CC BY
44
_Псков № 49 2018_
Е. В. Хмелева
Деревня Бугрово, сельцо Михайловское и их обитатели
(Сведения о полуторавековой взаимосвязи с. Михайловского и д. Бугрово, почерпнутые из воспоминаний жителей деревни Бугрово и из ранее опубликованных письменных источников)
«Если бог пошлёт мне читателей, то, может быть для них будет любопытно узнать...».
А. С. Пушкин1
Деревня Бугрово имеет интересную, многовековую историю. Она известна нам благодаря опубликованным в разные годы научным исследованиям, но не меньший интерес имеют семейные предания коренных бу-гровцев и их собственные рассказы о жизни родной деревни. Рассказывать о Бугрово они могут часами, поэтому, чтобы задействовать всех рассказчиков, и при этом, не повторяясь, осветить все основные события, касающиеся как истории деревни, так и взаимоотношений её жителей с обитателями Михайловского, и работниками Пушкинского Заповедника, рассказы бугровцев будут приведены фрагментарно.
Сотрудник Пушкинского Заповедника Вера Владимировна Герасимова рассказывает: «Мой прапрадед Фрол в семидесятые годы девятнадцатого века, отслужив в царской армии, поселился в Бугрово, где и женился на моей прапрабабке Матрёне. От них пошли мои предки по материнской линии. Об этом, так же, как и об истории деревни, я узнала от своей мамы Фёдоровой Нины Фёдоровны, проработавшей не один десяток лет учительницей в Новоржевской школе.
Наша деревня прежде принадлежала Святогорскому монастырю, но при Екатерине II был принят закон о секуляризации церковных земель, после чего Бугрово перешло государству, а бугровские крестьяне были переданы экономическому ведомству. По словам мамы, бугровские крестьяне, после издания духовных штатов, хотя уже не были
Хмелева Елена Васильевна — методист Музея-заповедника А. С. Пушкина «Михайловское».
монастырскими, продолжали поддерживать с ним отношения и добровольно работали на монастырском подворье. Это продолжалось вплоть до закрытия в 1925 году Святогорско-го монастыря.
Даже в послевоенное время самым значительным праздником в Бугрово оставался престольный праздник Успения Богородицы. Я помню, как в детстве вместе с родителями, учительствовавшими в Новоржеве, ежегодно ездила на Успение к дедушке в Бугрово. В этот день у него собирались все родственники. Они съезжались на подводах целыми семьями. За дедушкиным столом в этот день умещалось человек двадцать — двадцать пять гостей. Дедушка был вдов, поэтому угощение для праздничного стола готовила моя мама. Ей помогали другие женщины, приехавшие на праздник. Обязательным праздничным блюдом была тушёная в русской печи картошка с мясом и множество видов каш, в том числе и гречневая. Гречневую крупу в то время было сложно достать, и мама привозила её из Новоржева. Гречневую кашу обязательно готовили с мясом. Уже в пятидесятые годы в праздничное меню стали вводить салат оливье и винегрет. Из спиртного подавали самогон да бражку. Спиртного, как правило, много не пили: стопочки три, не больше, а ели все из одной миски большими ложками. Во время праздничного застолья не умолкали разговоры, песни. Случалось, что кто-то из гостей привозил с собой гармошку, и тогда между застольями гости пускались в пляс. За стол садились в несколько присестов. Во время перерывов играли в шахматы,
в шашки, в домино. Потом все вместе шли гулять на улицу. В этот день в деревне всё было забито подводами, в каждом дворе играли гармошки, у каждого дома пели, плясали, что-то обсуждали, из каждого дома всех нас зазывали в гости и там заставляли мужчин выпить хоть стопочку. Пообщавшись с соседями, мы снова шли гулять вдоль деревни. К нашей компании присоединялись другие бугровцы со своими гостями. Так мы и ходили из одного конца деревни в другой взад-вперёд и обратно. Иной раз в этот день подвыпившие мужики и драки затевали. Сильно дрались, до крови. Мама рассказывала, что до войны драки были страшнее, иной раз заканчивались смертоубийством»2.
Все потомки бугровских крестьян утверждают, что их предки были зажиточными хозяевами, имели большие дома, держали много скота, а некоторые из них были обучены грамоте. Представительница одной из династий бугровских крестьян Степанова Людмила Фёдоровна рассказывает: «От мамы Зои Степановны, а также от жителя нашей деревни Иванова Фёдора Ивановича, скончавшегося в начале семидесятых годов двадцатого века, я узнала, что почти все бу-гровцы состоят в родстве друг с другом, хотя имеют разные фамилии. Кому фамилия досталась по имени предка, а кому по прозвищу. Фёдор Иванович говорил, что мои предки до революции были довольно богатыми людьми. Они имели 12 лошадей, много коров и жили большой семьёй в большом доме. В этой семье было три сына: Степан, Филипп и Алексей. Когда сыновья повзрослели, то обзавелись своими семьями. Ещё до революции семья Алексея отделилась от родителей. Потомкам Степана, Филиппа и Алексея были даны прозвища: Орлы, Валуи и Завиры. В нашей деревне до сих пор проживает две семьи, сохранившие фамилию Орловых. Я тоже происхожу из рода Орлов.
Когда Степан скончался, его вдова сошлась с овдовевшим к тому времени братом мужа Филиппом, жившим в том же доме. Филипп до революции работал писарем в волостном правлении, расположенном в Святых Горах»3.
Из этих рассказов видно, что деревня была старинная, крестьяне в ней жили за-
житочно. Но не почтенный возраст и самобытность Бугрово способствовали широкой известности этого населённого пункта, а близость к Михайловскому, родовому имению Ганнибалов и Пушкиных. Через эту деревню года-то ходил в Святые Горы сам Александр Сергеевич Пушкин.
Возможно, дойдя до мельницы, стоявшей на краю деревни, он останавливался на плотине и, как заворожённый, глядел на поток воды, низвергающийся на мельничное колесо. Кто знает, может здесь его воображению впервые явился образ юной дочери мельника, в порыве отчаяния бросившейся в реку и очнувшейся на её дне «русалкою холодной и могучей»4, или представились мельчайшие подробности сцены дуэли Онегина и Ленского, и в его сознании возникли образы, вылившиеся в поэтические строки: «Опершись на плотину, Ленский Давно нетерпеливо ждал; Меж тем, механик деревенский, Зарецкий, жёрнов осуждал. Идёт Онегин с извиненьем.
Онегин Ленского спросил:
«Что ж, начинать?» — Начнём, пожалуй,—
Сказал Владимир. И пошли
За мельницу»5.
Друг семьи Пушкиных Александр Иванович Тургенев писал: «Здесь-то поэт принимал впечатления природы и предавался своей богатой фантазии; здесь-то видел и описывал сельские нравы соседей и находил краски и материалы для своих вымыслов, столь натуральных и верных и согласных с прозою и Поэзиею сельской жизни в России»6.
В документах бугровская мельница, принадлежавшая Святогорскому монастырю, впервые упоминается в 1761 году. Та мельница, которую видел Пушкин, была третьей по счёту. Она была построена в 1802 году. Руководил строительными работами псковский купец Евертс, а исполнителями были крестьянин деревни Бугрово Терентий Васильев и крестьянин деревни Подгорье Кирьян Филиппов. На протяжении нескольких десятков лет арендаторами бугровской мельницы были владельцы Тригорского, сначала Александр Максимович Вындомский, а затем его дочь, Прасковья Александровна Осипова,
бывшая добрым другом Пушкина. Последний раз договор о продлении аренды бугров-ской мельницы с хозяйкой Тригорского был продлён в 1852 году, а в 1859 году Прасковья Александровна скончалась.
Бугровская мельница обслуживала всю округу. Из этого следует, что из муки, произведённой на ней, пекли хлеб и пироги в Михайловском.
Сразу за мельницей вдоль дороги, ведущей в Святые Горы, стояли крестьянские избы с надворными постройками. Деревня «была маленькая, всего было шесть изб...»7. Проходя мимо крестьянских подворий, поэт отвечал на приветствия мужиков и, возможно, поздоровавшись с кем-то из них за руку, вступал в беседу. Конечно, учитывая тот факт, что между помещиком и крестьянином простиралась целая пропасть, такое предположение могло бы показаться странным, если бы не свидетельство новоржевского помещика Павла Сергеевича Пущина: «Пушкин дружески обходится с крестьянами и берёт за руку, здороваясь с ними»8.
Кто знает, может быть, смекнув, что молодой михайловский барин — «отлично добрый господин, который награждает деньгами за услуги даже собственных своих людей...»9, бугровские бабы, завидев Пушкина, посылали навстречу ему своих детей с лукошками лесных ягод для продажи. Крестьянин Иван Павлов вспоминал: «Ребятишки в летнюю пору насбирают ягод, принесут ему продавать, а он деньги заплатит, и ягоды им же отдаст — кушайте, мол, ребятишки сами, деньги всё равно уплачены»10.
Здесь, на псковской земле, поэт впитывал в себя «русский дух», здесь он приобщался к народной культуре и постигал народную философию. Всё это повлияло на становление мировоззрения Пушкина, следовательно, и на его творчество.
Вполне возможно, что предки Людмилы Фёдоровны знали как самого поэта, так и его сына Григория Александровича, поселившегося в Михайловском в шестидесятых годах девятнадцатого века после выхода в отставку. Так же, как и отец, он ходил в Святые Горы через Бугрово. Местные старики при встрече с ним, наверное, замечали, как сильно Григорий Александрович похож на
прежнего михайловского барина. По мнению Г. Е. Ладыженского, «сразу бросалось в глаза его сходство с отцом», на которого не только внешностью, но и характером он был очень похож»11.
При Григории Александровиче всё так же, как и при его отце, на краю деревни Бугрово стояла водяная мельница, но с «...с 1881 года мельница исчезает из состава владений монастыря: «Мельниц и промышленных заведений при монастыре нет» — фиксирует документы»12. Тем не менее, мельница работала вплоть до 1935 года, о чём свидетельствует Вера Владимировна Герасимова: «Мне врезались в память детские впечатления о том, как в конце пятидесятых и в начале шестидесятых годов мы с мамой ходили задворками через всё Бугрово за водой. Колодец находился в низине, за мельничной плотиной. Самой мельницы к тому времени уже не было. Мама рассказывала, что на мельнице после революции вплоть до 1935 года мололи муку.
Мельничная плотина была настолько ветхой, что по ней не безопасно было перебираться через речку, поэтому Луговку мы переходили по доскам, переброшенным с одного берега на другой. Перебравшись через речку, шли тропинкой, пролегавшей в заболоченной низинке. Колодец находился напротив того участка, где около десяти лет тому назад была поставлена частная гостиница»13.
Кто становится владельцем мельницы после 1881 года, нам не известно, но в конце девятнадцатого века её арендатором был Фридрих Дэглау. По словам его правнучки, Елены Алексеевны Ступиной, работающей в настоящее время в Пушкинском Заповеднике, и правнука Всеволода Фёдоровича Дэглау, проживающего в посёлке Пушкинские Горы, мы знаем, что Фридрих Дэглау задолго до революции вместе с семьёй переехал в Россию из Восточной Пруссии. Елена Алексеевна рассказывает: «О своём прадеде я знаю очень мало, потому что в тридцатые годы взрослые из рода Дэглау своим детям не позволяли даже расспрашивать о своих предках. Держали в тайне тот факт, что семья была не пролетарского происхождения. И, всё-таки, от матери я узнала, что мой прадед был из обедневших прибалтийских немцев,
скорее всего, лютеранином. Жена его, Елена Васильевна, была полькой католического вероисповедания.
В России моего прадеда звали на русский манер Фёдором. Его старшие дети, родившиеся в Пруссии, так же, как и отец, были лютеранами, а младшие, появившиеся на свет в России, православными. Мой дед по материнской линии Модест Фёдорович Дэглау был младшим ребёнком в семье. По документам значится, что он родился в 1903 году, но на самом деле, год его рождения 1900. Когда скончался его отец, мальчик был ещё так мал, что не понял, что произошло. Он, приглашая папу к завтраку, стучал ладошкой по столу и говорил: «пойдём кофе пить». Вскоре после смерти мужа моя прабабка Елена Васильевна вместе с детьми перебралась из Бугрово в Святые Горы.
Когда я была ребёнком, то у одной из своих родственниц видела тонкое постельное бельё и скатерти, вышитые гладью и украшенные монограммой «Ф. Д.», которые могли принадлежать зажиточным людям. Со слов матери, Риммы Модестовны, я знаю, что в голодные годы большая часть наиболее ценных вещей из семьи прабабки была обменена на продукты питания»14.
О том, как сложилась судьба семьи Дэглау после смерти кормильца, рассказал правнук бугровского мельника Всеволод Фёдорович Дэглау: «После смерти прадеда его семья поселилась в Святых Горах на Большой улице. Теперь эта улица называется Пушкинской. Дом Дэглау стоял через дорогу от пожарного Депо. Депо находилось в том здании, где в настоящее время размещена типография. На руках у прабабки осталось пятеро детей: две дочери и трое сыновей. Младшему сыну, Модесту, прабабка смогла дать только начальное образование в церковноприходской школе, потому что после смерти мужа семейный бюджет быстро иссяк. Тяжёлое материальное положение усугубилось после того, как Елена Васильевна заболела. Чтобы поправить здоровье, или хотя бы облегчить страдания, приходилось обменивать золотые украшения на минеральную воду, необходимую для лечения желудка.
Младший сын Модест, стараясь помочь семье, стал на заказ расписывать масляными
красками байковые одеяла, превращая их в настенные ковры, а его сестра Каролина заговаривала рожу, за что клиенты расплачивались с ней продуктами. Почему-то в то время много людей болело рожей. Поскольку дом прабабки находился в нескольких десятках метров от больницы, врачи сами отправляли пациентов к Каролине. Однажды она исцелила, казалось бы, безнадёжную больную. Через несколько дней муж этой женщины в качестве вознаграждения привёз Каролине целый воз продуктов. Но такое случилось только однажды.
Поскольку постоянного дохода у семьи не было, иногда, когда совсем нечего было есть, приходилось побираться. Местные жители сочувственно относились к семье Дэ-глау и помогали, чем могли.
В 1928 году Елена Васильевна скончалась, а в 29-м году, незадолго до того, как в наших краях «бывших» стали лишать избирательских прав, а затем отправлять на выселки, её дети, на всякий случай, уехали в Ленинград, где их никто не знал. Скорее всего, посоветовал им это сделать Модест, или его жена Раиса Фёдоровна, работавшая машинисткой в НКВД»15. Из рассказов потомков Фридриха Дэглау следует, что их прадед мог арендовать бугровскую мельницу в конце девятнадцатого и в самом начале двадцатого веков, то есть, в тот временной промежуток, когда в Михайловском проживал младший сын поэта Григорий Алекксандрович Пушкин.
К столетнему юбилею со дня рождения отца он продаёт Михайловское в государственную казну и перебирается в имение жены Маркучай. После чего в Михайловском, в память о Пушкине, была открыта женская колония для престарелых литераторов.
Пушкины покинули родовое имение, но живая связь жителей Бугрово с Михайловским не прерывалась. Так же, как и в пушкинское время, приходили в Михайловское бугровские ребятишки и приносили старушкам, проживающим в колонии, первые лесные ягоды.
Одна из призреваемых колонии, писательница Варвара Васильевна Тимофеева (Починковская), добровольно взявшая на себя обязанности Хранителя усадьбы Михайловского, а также экскурсовода, с боль-
шим теплом пишет в записках «Шесть лет в Михайловском» о бугровской девочке Дуне: «Но пока ещё приходила только маленькая Дуня бугровская. Принесла мне блюдечко первой земляники, за которой ходила, милая девочка, «раным — рано» и за которую ни за что не хотела взять денег. Она же говорила мне: «Пусть лучше нам сахару не дадут, а вам дадут»16.
Эта запись была сделана 19 июня 1917 г. — в то время, когда шла Первая Мировая война, нарастало недовольство народа, разыгрывались революционные события. Сложившаяся политическая ситуация отразилось на жизни населения страны, в том числе на жизни и быте колонисток. Обеспечение продовольствием обитателей колонии становилось всё хуже и хуже. Жителям соседней деревни Бугрово была не безразлична судьба престарелых обитательниц Пушкинского уголка. Починковская пишет: «Из Бугрова приходила Василиса с Дуней навещать меня. Прислал их муж Василий — «Петра». «Проведай, — говорит, — сходи. Худо это, что они так обеспокоили старуху». И гостинец принесла мне — четыре куска сахару: «Может нуждаетесь, Варвара Васильевна»... (6 декабря. Николин день)17.
Бугровцы по-разному относились к происходящему: кто пережидал революционную бурю, кто выказывал революционное рвение. Вот как описывает Варвара Васильевна выборы в народное собрание: «Оратором выступал мой знакомый бугров-ский мельник Николай Николаевич Ольхин, ходивший ко мне за книгами и советами насчёт своих литературных произведений, поклонник Шиллера и Гёте, хоть и мало читал их...». Выступая на собрании, Ольхин вопрошал: «Земля зуёвская, Михайловское рядом, а мы не можем её трогать? Лес теперь ваш, товарищи, рубите его!»18.
Этот призыв был словно предвестником событий, разыгравшихся в феврале 1918 года, когда одуревшая от подобной агитации и вседозволенности толпа пошла грабить и жечь дворянские усадьбы. Эта участь постигла и Михайловское. Мы не знаем, принимал Ольхин участие в погромах, или нет, но, думается, что не случайно на подворье бугровского мельника в 1931 году жителем
Петербурга Юрием Васильевичем Малиновским была обнаружена салютная пушечка. Вот что он рассказал о своей находке: «Летом 1931 года я отдыхал в деревне Бугрово, что рядом с Михайловским. Однажды, идучи мимо бугровской водяной мельницы, я заглянул во двор пустовавшего дома мельника. Мельник был кулак и его перед этим недавно выслали из района. Рассматривая усадьбу, я заметил торчащее из бурьяна чугунное дуло. Подойдя ближе, увидел остатки развалившегося дубового лафета и рядом с ним пушечку. На стволе её, у запальника, стояла дата «1771 год». Я взвалил пушечку на плечо и принёс к себе домой... Позже я проконсультировался у работников государственного Военно-Исторического Артиллерийского музея, где специалисты сказали мне, что найденная пушечка называется «Салютной», что такие пушечки в старые времена имелись в помещичьих имениях и при церквах, из них палили в памятные дни»19. В 1969 году Малиновский Ю. В. передал пушечку в дар Пушкинскому заповеднику.
Кто знает, может быть в книге А. Мо-шина — собирателя народных легенд о Пушкине, изданной до революции в Петербурге под названием «Новое об 11 великих писателях», приводится свидетельство местного старожила Ивана Павлова именно об этой пушечке: «Пушечка такая стояла завсегда около ворот Михайловского ещё с давних пор...»20.
О том, как сложилась дальнейшая судьба бугровского мельника, «поклонника Шиллера и Гёте» Ольхина, мы не знаем. Раскулачить его не могли, поскольку он вскоре исчез из Бугрово. Скорее всего, опьянённый революционной романтикой Ольхин посвятил свою жизнь служению идеалам революции, в пользу чего свидетельствует не только его агитационная речь, произнесённая на выборах в народное собрание, но и написанное им революционное стихотворение, опубликованное в одной из псковских газет в сентябре 1917 года. Отрывок из него приводится в статье В. Ю. Козмина «История мельницы в деревне Бугрово»21.
«Не затмить вам зарю,
Лучшей жизни долю,
С дурами поспорю
За землю и волю...
В чём я провинился, Посудите сами, Что орлом родился, И что вы ослами?!»
В этой же статье Козмин пишет: «Через два года после исчезновения Н. Н. Оль-хина новым хозяином мельницы в Бугрово стал Павел Алексеевич Кошелев... Умелец на все руки, потомственный мельник, он взялся за восстановление старого сооружения. Первым делом покрыл здание крышей, а затем подправил и несколько модернизировал сложный мельничный организм... Осенью 1924 года к Кошелеву приехала и прожила более полутора лет его четырнадцатилетняя племянница Маша. Сейчас Мария Константиновна живёт в Петербурге. Она-то и рассказала сотрудникам музея о буднях и праздниках бугровского мельника...»22.
Из рассказа племянницы Кошелева стало известно, что впоследствии семью мельника раскулачили и сослали в Сибирь. В дороге Кошелев скончался.
Эти драматические для семьи мельника события разыгрались вскоре после того, как в мае 1929 года пятый Всесоюзный съезд Советов утвердил первый пятилетний план развития народного хозяйства СССР, согласно которому советский народ должен был за пять лет «создать высокоразвитую промышленность, способную технически перевооружить всё народное хозяйство, перевести значительную часть крестьянских хозяйств на путь социалистического производства на основе машинной техники, вытеснить капиталистические элементы из всех отраслей народного хозяйства, обеспечить хозяйственный и культурный подъём ранее отсталых национальных республик и областей, поднять материальный и культурный уровень жизни народа, укрепить обороноспособность страны»23.
После принятия этого постановления в Пушкинском районе стали не только активно «вытеснять капиталистические элементы», но и создавать колхозы. Одним из первых был создан колхоз имени Пушкина.
По словам бывшего экскурсовода Пушкинского Заповедника Погореловой Нэли Александровны, первым председателем колхоза стал её дед Иван Григорьев. Она рассказывает: «Мой дед по отцу, Иван Григорьев,
был коренным жителем деревни Бугрово. Принимал участие в Первой Мировой войне, дослужился до офицерского звания, воевал на стороне Белой армии. В самом начале 30-х годов был образован колхоз имени Пушкина. Деревня Бугрово вошла в состав этого колхоза. Мой дед был избран его первым председателем, но через некоторое время его арестовали по доносу. Дед был обвинён в том, что раздал колхозникам лён. Дедушка полностью срок не отбыл, вернулся из заключения инвалидом и с тех пор уже нигде не работал. В нашей семье говорили, что его освободили по распоряжению самого Калинина»24.
По-соседству с Бугрово, в Михайловском, несмотря на то, что оно с 1922 года входило в состав Пушкинского заповедника и там находился пушкинский музей, был образован животноводческий совхоз «Михай-ловское». Совхоз был ликвидирован после того, как «постановлением Ленинградского Облисполкома от 16.XI.1933 г. заповедник был передан в ведение Академии Наук». Это «коренным образом изменило положение пушкинских мест, теснейшими и многообразными нитями связанных с памятью поэта», говорилось в сборнике «Пушкин. Временник», изданном в 1936 году25.
В 1936 году страна готовилась широко отметить столетнюю годовщину со дня смерти Пушкина. К этой памятной дате готовились заранее: возводили новый музей в Михайловском, благоустраивали Пушкинские Горы и деревни, находящихся в окрестностях заповедника. «Обращалось внимание и на такие, казалось бы «мелочи», как культура быта: Михайловскому сельпо вменялось в обязанность «завезти в район металлические ложки и другую кухонную посуду и обеспечить такое положение, чтобы колхозники пушкинских колхозов питались каждый из отдельной посуды, а не все из одной плошки»26.
Подготовка к памятным мероприятиям затронула и деревню Бугрово, поскольку её земли граничили с землями Пушкинского заповедника, и через неё пролегала дорога, ведущая в Михайловское. На краю деревни у кромки леса, в феврале 1937 года, в ходе проведения мероприятий, посвящённых столетию со дня смерти поэта, планировали торжественно установить памятный камень на
месте будущего памятника Пушкину. Этому событию была посвящена статья, освещающая юбилейные мероприятия, посвящённые памяти поэта. Эта статья была опубликована во временнике «Пушкин»: «На возвышенности у самого въезда в михайловские рощи был поставлен мраморный камень с высеченной надписью: «Здесь будет сооружён памятник великому русскому поэту Александру Сергеевичу Пушкину, 1799-1837. Заложен 18 февраля 1937 г.»27. Памятник Пушкину в Бугрово так и не был установлен, потому что планам мирного времени помешала осуществиться Великая Отечественная война.
Об оккупационном периоде истории Бугрово рассказывает Степанова Людмила Фёдоровна: «Когда началась война, жители Бугрово, как и большая часть населения нашего района, сделали попытку эвакуироваться, да ничего из этого не вышло — фашисты их опередили.
Недели через две после начала войны немцы были уже в нашей деревне. Одна бу-гровская баба вместе со своей роднёй вышла к ним навстречу с иконой, хлебом и солью. С тех пор её в деревне стали звать немчи-хой. Теперь её настоящего имени уже никто не помнит, как жила с тех пор немчихой, так немчихой и умерла. Её дом стоял там, где находится расположенный в музейном комплексе колодец с журавлём.
Уже в самом начале оккупации моя мама была уверена, что наша армия одержит победу над фашистами, потому что в один из первых дней войны бугровцы увидели, как над их деревней в небе из облаков образовался серп и молот.
Когда в Михайловском лесу немцы стали возводить оборонительные сооружения, в нашей деревне находилась на постое немецкая строительная бригада. Оккупанты вели себя доброжелательно по отношению к местному населению. Один солдат даже пытался за моей мамой ухаживать, да офицер пресёк его домогательства. Ближе к концу оккупации на смену немецким строителям в Бугро-во пришли прибалтийские эсэсовцы. С этими шутки были плохи: сильно лютовали.
В первые месяцы оккупации в одной половине нашего большого дома, срубленного ещё до революции, держали около сотни
пленных красноармейцев, работавших на строительстве укреплений. В другой половине дома жила семья бабушки. Потом пленных куда-то дели.
В то время в Бугрово, жили, почитай, одни родственники. Старостой тоже был наш родственник, дядя Ваня Орлов. Он всегда своих выгораживал перед немцами, предупреждал, если фашисты что неладное задумали. Благодаря ему многие избежали угона в Германию, в том числе и моя мама. Молодёжи тогда в деревне было много: предупредить всех быстро и незаметно было сложно и рискованно, поэтому пятеро парней и трое девчат не смогли избежать этой участи. Родители этих ребят потом долго попрекали случившимся дядю Ваню.
Как-то во время оккупации мама пошла в лес за грибами, да повстречалась с партизанами. Они у неё спрашивают: «Кто у вас в деревне староста?» — «Ваня Орлов, только вы его не трогайте, он хороший, всем нам помогает, выгораживает перед немцами, он мне братом доводится». А потом сообразила: «Что ж я такое говорю, сейчас и меня и Ваню расстреляют». Но ничего, обошлось, никого партизаны не тронули.
От мамы я также узнала о том, что бу-гровцы снабжали партизан продуктами. С одной из подвод с продовольствием был направлен в партизанский отряд мой двоюродный дядя Анатолий. Ему в то время было всего шестнадцать лет. Его взял с собой в качестве помощника бугровский мужик Матвей. Домой Матвей вернулся один — Толик остался в партизанах, там через какое-то время и погиб.
Во время оккупации бугровцев, как и всех остальных жителей нашего района, гоняли на работы. Моя мама не хотела работать на немцев и натирала себе ноги лютиками, отчего её ноги распухали и покрывались язвами. Раз приходит за ней немец: «Работать». А мама, сидя на печке, ноги разматывает, а там язва на язве — так немец и отстал.
Благодаря корове наша семья в то время не особо голодала. Корову удалось сохранить чудом: немцы коров у жителей деревни конфисковали и погнали куда-то, а наша корова сбежала домой. Тут вдруг к нам во двор приходит немец с автоматом наперевес, и сходу: «Матка, где корова?» Бабка ему: «Прибе-
жала». А он в ответ: «Пусть остаётся». Так корова с нами всю войну и жила. Когда бу-гровцев погнали на выселки, бабка и корову с собой забрала. Корова умная была: бывало, как обстрел начнётся, ей скажут: «Ложись» — она и ляжет.
После освобождения района бугровцы вернулись с выселок — а жить-то и негде. Почти все дома были сожжены. Вырыли они себе в Михайловском лесу за Гаечным прудом землянки, и пока новые дома себе на пепелищах не отстроили, там и жили»28.
Вера Владимировна Герасимова подтверждает тот факт, что немцы, стоявшие в Бугрово, местное население не притесняли: «Мама мне много рассказывала о своей жизни, в том числе и о фашистской оккупации.
Когда пришли в Бугрово немцы, ей было 16 лет. Немцы, стоявшие в нашей деревне, местных жителей не обижали. Это уже потом, когда пришли латышские эсэсовцы, начались бесчинства. А немцы к местным жителям относились достаточно дружелюбно, даже доверчиво. Например, мама вспоминала, как одна девушка каким-то образом выудила у немца пистолет и увела за собой целую группу военнопленных, работавших на строительстве «Пантеры».
Это произошло неподалёку от Бугро-во в районе Зиминой горки. На возведение укреплений были согнаны как военнопленные, так и местное население. Работали там и бугровцы.
Девушку, выкравшую пистолет у охранника, мама прежде никогда не видела. Эта девушка была так красива, что не заметить её было невозможно. Немец сразу стал уделять ей особое внимание. Девушка этому не противилась, наоборот, кокетничала с ним, так возле него и увивалась. А потом вдруг выяснилось, что у охранника исчез пистолет, а заодно пропала девушка и все военнопленные.
Или взять другой пример: мама с бабушкой по ночам пекли хлеб для партизан, а немцы об этом и не подозревали. Партизаны приходили ночью, по тёмному, стучали в окошко, передавали муку, а утром забирали готовый хлеб. Кто знает, может, и другие бугровцы тайно помогали партизанам»29.
Когда фронт приблизился к границам Пушкиногорского района, всё его население
было отправлено на выселки. После освобождения пушкиногорской земли, а затем и после окончания войны, бугровцы, кто с выселок, кто из Германии, кто с фронта, а кто из концлагеря стали возвращаться в деревню. Вернулась в Бугрово и семья первого председателя колхоза имени Пушкина. Его внучка Неля Александровна Погорелова рассказывает: «Во время войны семья моего деда оказалась в Прибалтике, в каком-то концлагере. Отец вспоминал, что в лагере было очень голодно, но поскольку он был ребёнком, ему удавалось пролезть под колючей проволокой и раздобыть немного продуктов у местных жителей.
После освобождения из концлагеря дедова семья вернулась в Бугрово. От деревни осталось всего два дома. Остальные избы были либо сожжены, либо разобраны на блиндажи. На месте нашего дома тоже находилось пепелище. Дед с бабкой не стали новый дом ставить на пепелище — плохая примета, а поставили на другом месте, хотя и на своей усадьбе. Так же поступили и другие бугровцы. Все послевоенные дома в нашей деревне были собраны из блиндажей»30.
Бугровцы заново отстраивали деревню, создавали сельхозартель «Бугрово». В 1950 году сельхозартели, созданные сразу после освобождения района, были объединены в колхозы. Сельхозартель «Бугрово» вошла в состав колхоза им. А. С. Пушкина. Шефство над колхозом взял Пушкинский заповедник.
Со слов жительницы Бугрово Алевтины Васильевны Александровой, трудившейся в послевоенное время бригадиром в колхозе им. А. С. Пушкина, в состав которого вплоть до 1975 года входила деревня Бугрово, можно сделать вывод, что это шефство было не простой формальностью. Алевтина Васильевна рассказывает: «Директора заповедника Семёна Степановича Гейченко можно было часто видеть то в правлении колхоза, по беседующим с рядовыми колхозниками. Он нам и о Пушкине рассказывал, и о жизни беседовал, расспрашивал о чём-то, шутил. Работники заповедника тоже постоянно приходили в колхоз с чтением лекций. Лекции читали то в красном уголке, то на ферме, а то и прямо в поле. Осенью работники заповедника оказывали колхозу помощь в уборке урожая»31.
После войны далеко не все бугровцы пошли трудиться в артель Бугрово: многие из них устроились на работу в посёлок, кто-то в заповедник. Пушкинский заповедник, так же, как и весь Пушкиногорский район, в то время лежал в руинах.
Нэля Александровна Погорелова рассказывает: «Отец после возвращения из концлагеря устроился на работу сапожником в артель инвалидов, созданную в посёлке. В то время молодёжь Пушкиногорского района во время выходного дня, а то и после работы, должна была отработать несколько часов на восстановлении разрушенного войной хозяйства. Те из них, кто жил ближе к Михайловскому, расчищали от завалов территорию Пушкинского заповедника. На этих работах мой отец, Иванов Александр Иванович, познакомился с мамой Леоновой Антониной Александровной, а в 1954 году они поженились.
Мама была родом из Дедовцев. Дедов-цы отделяет от Савкиной горки, входящей в состав заповедника, река Сороть. На Сав-киной горке с незапамятных времён было кладбище, на котором хоронили своих покойников зарецкие, то есть жители деревень, расположенных на правом берегу Со-роти. На этом кладбище были похоронены мамины предки. В центре кладбища стояла Покровская часовня. В часовне родственники усопших оставляли прощальные иконы. Вспоминали, что икон там было очень много. Во время гонения на церковь все эти иконы были брошены в реку. Они долго плыли по Сороти в сторону Великой.
В послевоенное время, когда директором заповедника стал Семён Степанович Гейченко, на Савкиной горке было запрещено хоронить людей, потому что она являлась территорией Пушкинского заповедника. Маминой семье Семён Степанович предложил на захоронении родных поставить каменный крест под старину. На том и порешили.
Когда был восстановлен Пушкинский Заповедник, папа устроился туда на работу. После того, как он женился на маме, им выделили Бугровский кордон. В нём я появилась на свет. Это уже потом, когда отцовы родители состарились и им необходимо было помогать по хозяйству, мы перебрались в их дом.
Папа сначала работал в заповеднике лесником, потом рабочим. Все плетни, которые находились на территории заповедника до его реконструкции, были сплетены папиными руками.
Мама, хотя и работала не от Заповедника, а от райпо, тоже считала себя причастной к жизни Заповедника, потому что торговала в Михайловском на праздничной поляне в книжном, а затем в продуктовом ларьке.
Зимой работать в ларьке было очень холодно, поэтому директор Заповедника Гейченко добился, чтобы на поляне, возле «нарядной» позволили поставить магазин. Покупателей в магазине было достаточно: в нём покупали продукты не только работники заповедника, но и жители окрестных деревень. После того, как мама вышла на пенсию, магазин ещё какое-то время работал, а потом продукты на поляну в Михайловское стала доставлять автолавка.
Мама меня часто брала с собой на работу, поэтому всё моё детство прошло в Михайловском. Любовь Джалаловна, жена директора заповедника, часто забирала меня к себе домой. Любовь Джалаловна играла со мной в кукол, в доктора. Мама со мной никогда не играла: дома своих дел хватало, а на работе тем более. Я на это досадовала и упрекала маму: «Почему у тебя нет времени со мной поиграть, а у Любови Джалаловны есть?»
Время от времени Пушкинский заповедник для детей своих работников устраивал в клубе праздники. Клуб находился на хоздворе. В клубе работала Женя. Там было так здорово: показывали фильмы, устраивали концерты, ставили самодеятельные спектакли, к участию в которых привлекали детей. Я тоже играла в этих спектаклях. А ещё я помню, как на хоздворе для нас устраивали ёлки и дарили новогодние подарки. Самым ценным для нас в этих подарках была мандаринка, которую обязательно клали в пакет с конфетами.
К детям работников заповедника в Михайловском все относились, как к своим родным. Бывало, встретишь Володю Самородского, работавшего в то время садоводом — нарежет тебе цветов, каких захочешь. Пойдёшь в баню — тётя Шура тебя медовым квасом угостит. Квас был очень
вкусный. Такого кваса, как у тёти Шуры, я больше никогда не пила. Тётя Шура работала в Михайловском смотрителем и жила в комнатке, находившейся под одной связью с баней. Баня в то время стояла возле нижнего пруда — как раз на том самом месте, на котором была обозначена баня на плане усадьбы Михайловского, составленном при сыне Пушкина Григории Александровиче. В баню мы ходили по субботам. Работники заповедника мылись в ней во время рабочего дня: до обеда мужчины, а после обеда — женщины. Многие из них тогда заходили к тёте Шуре попить после баньки кваску. Это была та самая тётя Шура, которой Михаил Дудин посвятил стихотворение «Святые руки тёти Шуры», а Гейченко писал о ней в новелле «Хранительница Михайловского»32.
Когда у тёти Шуры тяжело заболел брат, живший в какой-то дальней деревне, она переехала к нему, а в её светёлку вселилась семья другой смотрительницы, Вали Филипповой»33.
Детские воспоминания, озарённые светом впечатлений от посещений Михайловского, приводит и Людмила Фёдоровна Степанова: «Моя мама Зоя Степановна вплоть до конца семидесятых годов работала смотрителем в Михайловском, а затем в музее Святогорского монастыря, поэтому в детстве я часто бывала в Михайловском. Особенно мне нравилось ходить туда с другом детства Димкой, приезжавшим в Бугрово на лето с бабушкой и дедушкой. Его бабушка и дедушка были в хороших отношениях с директором заповедника Семёном Степановичем Гейченко. Когда мы приходили к нему в гости, как правило, стучались в дверь. Семён Степанович выходил к нам навстречу с коробкой конфет, или вафельных тортиков и впускал нас в дом только после того, как мы все угостимся. Он показывал нам свои книги, картины и другие удивительные вещи, подаренные ему разными людьми. А его жена, Любовь Джалаловна, знакомила нас с ручной белочкой Ваней, рассказывала о том, как эта белочка осталась без родителей, как они с Семёном Степановичем её выхаживали. Потом мы кормили Ваню ягодами. Впоследствии эта белочка стала героиней одной из новелл Гейченко34.
Я и без Димки часто бывала в Михайловском. Когда случайно встречала на усадьбе Любовь Джалаловну, она никогда не забывала угостить меня конфетами»35.
После войны жизнь в районе возрождалось, молодёжь создавала семьи, на свет появлялись дети. В пятидесятые годы, выйдя замуж в Бугрово, навсегда связала свою судьбу с Пушкинским заповедником Нина Андреевна Орлова. О себе она рассказывает: «Нас, бугровцев, в шестидесятые, семидесятые и восьмидесятые годы много работало в Михайловском. Мужики в основном трудились на хоздворе на разных работах, а бабы были смотрителями в музее. Я-то сама родом из Осницы, в Бугрово вышла замуж, с тех пор и живу здесь. Лет шестьдесят в этой деревне прожила, так что меня тоже можно считать бугровской.
До замужества я тайком встречалась с одним парнем. Его деревня рядом с Осницей была. Отец запрещал мне с ним гулять, мол, и деревня его захудалая, и сам он от горшка два вершка. Потом этот парень поехал учиться, просил, чтобы дождалась его, да где ж девка дождётся, коли возраст подошёл? А тут ещё старший брат женился и породнился с бу-гровцами. Моему отцу Бугрово понравилось, всё нахваливал его, мол, деревня красивая, дома стоят в одну линию и народ в ней живёт самостоятельный, да вдобавок ко всему рядом и посёлок и заповедник. Наглядел он мне бугровского парня Васю Орлова, большого да красивого, и выдал меня за него замуж. А любила-то я другого.
Вышла я за Васю, и привёл он меня жить к своей матери. Теперь уже ни свекровки нет, ни Васи — всех схоронила. С мужем я прожила 28 лет, он был трактористом, а я пошла работать в типографию. Проработала я там недолго: как только узнала, что освободилось место смотрителя в Михайловском музее, так сразу перешла туда. С тех пор считай, что почти всю свою жизнь в заповеднике и отработала, лет пятьдесят наверное будет...
Народу в то время работало в заповеднике не так много, как теперь: человек сто было, не больше. Мы жили дружно, как одна семья, знали, кто чем живёт, у кого о чём душа болит, одним словом, сочувственно относились друг к другу.
В летнее время я ходила на работу с цветами. Ещё до прихода туристов мы, смотрители, составляли букеты и украшали ими музей. В обязанность смотрителей также входила уборка музея, но главной нашей обязанностью было строго следить за тем, чтобы экспонаты не пропали, чтобы экскурсанты их руками не трогали, на экспозиционные стулья не садились. В летнее время экскурсионные группы иной день шли сплошным потоком. Бывало, идут и идут, конца-краю им не видно. Набьётся в каждой комнате по 50, а то и по 60 человек, не протолкнуться, не продохнуть. И так до закрытия музея, даже перекусить было некогда.
Зато зимой народу было совсем мало. Зимы в то время были снежные, морозные, но в доме Пушкина было тепло, в музее вплоть до шестидесятых годов топили печки. Потом пожарные это дело запретили и нас вместе с экскурсоводами перевели в только что отстроенный дом приказчика. В этом же доме была оборудована касса и мастерская для художника.
Когда приходили группы, мы одевались потеплее и шли открывать музей. В остальное время вязали, разговоры говорили. Экскурсоводам, конечно, не нравилось, что мы у них под ухом болбочим, книжки про Пушкина читать мешаем, Семён требовал, чтобы они свои знания пополняли, иной раз им и экзамены устраивал. Мы то понимали, что мешаем девкам своей болтовнёй, а только, как целый день отсидеть молча? Да и сами экскурсоводы помаются с нами, помаются, да и в разговоры вступят.
Мы, смотрители, чтоб без дела не сидеть, брали с собой вязание. Семён Степа-ныч нам не разрешал вязать на работе, так мы вязать-то вязали, а сами всё в окошко поглядывали, не идёт ли начальство. Ну, случалось, что иной раз не укараулишь, так и огребёшь от Семёна по полной, мол опять здесь богадельню устроили. А то и слова не скажет, будто и не заметил. Семён Степаныч с пониманием и к нам, бабам относился, и к мужикам тоже. Наши мужички в основном на хоздворе работали.
После войны многие из них расслабились и стали как есть попивать. Бывало, коли Семён Степаныч никуды не въехавши, так с
утра уже в нарядной с мужиками дела обсуждает. Придёт: «Ну, мужики, все живы? — Все живы, — отвечают. — А кто хочет выпить? — Да мы не пьём, Семён Степаныч. — Ну хорошо, не пейте, не пейте», — и захохочут... А Семён всё своё: «Мужики, а кто хочет опохмелиться, пойдём опохмелю» — сидят мужики, молчат. А у него и правда, дома всегда что-нибудь такое было: сам не пил, в рот не брал, но для других приберегал.
А иной раз рассердится, да такой гай поднимет... Но он быстро отходил и ни на кого зла не держал. Мужики-то ему не перечили, а бабы, случалось, спуску не давали. Я и сама разок с ним поцапалась из-за того, что на меня напраслину возвёл: сказал, будто дома сижу, на работе меня вообще не бывает. Это случилось в середине семидесятых. Я к тому времени уже в истопники перешла: так мне было сподручнее с домашними делами управляться. Я держала корову, нетель, овец, кур.
Утром встанешь в пятом часу, скотину обрядишь — и на работу. Идёшь целиком по лесу: темно, снежно, холодно, вокруг ни души, хоть волков кричи. Надо мной тогда ещё посмеивались: «Ты, баба, волков не боишься? — я в ответ: — Никого не боюсь: волки любят добрых людей, а я не добрая, уже старая».
В Михайловском с утра мне надо было семь печек истопить: две в кассе и пять в научной части. Ну, я печки растоплю, и пошла снег отрывать, до самого ледника отрывала, а это метров сто будет. Под ледником в повети дрова были сложены, а чуть ниже по тропинке в то время стояла дощатая уборная. Науч-ники так привыкли к тому, что дорожка до неё с самого утра мною уже была расчищена, что вопить на меня начинали, если снег ещё не был откидан. Считали, что я была обязана этим заниматься.
Дрова к печам я таскала за плечами на верёвке. Пока печки топятся, я и снег расчищу, и не одно беремя дров к печкам принесу, и кассу, и научную часть уберу. К девяти часам уже всё было сделано. А вечером опять шла в Михайловское, дрова в печки заложить, чтоб к утру подсохли.
Как я работала, никто не видел, но работа была сделана. А тут Семён придумал, что я должна отсиживать с девяти утра до шести
вечера, как и все остальные. И другим тоже было строго-настрого приказано на работу не опаздывать и с работы раньше времени не сбегать, мол, всё будет взято под контроль.
Что тогда случилось, не знаю, то ли ему что в голову что втемяшилось, то ли из министерства какое распоряжение спустили, чтоб повышал трудовую дисциплину, а только меня это задело. Ну, меня тогда и понесло, загорись земля и небо! А Семён спуску не даёт: «А чёрт тебя подери, не баба, а бес, всё тебе не так — говорит, — Не нравится, уходи». Я плюнула, и пошла домой.
Иду по лесу, а в голове одна мысль крутится: «Где ж я ещё такую работу найду? Здесь и дом рядом, и времени у меня на всё хватает, и на ребят, и на скотину, и на огород, да и в доме всё прибрано, еда приготовлена, а как я на другой работе буду управляться со всем этим? Семён то поблажеет-поблажеет, да и успокоится, надо перетерпеть».
На следующий день пришла топить печки к девяти часам. Смотрю, рабочие уже дорожки от снега расчищают — значит, мне снег не надо чистить. Захожу в научную часть — там холодина, печки не топлены. Меня, как самого важного человека сам Семён встречает: «Ну, — говорит, — успокоилась? — Успокоилась, — отвечаю, — Вот и хорошо». С тех пор недели две я соблюдала трудовую дисциплину: приходила на работу к девяти, а уходила в шесть вечера. Зима в том году была лютая, за ночь помещения сильно выстывали, а нагревались только к вечеру. Семён мне всё советовал: «Ты дров-то не жалей, пожарче топи, побольше подкладывай». Я до конца рабочего дня сидела в кассе. Там всё женщины были весёлые: то сказки рассказывают, то песни поют, а то и плясать начнут. Они мне сочувствовали, а директора осуждали за то, что из-за него всем приходится на работе мёрзнуть. Семён Степаныч, бывало нет-нет, да и заглянет в кассу: «А ты ещё не вшёдчи, иди домой», — только я из принципу не входила. Поартачилась я недели две, а потом стала ходить на работу, как и прежде. Ну а экскурсоводам и научникам приходилось соблюдать дисциплину ещё целый месяц.
В заповеднике все работали на совесть, от работы никто не отлынивал, жили дружно, даже убегали с работы на рейсовый автобус
по очереди: одни в один день убегают, другие — в другой. Это они так делали, чтоб незаметно было, что работников не достаёт.
Автобус приходил на поляну за полчаса до закрытия музея. К его приходу работники по одному, задворками, чтобы не попасться на глаза Семёну, начинали пробираться к стоянке. Думали, что перехитрили директора, а того не знали, что как раз на эти задворки выходит окно Семёнова кабинета.
Вот раз приходит Семён Степаныч в научную часть: «Я, — говорит, развлечение себе нашёл: каждый день с половины четвёртого в окно гляжу на спектакль: вот, вчера, без двадцати четыре Настенька мимо моего окна — плюх-плюх, потом Жариков — ха-мыль-хамыль, потом Танька идёт, оглядывается, за ней Ленка скачет...». Хоть Семён в этот раз не ругался, а только посмеялся, всё равно работники это на заметку взяли и начали ещё пуще осторожничать, уже не мимо Семёнова дома стали сбегать, а через парк.
Так-то Семён Степаныч добрый был, жалостливый. Конечно, случалось, что и вспылит, но был отходчив. Он зла не держал на людей, а если считал, что кого сгоряча обидел, так потом конфетиной задабривал. У него всегда во всех карманах были конфеты, и всё разные. Он когда хотел кого угостить конфетиной, то предлагал забраться к нему в карман и вытащить оттуда то, что там есть.
А то, что кому-то иной раз попадало от него, так с нами по другому нельзя: нам, деревенским, только дай волю — мы и на шею сядем. Семён Степаныч это понимал, но и к нашим затонам с пониманием относился и понапрасну не сердился. Помню, как смотрительница Валя Филиппова на него всенародно кричала, даже из очереди в автолавку выталкивала, за то, что он, как инвалид войны хотел дефицитные продукты взять без очереди. Ему это по закону полагалось, а у Вали был свой закон - одно кричит: «Если все инвалиды без очереди полезут, так остальным ничего не достанется», — народ, стоявший рядом, никак не мог её урезонить. А сам Семён не стал ей перечить, просто встал в самый конец очереди.
Так-то эта Валя Филиппова была баба добрая, только сильно шебутная. Что она только не вытворяла, но ей всё с рук сходило.
Валя поначалу жила с семьёй в самом Михайловском, в бане, а когда освободился бугровский кордон, перебралась туда.
Теперь уже нет в живых ни Вали, ни Леонида, её мужика, а не так давно и бугров-ский кордон снесли.
Сколько бугровцев тогда работало в заповеднике! И моя родня по мужику там трудилась: Маша — смотрителем, Петя — краснодеревщиком, Валентин — шофёром — он на легковой машине самого Семёна возил. Никого уже из них в живых не осталось. Одна только я всё живу и живу, да только в последнее время что-то совсем недяглой стала: до Михайловского уже не дойти, так сиднем в своей деревне и сижу»36.
Родственник мужа Нины Андреевны, Валентин Орлов, возивший «на легковой машине самого Семёна», так же, как и Василий Орлов, в пятидесятые годы привёл в родительский дом молодую жену с красивым именем Розалия.
Она в 1955 году после окончания медицинского техникума приехала на работу в Пушкинские Горы, где и повстречала свою судьбу. Розалия Васильевна Орлова вспоминает: «Новый 1956-й год я встречала в Доме культуры. Как только часы пробили двенадцать, все стали расходиться. Я тоже собралась уходить, и тут подходит ко мне парень в солдатской шинели и просит разрешения проводить меня до дома. Так мы и познакомились с Валентином, а через два года я стала его женой и перебралась жить в Бугрово к его родителям.
По образованию Валентин был ветеринаром и работал по специальности, но после женитьбы перешёл работать в Михайловское завскладом. Склад находился на хоздворе в небольшой бревенчатой постройке. Работа у него была не пыльная, одним словом, на работе он не перенапрягался.
Потом его перевели водителем на легковую машину. Он возил Гейченко. О том, куда, зачем ездил, никому ничего не говорил, но всё время был в разъездах. Семён Степанович в кабинете не сидел: то куст ему какой надо выкопать, да в Михайловском посадить, то какой-то каменный крест где найдёт, то ему вздумается посмотреть, как ведутся раскопки... Валентин всё, что происходило
на работе, в секрете держал, ничего ни про Семёна Степановича не говорил, ни про дела заповедника. Но один раз всё-таки не выдержал: рассказал, что жене своей Любови Джа-лаловне Гейченко не позволяет пользоваться служебной машиной. А ей и продукты надо закупить, и лекарства, да мало ли что ещё. На рейсовом автобусе ездить в посёлок несподручно, целый день потратишь: не так часто он ходит в Михайловское, поэтому Любови Джалаловне приходилось тайком от мужа договариваться с Валентином о том, чтобы свозил её в магазин. Я помню, что меня возмутило такое отношение Семёна Степановича к жене: за глаза он называл её Любовь Желанная, а в быту проявлял по отношению к ней такую жёсткость. А сейчас я его начинаю понимать: Гейченко, работая директором Пушкинского заповедника, не имел морального права злоупотреблять служебным положением, потому что был не только для своих подчинённых, но и для всех тех, с кем ему доводилось общаться, наставником и воспитателем.
С 67-го года в Михайловском стали отмечать Праздники поэзии. Народу на эти праздники собиралось видимо-невидимо: вся поляна была запружена людьми. Для работников заповедника эти дни были не только праздничными, но и трудовыми. Многих из них, в том числе и моего мужа, обязывали дежурить на поляне. Каждый из дежуривших отвечал за порядок на своём объекте.
После завершения праздничных мероприятий, с разрешения Гейченко, работники заповедника с жёнами и мужьями собирались на хоздворе. Там мы отмечали день рождения Пушкина. Я заранее готовилась к этому празднику: наряжалась, завивалась, подкрашивалась, духами душилась и к определённому часу шла на хоздвор, где в тесном кругу родных и близких по общему делу людей, мы отмечали день рождения Пушкина»37.
Не работающие в заповеднике бугров-цы тоже любили проводить свободное время в заповедных парках, а праздновать дни рождения поэта в Михайловском они считали своим долгом. В этот день они откладывали все дела и семьями шли на праздник. Одна из коренных жительниц Бугрово Никонова Алевтина Валентиновна вспоминала: «Для
нас это был самый любимый, самый радостный и светлый праздник, из всех праздников праздник. Мы все к нему заранее готовились: взрослые загодя откладывали деньги, чтобы с размахом отпраздновать этот день, а также купить обновки и гостинцы для всей семьи. Мы, девчонки, наряды наглаживали, причёски придумывали. Приходили на праздник рано-рано, чтобы занять места поближе к сцене: рассмотреть, расслышать всех выступающих писателей, поэтов, артистов. Ведущим Праздников поэзии на протяжении многих лет был Ираклий Андронников, ежегодно на этих праздниках пел для нас сам Иван Козловский. Ну, и конечно, нам доставляла удовольствие возможность потолкаться в очереди за книгами, за апельсинами, за мороженым, а заодно поглазеть на приезжий народ. На следующий день было жалко, что праздник так быстро закончился.
Где-то в начале семидесятых годов в Михайловском на праздничной поляне рядом с магазином была построена почта. К тому времени я только что закончила школу, и меня приняли на работу заведующей почтовым отделением. Мне приходилось обслуживать и жителей окрестных деревень, и работников заповедника, и приезжих. Среди приезжих были и писатели, и поэты, и артисты. То, что я обслуживаю писателей, я узнавала от них самих, они были людьми разговорчивыми. Поэтов я узнавала по их пристрастию развлекать меня своими стихами. Некоторые из этих поэтов и мне посвящали свои творения. А с артистами я иногда попадала впросак. Так, один раз приходит на почту Лев Дуров и просит посмотреть письмо до востребования. Я ему: «Ваша фамилия». А он мне в ответ: «Дуров». Я даже опешила, и поясняю: «Чтобы посмотреть, есть ли вам письмо, я должна знать вашу фамилию». А он мне опять: «Дуров». Я удивилась, но стала искать письмо. Только после того, как он ушёл, поняла, что это был знаменитый артист Лев Дуров.
Всех работников заповедника я знала и с ними у меня были ровные, хорошие отношения, но особенно выделялся среди них Гейченко. Если он был здоров, то всегда в любую погоду сам приходил за газетами, и каждый раз с шутками, с песнями, с прибаутками, а то, иной раз, и в припляску. Как-то
мне было поручено раздать посетителям почты для заполнения анкеты, касающиеся работы почты. Гейченко тоже заполнил анкету, в которой написал: «Я люблю заведующую и целую её крепко-крепко». Эту анкету я не стала сдавать и оставила её себе.
Работая в почтовом отделении, мне приходилось не только обслуживать клиентов, но также заниматься уборкой помещения, а зимой его протапливать.
В зимнее время на почте было очень холодно, особенно утром, пока не нагреется печка. С хозяйственными делами мне добровольно помогал справляться работник заповедника Василий Семёнович. Бывало утром придёшь на работу, а он тебе уже и воды принёс, и дров наносил. Василия Семёновича все называли Васей Свинуховским, потому что он жил в деревне Свинухи, находившейся в трёх километрах от Михайловского. Он своим поведением напоминал юродивого: был добрым, бесхитростным, исполнительным и старался всем оказать помощь. Работал Вася в Михайловском разнорабочим, а по ночам охранял усадьбу. Все в заповеднике его любили, хотя за глаза беззлобно посмеивались над ним за неравнодушное отношение к девушкам, которых он одаривал конфетами, а также за пристрастие к блестящим и ярким предметам. Наверно, больше всего он гордился заграничным ярким, отливающим золотом галстуком, подаренным ему Гейченко. Вася на протяжении долгого времени ежедневно надевал его, когда шёл на работу»38.
О жизни заповедника семидесятых годов много интересного рассказала и другая жительница деревни Бугрово Нэля Александровна Погорелова (в девичестве Иванова): «Когда я закончила школу, меня приняли на работу в заповедник экскурсоводом при том условии, что в будущем я должна буду получить заочное высшее гуманитарное образование. Всего в то время в заповеднике постоянно работало четыре экскурсовода, но кроме экскурсоводов водили экскурсии научные сотрудники. На лето ежегодно приезжали из Ленинграда работать экскурсоводами Галина Михайловна Столбова, Люба Пучнина, Люда с маленьким сыном Аликом и методист Всесоюзного музея Пушкина Вера Константиновна Зажурило.
Экскурсионные группы из Пскова, из Ленинграда, из Прибалтики, из Москвы чаще всего приезжали в заповедник со своими экскурсоводами. Вера Константиновна прослушивала не только экскурсоводов заповедника, но и приезжих. К питерским и к заповедниц-ким экскурсоводам она благоволила, а остальные экскурсоводы её до смерти боялись.
Рабочее место экскурсоводам заповедника было отведено в доме приказчика Ми-хайлы Калашникова. Там же находилась касса и каморка художника-реставратора. В то время реставратором был бывший цветовод Володя Самородский. Среди экскурсоводов я была самой молодой и неопытной, поэтому коллеги иной раз мною помыкали, заставляя против моей воли водить группы курсантов. Курсанты приезжали на экскурсии в заповедник довольно часто. Они, как правило, все были рослые, как на подбор, в одинаковых формах и скрипучих сапогах. Я была маленькая, щупленькая и они наводили на меня ужас. Когда я проводила для них экскурсии, мне казалось, что я хожу по дремучему лесу среди скрипучих огромных деревьев.
Однажды в книге отзывов курсанты написали мне благодарность в стихах. В этом стихотворении они даже не упомянули ни о Пушкине, ни о заповеднике. Зато написали о том, что мечтают вновь приехать в Михай-ловское, чтобы увидеть меня. В обязанность нашего учёного секретаря Дины Алёшиной входило просматривать записи в книге отзывов. Прочитав эти вирши, она меня потом долго ими дразнила.
Едва ли не каждый день в дом Калашникова приходил нас навестить директор заповедника Гейченко. Он окидывал всех нас своим оком и спрашивал: «Ну, все собрались, дети мои? А кто там за печкой прячется? А ну, вытаскивайте его». И начинались всякие байки. Среди этих баек были и те самые новеллы, которые позднее были опубликованы в сборнике «У Лукоморья». Иногда Гейченко нам устраивал экзамены, да такие, что приходилось бежать в фонды к Василию Яковлевичу Шпинёву и вместе с ним искать ответ на директорский заковыристый вопрос. Зато за каждый правильный ответ нам позволялось выуживать из гейченковского кармана очередную конфетку.
Однажды Семён Степанович, придя к нам, велел всем по очереди прочитать наизусть стихотворение Пушкина «Поэт», написанное им в тысяча восемьсот двадцать седьмом году в Михайловском. Никто из нас не смог этого сделать. Тогда он, сидя на стуле, поник головой и сказал: «Дурами были, дурами и остались... Как можно говорить о Пушкине, не зная наизусть этого стихотворения? К завтрашнему дню чтобы выучили. Приду проверю». Теперь, когда я стала старше, то поняла, насколько Семён Степанович был тогда прав!
Ещё он нам внушал: «Нельзя постичь Пушкина, сидя на стуле. Его можно постичь только ногами».
Мы с радостью следовали этой рекомендации директора. Когда в заповеднике наступало затишье, мы оставляли дежурного экскурсовода и по одному, или всем скопом отправлялись «постигать Пушкина». Блудили по заснеженным лесам и полям, по близлежащим деревням. Иной раз заходили в гости к знакомым. Как-то пришли в Савкино во время обеденного перерыва и решили заглянуть к методисту Элеоноре Фёдоровне. Она не ждала гостей, но решила, что нас необходимо покормить. В нескольких кастрюльках у неё были остатки каш, она нам эти остатки и отдала: кому досталось две ложечки гречневой каши, кому ложечка рисовой, а кому целых три ложки манной — никого не обошла. Зато сама она, я думаю, осталась голодной.
В другой раз мы пошли в Петровское, проверить, как идёт строительство музея. Была ранняя весна. Снега ещё было много, и он начинал таять. Дорогу, ведущую в Петровское берегом озера Кучане, затопила вышедшая из берегов талая вода. Нам пришлось подняться на поросший лесом холм и идти целиком, параллельно дороге. Сначала мы шли бодро, со строевыми песнями, но чем дальше углублялись в лес, тем непролазнее становились сугробы, тяжелее и сырее обувь и рукавицы. Постепенно наш пыл поубавился, и мы молча и обречённо продолжали путь. Теперь мы сравнивали себя с наполеоновскими солдатами, бежавшими из Москвы.
Когда мы добрались до Петровского, то у нас уже не было былого задора. Нас даже не вдохновило то, что мы увидели сруб
дома Ганнибала. Мы через силу заставили себя спуститься в подвал, подняться на второй этаж. Потом, сидя на мокрых брёвнах, обсудили план дальнейших действий. Мы опасались, что в Михайловском уже заметили наше отсутствие и начинают за нас беспокоиться, поэтому решили возвращаться другим, более проходимым путём. Выйдя из деревни, мы пошли по единственной расчищенной, но незнакомой нам дороге, почему-то решив, что все дороги должны вести в Михайловское. Оказалось, что это не так, потому что примерно через час дорога вывела нас к деревне Свинухи. Спасибо, кто-то из свинуховских жителей показал тропинку, ведущую в сторону кирилловского кордона. Там, на кордоне, жила семья соучастницы нашего путешествия Люды Ильяшенко. Когда мы вышли к её дому, уже стало смеркаться. По дороге Люда решила зайти домой, предупредить маму, что с ней всё в порядке, но Таисия Романовна, увидав нас в таком удручающем виде, загнала всех в дом, заставила снять промокшую насквозь одежду и развесила её на верёвке над топящейся печкой. От одежды повалил пар. После чего, чуть ли не силком, она посадила нас за стол, поставила перед нами по тарелке горячих щей и велела всё это съесть. А время шло...
Когда мы вернулись в Михайловское, рабочий день подошёл к концу, но в домике Калашникова ещё горел свет: внутри нас всё сжалось... Мы нахохлились и стали друг за другом заходить в дом. В комнате на стульях молча сидели все мужчины, работавшие в заповеднике. Ближе всех к двери сидел сам Гейченко. Мы понуро проходили сквозь этот безмолвно сидящий строй, а Семён Степанович каждой, проходящей мимо него экскур-соводке, щедро, по-отцовски, отвешивал увесистый шлепок по заднему мягкому месту.
С тех пор прошло много лет, но воспоминания об этом весёлом, беззаботном времени моей жизни, остались для меня самыми светлыми. Я с тёплым чувством вспоминаю тех людей, которые меня тогда окружали, но особенно благодарна Гейченко за тот свет, который исходил от него, и за то, что в один
из самых трагических моментов моей жизни, одним только своим присутствием смог поддержать меня. Это произошло в тот день, когда я хоронила отца. Дом у нас маленький, поэтому люди прощались с папой во дворе дома. Пришёл проститься с папой и Гейченко. Семён Степанович моего папу всегда звал Санькой. На этот раз он ни слова не сказал, просто встал перед гробом на колени, так и простоял какое-то время.
Когда не стало Семёна Степановича, я уже не работала в заповеднике, поэтому, узнав о его смерти, сама пошла в Михайлов-ское, проститься с ним. На следующий день, когда Гейченко везли хоронить на Воронич, жители Бугрово всей деревней вышли навстречу к машине, которая везла гроб с его телом и попросили, чтобы позволили им попрощаться с Семёном Степановичем»39.
При Гейченко деревня Бугрово ещё не входила в состав охранной зоны заповедника, но директор не обходил её вниманием. На протяжении тридцати лет Гейченко лелеял мечту о восстановлении бугровской мельницы в качестве музейного объекта. Хранитель музейного комплекса «Пушкинская деревня в Бугрово Вячеслав Юрьевич Козмин писал: «Среди документов, находящихся в настоящее время в архиве музея, сохранился протокол научного совещания сотрудников заповедника за 1956 год, в котором есть короткая запись: «Обсуждался вопрос о водяной мельнице в Бугрово»40. В 1986 году, ещё при жизни Гейченко, в Бугрово появился новый экскурсионный объект: муляж водяной мельницы и дом мельника. В. Ю. Козмин пишет: «Бугровская мельница» стала последним музеем, созданным выдающимся музейщиком, своего рода его «лебединой песней»... Мечтой С. С. Гейченко было превращение в будущем деревни Бугрово в большой литературно-этнографический музей под открытым небом. Он не раз говорил хранителю нового музея: «К Пушкину в Михайловское надо ехать через русскую деревню, которая из него сделала гения»41.
Уже после смерти Семёна Степановича его мечта была воплощена в жизнь.
Примечания
1. Пушкин А. С. «История села Горюхина».
2. Зап. восп. В. В. Герасимовой 1.11.2017. Архив автора.
3. Зап. восп. Л. Ф. Степановой. 18.10.2017. Архив автора.
4. Пушкин А. С. «Русалка». Сцена «Днепровское дно».
5. Пушкин А. С. «Евгений Онегин». Гл 6. П. ХХУ1
6. А. И. Тургенев — А. И. Нефедьевой.1837 // Михайловская пушкиниана. Вып. 21. М., 2002.
7. «Мельница в Бугрове. Памятка паломнику». Пушкинские Горы, 1986.
8. Пущин П. С. Записка о Пушкине // Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками. Т. I. М.: Правда, 1967.
9. Гордин А. М. Пушкин в Псковском крае. Л.: Лениздат, 1970. С. 92.
10. Там же.
11. Пушкинская энциклопедия «Михайловское». Т. 1. Село Михайловское — Москва, 2003.
12. Емелина О. В. История мельницы в деревне Бугрово // Михайловская пушкиниана. Вып 7. М., 2000.
13. Зап. Восп. В. В. Герасимовой. Архив автора.
14. Зап. восп. Е. А. Ступиной 05.04.2017. Архив автора.
15. Зап. восп. В. Ф. Дэглау. 06.04. 2017. Архив автора.
16. Тимофеева (Починковская) Варвара Васильевна. Записки «Шесть лет в Михайловском».
17. Там же.
18. Там же.
19. Гейченко С. С. Ещё один памятник старины// Пушкинский край. 1969. 6 сентября.
20. Гейченко С. С. У Лукоморья. Л.: Лениздат, 1977. С. 174.
21. Козмин В. Ю. Мельница в деревне Бугрово // Михайловская пушкиниана. Вып. 7. М., 2000.
22. Там же.
23. Берхин И. Б. История СССР: Учебное пособие для 9 класса. М.: Просвещение, 1971. С. 169.
24. Зап. восп. Н. А. Погореловой. 07.08.2017. Архив автора.
25. Пушкин. Временник.1936 г.
26. Филимонов А. В. Страницы истории Пушкинского края. Пушкинские Горы, 2007. С. 93.
27. Пушкин. Временник. 1937 г С. 530.
28. Зап. восп. Л. Ф. Степановой. 18. 10. 2017. Архив автора.
29. Зап. восп. В. В. Герасимовой.
30. Зап. восп. Н. А. Погореловой.
31. Зап. восп. А. В. Александровой.10.07. 2017. Архив автора.
32. Гейченко С. С. У Лукоморья. Л.: Лениздат, 1977.
33. Зап. восп. Н. А. Погореловой.
34. Гейченко С. С. У Лукоморья.
35. Зап. восп. Л. Ф. Степановой.
36. Зап. восп. Н. А. Орловой. 27.06.2017. Архив автора.
37. Зап. восп. Р. В. Орловой. 12.07.2017. Архив автора.
38. Зап. восп. А. В. Никоновой. 18.10.2017. Архив автора.
39. Зап. восп. Н. А. Погореловой.
40. Козмин В. Ю. История музея «Мельница в деревне Бугрово».
41. Там же.
