CC BY
85
Вестник Челябинского государственного университета. 2010. № 21 (202).
Филология. Искусствоведение. Вып. 45. С. 107-113.
В. С. Севастьянова
«ДИАЛЕКТИКА» БЫТИЯ И НИЧТО В РОМАНИСТИКЕ АНДРЕЯ БЕЛОГО («КОТИК ЛЕТАЕВ», «КРЕЩЕНЫЙ КИТАЕЦ»,
«ЗАПИСКИ ЧУДАКА»)
В статье В. С. Севастьяновой раскрывается специфика созданной А. Белым художественной онто-гносеологической модели; прослеживается переход поэта и писателя от идеи ан-тиномичности бытия и ничто к диалектическому взаимодействию начал, осуществленный в романистике конца 1910-х - начала 1920-х годов. В работе выявляются духовные источники религиозно-философского поиска русского художника.
Ключевые слова: символизм, восхождение, нисхождение, диалектика, бытие, ничто.
Свершения художественной и философской мысли Андрея Белого 1910-х - начала 1920-х годов, как правило, связываются с антропософским опытом - с жизнью в Швейцарии, с «ученичеством» у Р. Штейнера. Между тем, обращение к художественным текстам, к публицистике, автобиографическим записям поэта и писателя заставляет взглянуть на этот этап его творчества несколько иначе. Тем более, что, по словам самого Белого, вступление в «Антропософское общество» было лишь внешним оформлением давно назревавшего внутреннего факта, ибо к 1912 году он был человеком, который уже на протяжении пяти лет упорно думал и читал литературу на тему сознания и его динамической диалектики1. А для того, чтобы понять, что за литературу художник штудировал, достаточно установить, вокруг какой именно проблемы он аккумулирует свои основные творческие усилия.
Из программных работ 1910-х годов («Основы моего мировоззрения», «Проблема культуры», «Эмблематика смысла») можно заключить, что теперь Белого больше всего заботит обоснование собственной феноменологии культуры, которая для него - «все существующие и несуществующие сферы знания», объединенные в неком целом2. При этом свою работу он начинает с шага, довольно неожиданного для автора-символиста: с перемещения центра тяжести своего онтологического и гносеологического поиска из сферы трансцендентного в область «имманентного»3. Искомое Белым «целое» - знание знаний (культура культур) уже мало походит на мистические бездны «Пепла», «Зимы», «Серебряного голубя», прочно укореняясь в нашем сознании. Опровергая беловедческий тезис о том, что динамическое начало привносится в его
универсум всегда только извне и свыше4, художник теперь утверждает: «...все дано нам в сознании <...> Наше сознание - <...> лава восставанья предметов из целого; сознание вне-предметно (до- и после-предметно)»5. И бессмысленно искать истину где-либо вне сознания: «.мы ищем пересечения знаний в каком-то одном знании, которое вечно оказывается трансцендентным по отношению к данным знаниям; и все это оттого, что пересечение это не трансцендентно - в сознании нашем. Сознание и есть знание о знаниях»6.
Художник, неизменно побуждавший своих героев стремиться ввысь, за горизонты конечного, теперь проделывает операцию, подобную той, которую столетием раньше предпринял Гегель. Немецкий философ строит свою феноменологию духа как науку об опыте сознания, конституирующего все сущее в качестве своих объектов, движущегося к знанию самого себя, и, таким образом, становящегося все более и более абсолютным. Для него бессмысленным является допущение, «будто абсолютное находится по одну сторону, а познавание - по другую для себя и отдельно от абсолютного»7. Когда же предполагается существование двух миров - бесконечного и конечного, каждому из которых в отношении другого рассудком приписывается самостоятельное «наличное бытие», бесконечное неизбежно получает «твердую детерминацию некоего потустороннего, которое не может быть достигнуто, потому что оно не должно быть достигнуто»8. Ибо для рассудка, возвышающегося над этой действительностью и восходящего к наивысшему, конечный мир остается существовать как некое посюстороннее, а бесконечное оказывается лишь границей конечного и, следовательно, определенным,
конечным бесконечным. Путь познания превращается, таким образом, в повторяющуюся одинаковость, одно и то же «скучное» чередование конечного и бесконечного.
У Белого именно такое чередование до сих пор и практиковалось: отрицание земной реальности никогда не завершалось полным от нее освобождением, а проникновение в бездонное всякий раз имело своим результатом бесславное возвращение «проникшего» к оставленным унылым просторам; за восхождением неизменно следовало нисхождение. Поэтому художник, страстно мечтавший о полной ликвидации «антиномичности субъекта и объекта», не мог не отказаться от символистской диады в пользу триады тезис
- антитезис - синтез, в рамках которой происходит снятие всех различий в тождестве полагающего и полагаемого; воплощается мысль об имманентной природе бытия и ничто в их единстве, об истине, которая сама раскрывается в живом процессе абсолютной идеи; наконец, о том, что «бытие и ничто суть на самом деле одно и то же; и нет ничего такого, что не было бы промежуточным состоянием между бытием и ничто»9.
И вот, в «Котике Летаеве» мы видим такое ничто, которое из мировой пустоты в мир «хаживает», устанавливаясь столовым буфетом, окружая лабиринтами комнат, которое «без глаз моргает в душу <.. .> под подушкою, под диваном, под креслом» и «дышит <...> тут рядом.». А в предисловии к роману автор раскрывает смысл всего происходящего, признаваясь в переходе от «темноты мистики» к «темноте естественного феномена»10. Развернутые же в романе фазы становления этого феномена, убеждают не только в гегельянской природе нового первоначала, но и в существовании генетической связи между ключевыми пунктами в развитии сюжета «Котика Летаева» и основными моментами гегелевской феноменологии духа.
Феноменология, о которой идет речь в труде немецкого мыслителя, представляет собой науку о пути сознания, приобретающего чистоту духа, познающего себя самого и достигающего знания того, что «оно есть в себе самом»11. Проблема сознания, совмещающегося с духом, больше всего занимает и персонажа романа Белого, который чувствует: «.в сознании упадала преграда между духом и “я”»; наполнялось сознание жизнью его, как протянутой в пальцы перчатки рукою; со-
знание выворачивалось - из меня самого: и -распускалось цветочною чашею - надо мною самим; дух слетал в эту чашу.»12.Также и описанный русским писателем способ существования сознания-духа имеет немало общего с гегелевским опытом. Из «Феноменологии духа» мы узнаем, что сознание совершает «диалектическое движение <...> в самом себе как в отношении своего знания, так и в отношении своего предмета»13. Сознание же Котика «выворачивалось» и «распускалось», желало «тронуться с места» и, наконец, двигалось. И, словно бы «никогда не удовлетворяясь своей собственной достигнутой природой на пути к абсолютному», оно «. лезло: внутри себя <...> внутрь себя», приближаясь к смутному знанию14.
В картине становящегося духа присутствует и еще одна важная деталь, сближающая ее с текстом немецкого философа, где говорится о том, что сознание движется к абсолютному знанию как к своему собственному понятию15. Нечто подобное происходит и с сознанием Котика, которому «.понятие прорастает многообразием <...> гонимых значений.»16. «Прорастая» к понятию, герой Белого переживает дальнейшие превращения, также вполне сопоставимые со становлением гегелевского духа, чья цель - «быть не только в мышлении, но быть действительным, ибо в самом его понятии содержится инобытие». «Дух» Котика совсем недолго остается в той чистой, лишь мысленной стихии, где «.не было разделения на “Я” и “не-Я”, не было ни пространства, ни времени.», постепенно переходя к своему инобытию: «.я сжимаю-ся в точку, чтобы в тихом молчанье из центра сознания вытянуть: линии, пункты, грани; их коснуться своим ощущеньем.»17. И если Гегель пишет о том, что на пути к истинному знанию естественное сознание «проходит ряд своих формообразований, как ступеней, предназначенных ему природой», поступательно продвигаясь от чувства через представления к мышлению, то и Белый, всегда стремившийся к созданию «ступенчатой теории знания», получает возможность реализовать свой замы-
сел18.
Подобно духу, переходящему в стихию представления и творящему мир, в котором «моменты чистого понятия получают друг по отношению к другу субстанциальное бытие <.> сами друг от друга обособляются и друг другу противопоставляются», чистому созна-
нию в тексте Белого предстоит воплотиться в «нуллионы Эонов», вступая в свое «наличное бытие» и распадаясь на «свои собственные особенности». И, передавая процесс «распадения» сознания, писатель заставляет своего героя представлять себе, как «в сознаниях» возникала «видимость»; как «возникало “Я” и “не-Я”; возникали отдельности.»19. Причем «возникновение отдельностей» получает то же негативное значение, что и гегелевский переход духа в инобытие, определенный самим мыслителем как путь отчаяния и мучений, поскольку дух «теряет на этом пути то, что считает истиной»20. Ведь, несясь «крылорогими тучами» из центра по направлению к своей периферии, сознание Котика Летаева не просто утрачивает свое первоначальное спокойствие и ограниченное удовлетворение, но и мучается.
Описанные двумя авторами метаморфозы объединяет не только их мучительность. По Гегелю, непосредственное наличное бытие, становясь, превращается в мысль. И тот же новый способ бытия для движущегося сознания предлагается в тексте Белого, где «строилась - мысль-ковчег; по ней плыли сознания от ушедшего под ноги мира до <.> нового мира»21. Для Гегеля мысль, «исходящая из непосредственности», является не чистым знанием, а мыслью, которой присуще инобытие, и, следовательно, противоположенной себе самой мыслью о добре и зле. Растущий «ковчег» Белого также имеет вполне определенное содержимое: «.это рост, это древо познания <.>: познания - о добре и о зле, о земле, об Адаме, о рае, об Ангеле.»22.
Не менее красноречивые параллели между выписываемым Белым процессом становления и идеями Гегеля мы обнаруживаем, приступая к изучению следующей стадии в эволюции образа сознания (и сравнивая ее с «третьей стихией» гегелевского духа). Немецкий философ решающую роль в самораскрытии своего абсолюта (теперь уже покидающего свое наличное бытие и вновь уходящего внутрь себя) передает воспоминанию. Идея воспоминания красной нитью проходит практически через все главы романа Белого, увенчивая собой рост «кипящей, горящей, летящей, сверлящей спирали» сознания - представления - мысли - понятия - знания.
Оба автора отводят воспоминанию практически одну и ту же основную функцию. Оба уверены в том, что только благодаря вос-
поминанию дух может сохранить опыт, накопленный на предшествующих стадиях становления и продолжить свой путь к абсолютному знанию. Если Гегель пишет о том, что для достижения своей цели сознание должно пройти путь воспоминания о «духах, как они существуют в нем самом и как они осуществляют организацию своего царства», то и у Белого воспоминание является «творческой способностью», открывающей проход к истине и гармонии: «.воспоминание - музыка сферы; воспоминания меня обложили; воспоминания - ракушки; вспоминая, я ракушки разбиваю; и прохожу через них в никогда не бывшее образом <.> Воспоминания <.> -мои танцы; эти танцы - пролеты в не бывшее никогда и тем не менее сущее; <.> и подобия бывшего мне пустые сосуды; ими черпаю я гармонию бесподобного космоса»23.
На родственность двух феноменологий указывают и те обстоятельства, при которых осуществляется дальнейший путь сознания. «Вспоминая», дух Гегеля переходит из второй стихии своего определения (из деятельности представления) в третью - в самосознание как таковое, где и происходит действительное обретение познаваемого, поскольку здесь сознание достигает своего понятия, собирает себя в своей абсолютной сущности. О самосознании говорит в своей «Феноменологии культуры» и Белый. Для него самосознание и есть подлинное «после-знание», в котором знание о предметах мира и законах предметного мира пересекаются в то, по отношению к чему мир природы и мир рассудочного разума - части целого. Именно к самосознанию и выносят Котика его воспоминания-танцы: «Самосознание мое будет мужем тогда, самосознание мое, как младенец еще: буду я вторично рождаться.»24. И если в труде Гегеля мы читаем о том, что для абсолютного духа самосознание - это «история, постигнутая в понятии, его Голгофа, действительность, истина и достоверность его престола»25, то и рядом со «вспомнившим» Котиком возникает новый для Белого образ истории-Голгофы: «.меня <.> ожидает история; <.> история заострилась вершиной; на ней <.> будет крест; я поставлю его: будет он мне последней ступенью к огромному миру; на нее <.> должно взлезть; под ногами моими мне будет сумятица жизни, <.> на которую буду взирать я невидящим взором, обнимая руками огромные перекладины дерева.»26.
В феноменологии немецкого философа чувственная «наличность» духа преобразуется в самосознание при помощи второго ино-становления - снятия единичной самости, которое есть ее смерть и воскресение в качестве духа. Второе иностановление Котика Летаева
- недоступная ни одному из прежних искателей и мучеников Белого «смерть» на Голгофе самосознания и следующее за ней второе рождение - «Распинаю себя <...>закрываю глаза; и в закрытых ресницах: блеск детства. Перегоревшие муки мои - этот блеск. Во Христе умираем, чтоб в Духе воскреснуть» -приводит к тому, к чему не могли привести ни мессианские и аргонавтические мечты, ни шопенгауэрианский выход из бытия, ни чувственно-мистический поиск. Вспомнив (осознав) себя, герой Белого оказывается как никогда близким к тому, чтобы замкнуть на себе онтологический и гносеологический процессы: «.лед понятий, слов, смыслов -сломается, прорастет многим смыслом. Эти смыслы теперь мне: ничто; а все прежние смыслы: невнятица; шелестит и порхает она вокруг древа сухого креста; повисаю в себе на себе»27.
Безусловно, отождествление распятого Христа и лирического «я» не было для Белого открытием 1910-х годов. Этот образ впервые появляется у него еще в «Золоте в лазури» в цикле 1903 года «Вечный зов». Но до «Котика Летаева» он всегда двойствен, противоречив. И дело не только в том, что жаждущий распятия одновременно является и провидцем, и безумцем. Всегда остается та грань, которую он не может перейти (будь то грань между конечным и бесконечным или же дистанция между «я» и миром). Дерзнувший либо выбрасывается из мира, оказываясь в изоляции, либо же оказывается не в силах избавиться от сомнений в своем предназначении, ощущая себя «бесцарственно-жалким» («Жертва вечерняя», «Мания», «Не тот»). И только в постпетербургском «имманентном» мире, лишенном сверхреальных величин, повисая в себе и на себе, герои Белого становятся уже не просто такими, «как боги», но, фактически, сами превращаются в истину.
На основании проведенного анализа можно заключить, что гегелевская диалектика стала тем необходимым инструментом, при помощи которого Белый успешно синтезирует последнюю, гносеологическую линию своих исканий с ранней аргонавтической и
уже на новом уровне воплощает свои мечты эпохи «первых зорь». Те мечты, о которых художник рассказывает в «Начале века» и которые предусматривают «кругосветное путешествие аргонавтов за «золотым руном», которое
- действительность»: движение «от данного (тезы), сквозь отвлеченно-критическое распыление ее в формы (антитезы) к воссоединению с познанием критическим в действительность претворенную и должную (синтез-символ)»28.
Но если исходным пунктом философствования Гегеля является чистое бытие, которое одновременно представляет собой ничто, то возможны, по меньшей мере, два различных способа осмысления диалектического процесса. В проанализированном нами случае итогом описанных Белым превращений оставалось бытие, но уже не абстрактное, а, напротив, полное и конкретное. Однако вполне можно представить себе и диаметрально противоположный ход событий, при котором изначальное и субстанциальное ничто (небытие), проходя через собственное осознание и отрицание посредством мыслящего бытия, в итоге вновь и окончательно возвращается к состоянию Абсолютного Ничто, то есть к небытию в его законченной и совершенной форме. Тем более, что подобная вариативность и становится основной характеристикой той творческой мысли, о которой Белый говорит в своих текстах рубежа 1910-х - 1920-х годов, когда приходит осознание того, что «.нет прежних правил; все прежние правила <.> были отвергнуты <.> И странные игры <.> отныне ложатся в основу строенья Вселенной <.> Мы - боги: все это создали <.> Где минусы - плюсы, где плюсы - там минусы <.> перевороты готовятся здесь. Переменим все знаки <.> Минусы - в плюсы, а затем - плюсы в минусы <.> и мировые устои - растают: в нестои»29
Уже, фактически, «отыграв» перемену плюса в минус и обратно - в плюс, в последовавших за «Котиком Летаевым» романах Белый приступает к негативному варианту трансформационного процесса и предлагает альтернативный «путь посвящения»: «Если бы гимназиста Б. Б. попросили отчетливо указать на этапы развития, начертал бы Б. Б.
- свои правила вылетанья из будней: пункт первый: - мир - сон, пункт второй: - его должно рассеять, пункт третий: - в проломах разбитого мира есть нечто: ничто <.> вопло-
щенное в чем-то.»30. Автор решительно отсылает читателя совсем к другой «тезе» своей символистской системы: к себе - шопенгауэ-рианцу и пессимисту, которому все земное «снится утомительным сном» и для которого основной точкой приложения творческих сил является не преобразование, а отрицание. Третий же пункт нового плана говорит о том, что на этот раз реальная действительность -лишь «антитеза» не-бытия, временно переходящего в процессе своего становления в бытийную форму.
Игра в перевороты, начатая в «Записках Чудака», предусматривает не только переосмысление теоретической установки, но и практическую смену знака на противоположный у каждого из элементов «плюсового» мира. Замысел автора становится понятным в тот момент, когда он, описывая ощущения своих героев, буквально переворачивает с ног на голову всю свою «положительную» феноменологию. Ведь если в осознавшем себя Я «Котика Летаева» и «Звезды» Белый видел верхнюю точку особой конструкции («Свободное я есть вершина громадного конуса <.> От основания к вершине - блистающей точке бежала спираль»31), то в «Записках Чудака» бывшая вершина оказывается в самом низу этого сооружения: «Знаете: я ощущаю здесь странное состоянье сознания <.> Образовалась во мне <.> спираль: мои думы; закинь в этот миг свою голову я, не оттенок лазури я видел бы в небе, а грозный и черный пролом, разрывающий холодом тело; пролом
- меня всасывал <.> был он - отверстием в правду вещей, приоткрытую мне.»32. Высшим же уровнем спирали, к которому и должен приводить опыт самосознания, здесь, как видим, становятся тьма и пустота.
Чтобы еще резче оттенить процесс перехода от «плюса» к «минусу», Белый переименовывает все происходящее со своими героями. Так, в «Котике Летаеве» речь шла о «мистерии», состоящей «из светочей, блесков и молний». Тогда как персонажам «Записок.» предстоит пережить «чернейшую мистерию». Факт полномасштабной перемены знаков доказывается и специфическим перевоплощением образа, сопровождающего спиральное движение духа к самому себе. Мы уже наблюдали, как лирический герой Белого возносился к собственным вершинам, точно «архангел, клокочущий светом». За «чудаком», следующим к черному и холодному пролому нового
романа, неотступно следует «черный архангел» («брюнет, котелок, усы, нос горбом»), чье появление вызывает ощущения, прямо свидетельствующие о происхождении этого «субъекта»: «Появление брюнета сопровождалось каким-то особенным физиологическим ощущением, напоминающим вспышку невроза: вываливаясь из груди, трепыхалось на сонных артериях сердце, как птица. Что мне внушало панический ужас в брюнете? Ведь не его я боялся: того, что глядит сквозь него, что однажды, прорвав его видимый лик, из него на меня хлынет черным потоком; тот черный поток при внимательном взгляде оказывался пустотою, отсутствием какого бы ни было цвета; его чернота есть пролом: в нику-
33
да и ничто.»33.
Резюмируя все, сообщенное автором о новом состоянии сознания своего персонажа, мы можем сделать вывод, что приоткрывшаяся «правда вещей», представляет собой ничто, идущее к себе как к истине на уровне синтеза. А внушающий ужас «брюнет» является тем нечто, которое существует в «проломах разбитого мира» и в которое переходит стремящаяся к самореализации пустота. Можно также предположить, что ничто в лице своего нечто непременно будет стремиться к слиянию с героем, ибо, как помним, теперь все описываемые Белым онтологические и гносеологические действия разыгрываются в сознании («мозговых играх») действующих лиц его романов.
И, действительно, в «негативном» построении создаются все условия, необходимые для такого соединения: «.прежнее все поотстало, а новое, что должно было влиться в меня, - пустота, принимавшая оболочку брюнета - брюнет был флаконом с ничто, долженствующим быть мною выпитым, - пустота, принимавшая оболочку брюнета, - возникла фиалом.»34. Внедряясь в чудака, пустота катализирует процесс его анти-бытийного становления: «И поток электрической силы, меня пепелящей, ударил по жилам; и все, что есть жизнь и тепло, сосредоточившись в сердце, его разорвало: мороз, изливался в кисти и пятки, бежал по рукам, выедая тепло.» И если плавившийся в огне самосознания великий смысл «плюсовых» тексов преобразовывался в истинное «Я», то первоначальное ничто переходит в еще один ключевой элемент «минусового» пространства: «.волна рокового Ничто, прорываясь сквозь все, затопляет
во мне - мое «Я»!.. А то бренное, что таскалось по Дорнаху именно в это тяжелое время,
- “оно” - неживое, казалось мне трупом <.> в точке прежнего “Я” - образовалась дыра»35.
Конечно, влачащееся по земным просторам «бренное оно» еще далеко от обладания всемогуществом абсолюта, в котором первоначальное не-бытие могло бы примириться со своим противоположным. В «Котике Лета-еве» прорыв «я» к себе истинному был связан с идеей восхождения на Голгофу, жертвенной смерти и второго рождения. А это означает, что свою вершину и свое распятие должно получить и родившееся в текстах конца 1910-х годов анти-я. Это кульминационное для отрицательного художественного единства Белого событие и происходит. Но только не в самом романе, а в писавшейся параллельно с ним поэме «Христос воскрес», где на фоне идеалов Вечной Женственности и воскресшего Христа, декларативно противопоставляемых «кощунственным» блоковским «Двенадцати», казалось бы, совершенно немотивированно (и, видимо, потому незримо для исследователей) мы находим, пожалуй, самого странного из всех распинаемых персонажей Белого: Какое-то ужасное Оно,
С мотающимися перепутанными волосами, Угасая
И простирая рваные
Израненные
Длани, -
В девятый час
Хрипло крикнуло из темени
На нас:
- «Или. Сафахвани!» [курсив автора. -В. С.]36.
И только с учетом этого нового осмысления евангельской истории мы понимаем, каким образом на месте несостоятельного («неживого») оно, которое еще не могло выступать в роли полноценного противовеса по отношению к Я «Звезды», возникает Оно поистине глобального масштаба: «Не «Я», а «ОНО» - роковое «оно» во мне жило теперь, переживая весь мир, опрокинутый в агонию, «оно» воцарилось во всем и во всех»37.
И если герою «Котика Летаева» смерть на кресте открывала выход из пространства «игры» к «истории, миру, вечности», то схожий эффект достигается и с помощью негативной Голгофы. «Правда», к которой последовательно подбирается чудак-оно, состоит уже не только в том, что было открыто и Да-
рьяльскому в «Серебряном голубе», и персонажам «Зимы», также слышавшим, «.как летали метели рыдающим гудом; нападали на окна, на крышу, на стену, дробясь белой пеной, мелькая за окнами шипами, плесками, блесками; и вновь уносились в рыдающем гуде; наметали сугроб и смерзались тяжелою, ледяною бронею; ничто обступало, ничто отступало: в ничто» [курсив автора. - В. С.]. Уже известная анти-бытийная истина дополняется совершенно осознанным восприятием себя не модусом или эманацией не-бытия, но уже самой, ничем не ослабленной и не ограниченной пустотой: «Грудь, горло, мозг -ощущались сплошной пустотой <.> тот сэр, показавши мне явственно панораму “Ничто”, мне меня самого показал.»38.
Таким образом, теперь можно говорить о том, что в герое-ОНО (этом высшем пункте «минусового» пути самосознания) Ничто, расторгшее, наконец, ограниченность частных определений, возвращается к себе в новой, более истинной и свободной форме.
Думается, наличием двух распятий - «минусового» (не-бытийного) и «плюсового» (бытийного) - объясняется и тот двойной финал мирового процесса (и всех странных игр), который приходит на ум подросшему Котику-герою романа «Крещеный китаец»:
Оно разорвется и вы- Разорвется Он гру-
бьет -------- дью и выбьет Ме-
огромный светящийся чом; пронесется
гейзер, стрельнувший Любовью: Огнем,
столбом, как как Мечом, в ми-
Мечом, в мировое Ни- ровое
что! - - во Все! 39
Для того же, чтобы понять, какой из вариантов диалектического превращения начал в конечном счете оказывается для Белого более предпочтительным, достаточно обратиться к позднейшей книге стихов художника - к сборнику «После разлуки». Ведь система образов и понятий, представляющих базовую для Белого оппозицию «бытия» и «не-бытия», не ограничивается парами светлая спираль
- темная спираль, тепло - холод, светлый архангел - черный архангел, Я - Оно. Апогеем «негативного» созидания и познавания становится художественное пространство, в котором пустое ничто и исчезновение всего становятся пределом существования лирического героя, земного мира и Вселенной в целом.
Примечания
1 Поэта всегда весьма смущал тот факт, что курс лекций его учителя Рудольфа Штейнера «О макро- и микрокосмическом мышлении» (1914) «есть антропософская, но полная транскрипция «Эмблематики смысла» (Белый, А. Символизм как миропонимание. М.,
1994. С. 460).
2 Белый, А. Основы моего мировоззрения. Феноменология культуры // Лит. обозрение.
1995. № 4-5. С. 26.
3 Белый, А. Предисловие к неосуществленному изданию романа «Котик Летаев» // Белый, А. Собр. соч. Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака. М., 1997. С. 495.
4 См.: Аскольдов, С. А. Творчество Андрея Белого // Лит. мысль. Вып. 1. Пг. : Мысль, 1922; Пьяных, В. Певец огневой стихии // Андрей Белый : Проблемы творчества : статьи, воспоминания, публикации. М., 1988.
5 Белый, А. Основы моего мировоззрения. Феноменология культуры. С. 26.
6 Белый, А. Основы моего мировоззрения. Проблема сознания // Лит. обозрение. 1995. № 4-5.С. 16.
7 Гегель, Г. Ф. В. Феноменология духа. СПб.. 1992. С. 42. Далее - «Феноменология духа» с указанием страниц.
8 Гегель, Г. Ф. В. Наука логики : в 3 т. М., 1970. Т. 1. С. 206. Далее - «Наука логики» с указанием страниц.
9 Наука логики. С. 143.
10 Белый, А. Предисловие к неосуществленному изданию романа «Котик Летаев». С. 496.
11 Феноменология духа. С. 44.
12 Белый, А. Котик Летаев // Белый, А. Собр. соч. Котик Летаев. Крещеный китаец. Запи-
ски чудака. М., 1997. С. 143. Далее - «Котик Летаев» с указанием страниц.
13 Феноменология духа. С. 48.
14 Котик Летаев. С. 70.
15 Феноменология духа. С. 45.
16 Котик Летаев. С. 71.
17 Там же. С. 27; 43.
18 Феноменология духа. С. 44.
19 Котик Летаев. С. 29.
20 Феноменология духа. С. 44.
21 Котик Летаев. С. 29.
22 Там же. С. 120.
23 Там же. С. 105.
24 Там же. С. 153.
25 Феноменология духа. С. 434.
26 Котик Летаев. С. 154.
27 Там же. С. 155.
28 Белый, А. Начало века. Воспоминания. М., 1990. С. 549.
29 Белый, А. Записки чудака // Белый, А. Собр. соч. Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака. М., 1997. С. 463. Далее - «Записки чудака» с указанием страниц.
30 Записки чудака. С. 453.
31 Белый, А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 295.
32 Записки чудака. С. 297.
33 Там же. С. 344; 366.
34 Там же. С. 368.
35 Там же. С. 361.
36 Белый, А. Собр. соч. Стихотворения и поэмы. М., 1994. С. 435.
37 Записки чудака. С. 364.
38 Там же. С. 401.
39 Белый, А. Крещеный китаец // Белый, А. Собр. соч. Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака. М., 1997. С. 268.
