их переосмысляет, потому что нельзя ограбить того, кто сам отдает и способен на жертвенную любовь и смирение. В Евангелии от Луки, которое цитирует Макар Долгорукий и которое по просьбе ма тери в день его похорон читает Аркадий Долгорукий, говорится о том, что тот, кто раздаст на земле свое богатство и станет всем слуга, «будет иметь сокровище на небесах» (Лк. 18:22). Макар Долгорукий не может изменить мир, вернуть разрушенную идиллию, но его пример наполняет жизнь окружающих светом. Урия Достоевского не только прощает, но и своим смирением пытается спасти тех, ктоего предал.
В романе «Подросток» происходит встреча диалог нескольких источников: библейских и литературных. Получается, что каждый из героев существует в пределах тех фабул, с которыми он сам соотно сит свою жизнь. Версилов воспринимает свой поступок через историю Давида и Урии, Аркадий пытается осмыслить историю отца через сюжет пушкинской повести, а Макар Долгорукий выстраивает свою жизнь с опорой на евангельский текст. Автор включает фабульную рецепцию персонажей в широкий культурный контекст. Более того, Достоевский не просто трансформирует фабулы, а вдыхает в них новую жизнь, так как его герои живут, соизмеряя себя с библейскими и литературными героями. Искусство слова — это система координат их жизни. Примеряя на себя чужие истории, герои Достоевского соотносят себя с героями
прошлого, мыслят на уровне художественного завершения своих исто рий. Дело не только и не столько в книжности героев, сколько в том, что они не представляют своего существования вне эстетической деятель ности и вне диалога с Библией и литературой. Таким образом, в рома не происходит встреча конвергенция множества разнородных фабул.
Следует обратить особое внимание на то, что именно пушкинский текст связывает ветхозаветный источник с Евангелием. В. И. Тюпа, ана лизируя «Маленькие трагедии» Пушкина, пишет о такой особенности авторского сознания, как «диалогическое сопряжение двух взаимоот талкивающихся типов сознания в поле третьего сознания»12. Как ука зывает исследователь, это качество духовного строя Пушкина позволи ло Е. А. Маймину увидеть в «драматических сценках» Пушкина истоки полифонического романа Достоевского13. Если продолжить рассужде ния В. И. Тюпы и воспользоваться его терминологией, то в отношении Подростка к миру можно обнаружить предельно сложную коллизию разных сознаний: от уединенного и авторитарного — до конвергентного, которое лежит в основе свободной личности — художника и читателя.
В своем романе Достоевский на разных уровнях текста отстаивает то, что является сущностью его художественности, — диалогическую конвергенцию разнородных фабул: несомненно, что отрефлексирован ность этой авторской позиции находит свое художественное воплоще ние в творческом становлении Аркадия Долгорукого.
Следует иметь в виду, что Достоевский в 70 е гг. интенсивно рассу ждал об опасности обособления. Коити Итокава совершенно справедли во связал статью «Обособление», вышедшую в мартовском «Дневнике писателя» 1876 г., с романом «Подросток»14. Фабульная конвергенция свидетельствует о том, что Достоевский пытался преодолеть «отсутст вие в обществе духовно нравственного единства», «распад его на разно мыслящие группы» в том числе и художественным строем своего рома на, провозглашая принцип конвергентного сознания, которое активно включает в себя чужие сознания и художественные миры.
12 Тюпа В. И. Опыт драматических изучений А. С. Пушкина // Тюпа В. И. Анализ художественного текста. М.: Изд. Центр «Академия», 2006. С. 174.
13 Маймин Е. А. Полифонический роман Достоевского и пушкинская традиция // Культурное наследие Древней Руси. М., 1976.
14 Итокава К. Обособление в «Подростке» // Роман Ф. М. Достоевского «Подросток»: возможности прочтения. Коломна: КГПИ, 2003. С. 82-86.
