CC BY
86
текст. Об этой ее специфике уже писалось (К. М. Азадовский, И. Д. Шевеленко, А. Ю. Сергеева-Клятис), постараемся развить мысль исследователей. Мы ограничимся письмами 1926 г. (вся переписка охватывает период с 1922 по 1936 г.), этот год можно назвать кульминацией «эпистолярного романа» БП и МЦ, где ключевым внутренним сюжетом был «комплекс Рильке». Планами совместной поездки к немецкому поэту были заняты оба адресата. Собственно с момента переноса Пастернаком на год своего выезда за границу (с 1926 на 1927 г.) мечта о тройной встрече стала стержнем эпистолярного сюжета, горизонтом, к которому стремились оба поэта: «Что бы мы стали делать с тобой — в жизни?» (точно необитаемый остров! На острове — знаю). «Поехали бы к Рильке» [2, с. 108]
Неожиданное и ошеломляющее известие о смерти Рильке 30 декабря 1926 г. повлекло за собой и ослабление связи между БП и МЦ, хотя возникали и другие планы встречи (в Лондоне, например), и другие сюжеты, но развязка была предрешена.
Оговоримся, что в пределах этой статьи мы не ставим задачи анализировать «тройную» переписку 1926 г. (БП — МЦ — Р. М. Рильке). Фактически это были два параллельных романа в письмах: между БП и МЦ, а также МЦ и Рильке (БП написал Рильке всего одно письмо, связав МЦ и Рильке, переписку которых К. Азадовский обозначил как «эпистолярная лирика» [8, с. 291], посвятив ей в своей книге главу «Орфей и Психея»).
Известно, что первым Цветаевой написал Пастернак в 1922 г., когда «открыл» для себя ее лирику: «В Москве купил маленькую книжечку ее "Верст". Меня сразу покорило лирическое могущество цветаевской формы...» [5, с. 460]. Цветаева ответила — так завязалась переписка.
Спустя 35 лет Пастернак назвал это в «Людях и положениях»: «Мы подружились». Ответный «восторг» Цветаевой последовал по поводу книги «Сестра моя — жизнь», которую она прочитала в начале лета 1922 г. и на которую откликнулась своей первой критической статьей «Световой ливень».
Первоначально оба поэта обращались друг к другу на «Вы», но уже в 1924 г. «Вы» перемежается с «ты», часто — в пределах одного письма: там, где «разговор душ» — «ты», в «деловой» части — по-прежнему «Вы» (подобное употребление «Вы» и «ты» давно отмечено в письме Татьяны к Онегину).
Уже в 1924 г. впервые появляется сюжет возможной встречи. В дальнейшем Пастернак решение о сроках своей поездки полностью делегирует Цветаевой. Он как бы по известной своей манере «загадывает», не решает сам свою судьбу — как она скажет, так и будет.
Для обоих поэтов первая половина 1920-х гг. — кризисная пора. Конечно, это время очень сложное для них и в обычном, житейском смысле (безденежье, «квартирный вопрос», встраивание в новую реальность: Пастернака — в советскую, Цветаевой — в эмигрантскую). Но эти обстоятельства, а также внутренние причины привели к «лирической немоте»: сначала Пастернака (первая половина 1920-х), а затем и Цветаевой (после 1924-1926 гг.)
У Пастернака выходят книжки одна за другой («Сестра моя — жизнь» в двух изданиях, 1922-1923, за ней — «Темы и варьяции», 1923), но написаны они давно. Цветаева после почти сотни стихотворений в 1923 г. в первой поло-
вине 1924-го не пишет ни одного. Оба движутся к эпосу (проза, поэмы), каждый по-своему. Пастернак пока не чувствует новой действительности, называемой советской, она чужда ему, ее словарь неведом. Из письма к О. Фрейденберг 5 декабря 1930 г.: «...наше время, превратившее жизнь в нематерьяльный, отвлеченный сон. И чудесам человеческого сердца некуда лечь, не в чем отразиться» [6, с. 131].
Как пишет Б. М. Гаспаров,
в этой упраздненной действительности лирическому субъекту Пастернака буквально нечего делать. <.. .> нечего делать в метафизическом смысле, в качестве «поэта», каким Пастернаку представлялось его предназначение. Житейской ангажированности это не исключало, скорее, напротив: повышенная внешняя активность как будто компенсировала все более явственно разверзавшуюся метафизическую пустоту [9, с. 112].
Сам Пастернак так писал в ответе на анкету «Литературной правды» в 1926 г.: «Стихи не заражают больше воздуха. <.> Старая личность разрушилась, новая не сформировалась. Без резонанса лирика немыслима» [7, с. 392].
Поворот от лирики к эпосу, к реализму обусловлен еще и ощущением катастрофичности эпохи (войны и революция), которая требует другого языка и другого ракурса, невозможного в лирике. В случае Цветаевой кроме общего, всеми поэтами ее поколения ощущаемого «отсутствия воздуха» (слова Блока о том, что «убило» Пушкина, сказанные в 1921 г.), было еще ее собственное движение от лирики, осознанное не сразу. Она была захвачена целым рядом эпических замыслов и подряд написала несколько больших поэм, но в 1927 г. так писала Пастернаку о подготовленной к печати книге стихов «После России»:
Даю ее как последнюю лирическую, знаю, что последнюю. Без грусти. То, что можешь — не должно делать. <...> Лирика <...> служила мне верой и правдой, спасая меня, вывозя меня, топя меня и заводя каждый час по-своему, по-моему. Я устала разрываться, разбиваться на куски Озириса. Каждая книга стихов — книга расставаний и разрываний. <...> От поэмы к поэме промежутки реже, от разу до разу рана зарастает [1, с. 359] (О пути МЦ, ее личном мифе, творческой эволюции основательно и аргументированно написано в книге Ирины Шевеленко «Литературный путь Цветаевой» [11].).
Весной 1926 г., в период бытовой неустроенности, тоски и творческого упадка, Пастернак прочитал «Поэму Конца» Цветаевой, случайно попавшую ему в руки, и в тот же день получил письмо от отца с сообщением о том, что Рильке читал его стихи и благосклонно о них отозвался. Эти два события потрясли его, воодушевили и обозначили новые смыслы и цели жизни. Об этом он вспоминал в послесловии к «Охранной грамоте», написанном как посмертное письмо Рильке.
С этого момента начинается этот новый для двойной переписки сюжет. В одном из писем МЦ к БП 1925 г. она пишет: «Ты просто удостоил меня своего черновика» (19 июля 1925 г.). Для нас это высказывание является неслучайным. Письма обоих поэтов — «черновики» будущих текстов, они проговаривают замыслы и сюжеты будущих произведений. В самих письмах возникают новые
сюжеты, как бы не связанные с творчеством, но возможно провоцирующие его, это могут быть воспоминания, мечты, даже сны.
Сами письма замещают собой лирику. Они «вместо» лирики, вернее, сама лирика и есть. Для Цветаевой, обращающейся весьма вольно с реальностью, вообще предпочтителен диалог с теми, кого она «воображает» себе, поэтому адресаты, с кем складывались ее «романы», — это те, с кем она или не была знакома до переписки совсем, или была едва знакома (Пастернак, Рильке, Бахрах). По Цветаевой эти письма — тоже творчество, т. е. настоящая жизнь.
В мире, где реки вспять,
На берегу — реки,
В мнимую руку взять
Мнимость твоей руки. (цит. по: [2, с. 31]).
Мир подлинной любви — слиянье душ, а не тел, поэтому она предпочитает Психею — Еве: «Психею (невидимую мы любим вечно, — потому что заочное в нас любит — только душа!» (из письма к А. Бахраху, цит. по: [8, с. 288]).
Если для Цветаевой такое «достраивание» адресатов, преображение действительного до почти художественного образа было традиционным в ее эпистолярно-любовном общении, то в эпистолярном наследии Пастернака эта страница совершенно особенная. Удивительно, что при всем своем несходстве в творчестве, во взаимоотношениях с реальностью, бытом, повседневностью, в которых Пастернак укоренен, а Цветаева сознательно парила над всем земным и обыденным, они в этом общем поле их переписки созвучны.
Есть письма, написанные в один день, — и, не зная, что пишет другой, они вторят друг другу. Так, в частности, происходит с сюжетами снов в письмах обоих поэтов: сны продолжают один другой. Неслучайно Цветаева полагала Пастернака почти «двойником», «парным» себе. В цикле стихотворений «Двое», посвященном Пастернаку, Цветаева развивает сюжет невозможности встречи с «равным» в реальности: в первых двух стихотворениях герои мифологические: в первом — Елена и Ахиллес:
Ахеи лучший муж!
Сладостнейшая Спарты!
Елена: Ахиллес:
Разрозненная пара.
Во втором — Зигфрид и Брунгильда:
Не суждено, чтобы сильный с сильным
Соединились бы в мире сем.
Так разминулись Зигфрид с Брунгильдой,
Брачное дело решив мечом.
В первом сюжете греческие герои и не были парой, не должны были быть вместе. Просто каждый представлял собой лучшего в своем «разряде», сильнейшего: Ахиллес — воин, Елена — красивейшая из женщин!
Во второй истории — герои «Песни о Нибелунгах» предназначены были друг для друга, но не «суждено, чтоб сильный с сильным».
Это в концепции Цветаевой. Поэтому третье стихотворение — подведение итога, создание формулы:
В мире, где всяк Сгорблен и взмылен, Знаю — один Мне равносилен.
В мире, где столь Многого хощем, Знаю — один Мне равномощен.
В мире, где все — Плесень и плющ, Знаю: один Ты — равносущ Мне.
В последнем тексте МЦ примечательно еще и то, что эти двое противопоставлены всему миру, который отмечен ущербностью и немощью, и только герои (двое) ощущаются почти титанами, гулливерами среди лилипутов. Интересно и то, что МЦ как-то бессознательно, но тем не менее ставит себя первой, а БП — вторым, правда, ей равным.
Как уже было сказано выше, письма 1926 г. по отношению ко всей переписке двух поэтов — это своего рода роман в романе. У этого романа четкая композиция с чертами «кольцевой» — сюжет начинается с ложного известия о смерти Рильке, а заканчивается действительной его смертью.
В романе есть Пролог (письма осени — зимы 1925 г.) и Эпилог (письма начала 1927 г.), есть Кульминация (письма апреля — мая 1926 г.), ряд сюже-тообразующих мотивов, даже — «вставные новеллы» (это три «серии» писем Цветаевой и Рильке). Они, безусловно, связаны с основным сюжетом героями и событиями, но составляют в то же время самодостаточный текст.
Этот роман может быть назван «метароманом», т. к. очень важной его частью являются размышления авторов переписки о проблемах творчества, «месте поэта в рабочем строю», анализ конкретных текстов друг друга, поиски в области языка и стилистики и т. д.
К нему вполне применим бахтинский термин «полифонический роман», поскольку множество «голосов» звучит здесь — тех поэтов, писателей, критиков, чьи взгляды обсуждаются, на чьи рецензии и отзывы откликаются Цветаева и Пастернак, с кем полемизируют. Оба героя существуют в эпохе, среди людей, среди литературного сообщества по обе стороны границы.
И последнее: этот эпистолярный роман — часть того, что принято называть «художественным миром» автора, в нашем случае — сразу двоих. Уже летом 1926 г. обнаруживаются расхождения и несовпадения в интерпретации
одной темы или образа (речь идет, в частности, о поэме Пастернака «Лейтенант Шмидт»), в обращении с миром вещей и сущностей. Но в письмах по-прежнему есть отсылки к стихам, скрытые или явные цитаты из произведений обоих поэтов, очевидные наброски сюжетов, «проговариваемые» ими, которые претворятся в художественные тексты, в то же время есть «случайные» фрагменты, которые можно квалифицировать как «художественные» — самостоятельные эскизы, зарисовки.
Прологом к эпистолярному роману поэтов служат письма 1923-1925 гг. Еще в 1922-1923 гг. могла произойти их встреча, когда Пастернак был в Германии, а Цветаева только что покинула ее. Встреча была отложена на два года. «Я терпелива и свидания с Вами буду ждать, как смерти. Я в Вас знаю только Вашу душу» (письмо МЦ конца марта 1923 г. [1, с. 64]).
Вы знаете и видите все, мы никогда не начинали, мы никогда не перестанем. Живите долго, живите вечно, я только на это и надеюсь теперь. <.. .> Вы сердечный мой воздух, которым день и ночь дышу я, того не зная, с тем чтобы когда-нибудь и как-то (и кто скажет, как?) отправиться только и дышать им, как отправляются в горы или на море или зимой в деревню (письмо БП первой половины1924 г., [1, с. 70]).
Цветаева пишет Пастернаку цикл «Провода», внутри него есть подцикл «Эвридика — Орфею», тема, далее актуализированная в связи с Рильке, его «Сонетов к Орфею», посланных им Цветаевой в подарок. В этом же цикле программное для сюжета переписки стихотворение:
Час, когда вверху цари И дары друг к другу едут, (Час, когда иду с горы :) Горы начинают ведать.
Умыслы сгрудились в круг, Судьбы сдвинулись: не выдать! (Час, когда не вижу рук.) Души начинают видеть.
<...> Весна наводит сон. Уснем. Хоть врозь, а все ж сдается: все Разрозненности сводит сон. Авось увидимся во сне. <...>
С другими — в розовые груды Грудей. В гадательные дроби Недель. А я тебе пребуду Сокровищницей подобий. <...>
Недр достовернейшую гущу Я мнимостями пересилю!
Борис, все эти годы живу с Вами, с Вашей душой. Как Вы — с той карточкой (Из стихотворения БП «Я живу с твоею карточкой.» («Заместительница», 1917). — Е. М.), Вы- мой воздух и мой вечерний возврат к себе. Иногда Вы во мне стихаете, когда я стихаю в себе. Но чуть стих или дуновение иных земель- Ваше имя, ваше лицо, Ваш стих. <...> Когда я думаю о жизни с Вами, Борис, я всегда спрашиваю себя: как бы это было?» (письмо МЦ ок.14 февр 1925 г., [1, с. 101-102]). «Б.П., когда мы встретимся? Встретимся ли? Дай мне руку на весь тот свет, здесь мои обе- заняты (Из стихотворения МЦ «Русской ржи от меня поклон» (1925). — Е. М.) (Письмо МЦ 20-22 марта1925 г. [1, с. 107]).
В этом стихотворении МЦ «дожди» — знак Пастернака, и ее «беды» и «блажи» — от него, а его уподобление Гомеру — обозначение его первенства из современных поэтов, хоть и пишет «о дождях», но и в этом он — Гомер (Мастер):
Друг! Дожди за моим окном, Беды и блажи на сердце. Ты в погудке дождей и бед То ж, что Гомер — в гекзаметре.
По этим фрагментам очевидно, что для обоих поэтов письма друг к другу и возможность диалога составляют важнейшую часть их духовной жизни, при этом вступающую в явный конфликт с жизнью реальной, поэтому речь идет только о «душах», «мнимостях», встрече «во сне» или вовсе в другом мире, на «том» свете. В то же время для каждого его адресат необходим как воздух, т. е. является тем, без чего не живут совсем.
Уже в ранних письмах появляются частные мотивы, которые получат развитие позже — «горы», «моря», для МЦ фактически замещающие ее саму (гора) и его (море). А в финальном отрывке из стихов МЦ — «дожди» — конечно, знак Пастернака. Свою статью, о которой мы уже упоминали, МЦ назвала «Световой ливень», и в ней есть главка «Пастернак и дождь», она финальная и объясняющая феномен поэта.
Пастернак же в цитированном выше письме рисует целую картину разнородных явлений природы: «водопад существованья, грохот невымышленного мира», всего настоящего, сущего, что и составляет основу мироздания. И в этом ряду она — «воздух». МЦ нужна ему как воздух, чтобы вернуть его к творчеству. Собственно так и случится, о чем он скажет в письме от 8 мая 1926 г.: «Ты усадила меня за работу!» [1, с. 196].
Но при совпадении ощущений необходимости друг для друга и совпадении словаря («воздух»), каждый остается в контексте своей поэтики и мироощущения. Для Пастернака она — явление мира природного. Для Цветаевой он — сокровенное, ее второе «я», «возврат к себе», она «его» таит от всех, и уже теперь «присваивает».
Их первая несостоявшаяся встреча должна была произойти в Веймаре (т. е. у Гете). Поэтому сюжет следующего письма Пастернака встраивается в некоторую парадигму. Это последнее письмо 1925 г., и в паре с ответом Цветаевой это еще и эпиграф к письмам 1926 г:
Сызнова я стал думать о посещении его при мысли о встрече с Вами. Вы часто спрашивали, что мы будем с Вами делать. Одно я знал твердо: поедем к Рильке. И даже одно такое сидение у него однажды снилось мне.
В этой сцене много было материально-элементарного, природного, много такого, чему он развязал язык своими книгами, немало чего перешло от него ко мне. Да отчасти и к Вам. <...> Мы рискуем быть отлученными от глубины, если, в каком-то отношении не станем историографами. <...> это требование у меня теперь распространяется на все, что мне дорого и дышит, т. е. на то, вокруг чего есть воздух, что невымышленно существует, с чем я сношусь по разряду глубины. Скоро воздух, воздух жизни, мой и Ваш и нашего скончавшегося поэта, воздух крепкого и срывистого стихотворенья, воздух мыслимого и желающегося романа, станет для меня совершенно тождественным с историей (Письмо БП 16 августа 1925 г. [1, с. 124-125]).
Что у вас сегодня ночью не звонил телефон? (которого нету) Так это я Вам во сне звонила. 50-91. В доме, где я звонила, мне сказали, что 50-91 — мастерская что там по ночам спят. Никто не подошел, но я услышала тишину Вашего дома и, быть может, Вашего сна. <.> Отчего все мои сны о Вас — без исключения! — такие короткие и всегда в невозможности (выделено МЦ).
О Рильке. То же, что и я. Я ему тоже все вверяла: всю заботу, все неразрешимое. Он был моим живым там. <.> Тогда, в Берлине, две книги вместе — Сестра моя Жизнь и книга (одна ведь) — Рильке.<...>
Да, умер. А Вы думаете — я не собиралась? Я ведь знала, как войду, как и что не уйду.<...>
Ты думаешь- к Рильке можно вдвоем? И вообще. Можно- втроем? Нет, нет. Вдвоем можно к спящим. На кладбище. В уже безличное.<...>
Борис, ты бы разорвался от ревности, а м. б. от непомерности такого втро-ем.<...>
— К Рильке мы бы, конечно, поехали (Письмо МЦ вторая половина сентября 1925 г., [1, с. 126-127]).
Пастернак узнает, что Рильке умер (ошибочно) после того, как он совсем недавно «обрел» его живым (когда в 1922 г. ехал в Германию, мучился вопросом, жив ли Рильке. Узнал, что жив, ему даже обещали адрес). За этим сюжетом следует сон, в котором они встретились втроем. Цветаева продолжает этот сон, будто он ей дальше снится, в нем встреча троих возможна только за пределами этого мира — во сне ли, в смерти ли. Но финал письма — утвердительный! Встрече — быть!
Пастернак — Цветаева — Гете. Так было.
Пастернак — Цветаева — Рильке. Так стало. И это кажется воплотимым в умозрительном, «сновиденном» или художественном пространстве. Так начинается 1926 г.
В этой переписке нет равномерности участия обоих авторов: В конце 1925 г. в основном письма МЦ. Наконец он, вынужденный внешним обстоятельством (обещание сестре МЦ отправить ее письмо вместе со своим), отвечает 4 января 1926 г. Пастернак в удрученном состоянии (внезапная смерть Есенина, физическое недомогание), но при этом, несмотря на то что «письмо Вам пишу в воздухе, в котором поэзии нет и который на нее не отзывается» [1, с. 130], и это письмо, и все последующие —до конца марта 1926 г. — посвящены
прежде всего проблемам творчества. Радостным было главное — известие, что Рильке жив. В нашем распоряжении нет, вплоть до 27 марта, писем МЦ, хотя по некоторым замечаниям БП создается впечатление, что они и были утрачены, например, в его письме от 4 марта1926 г.: «Ваша приписка: «Смеюсь на себя за все эти годы назад с тобой. Как смеюсь!» [1, с. 144], или 19 марта: «.А сегодня ты пишешь, что какой потолок над тобой — неважно» [1, с. 147].
Перед нами девять писем БП (январь — март 1926 г.), в которых только мысленный диалог с МЦ, при этом они посвящены самым больным и волнующим его вопросам, ответы он ищет, читая и комментируя ее «Молодца», вспоминая Рильке и осмысляя путь его, делясь своими замыслами, записывая «на ходу» возникающие в сознании мимолетные сюжеты и наблюдения.
27 марта они оба пишут друг другу. В этом «романе» будет несколько таких точек — одновременных «толчков», всегда случайных (в самом деле, они же не знают, что пишут в один день!). Цветаева отвечает на письмо БП от 19 марта.
Весть, что Рильке жив, омрачается для Пастернака «бледностью» его последней книги: «Прежде всего поразило, что с человеком, поставленным в совершенно другие, нежели мы, условья, делается то же самое. Что и с нами. В этом сказалась общность эпохи и ее невымышленная, непреодоленная трудность» (Письмо БП от 5 января 1926 г. [1, с. 133]).
Пастернак в этих письмах все больше склоняется к необходимости в творчестве идти вслед истории, он и о поэме «Девятьсот пятый год» говорит как о «стихотворной хронике», он ищет адекватную художественную форму, которой «наше время немилосердно лишено <...> Это должно быть чем-то подобным какому-то полуобороту земного шара, в котором он виден не весь, и тогда только весь реален, или чем-то подобным улыбке на человеческом лице» [1, с. 140].
В письме от 4 марта Пастернак просит Цветаеву писать ему «Вы», т. к. «нам не надо взрываться», в следующем от 19 марта рисует набросок Лондона, о котором когда-то, «лет тринадцать или больше назад», мечтал, когда служил воспитателем, и даже представлял его себе:
Там, в тумане, тронутом морозною проседью, осязало меня время, и стрелки на Вестминстере и циферблаты других башен медленно, как блюдца, подвигались слева направо, по кругу английского алфавита <.> Мельком видел я его тогда, — и вот оно с тобою. Это предвиденье и пожеланье [1, с. 147].
Для Пастернака, как и для Цветаевой, это еще одна общая их греза (о чем она пишет в своих письмах из Лондона, где как раз и находилась):
Этот — не тот. Не твой. Первое мое впечатление, что дома из кирпичей, улицы из домов. Лондон из улиц. Город распадается на моих глазах. Я ничего не узнавала. Мой Лондон был загиб улицы и фонарь. И весь кругом сизый, как слива.
Литературный образ города не совпадает с реальным, но для них он один и узнаваемый каждым. Они даже в описании цвета пользуются близкими метафорами и сравнениями (см. выделенное курсивом выше)
Ей даже кажется, что ее квартирка в Лондоне — копия его «канареечной клетки в Лебяжьем», где Пастернак жил, когда мечтал о Лондоне, и о которой
писал в том же письме. Ее же образ в знаменитом стихотворении «Из суеверья»: «Коробка с красным померанцем — моя каморка!»
Этого ее отклика на свое письмо о Лондоне еще он не читал, когда его «взорвало», и он нарушает сам свои же «предписания»:
Наконец-то я с тобой. Так как мне все ясно и я в нее верю, то можно бы молчать, предоставив все судьбе, такой головокружительно-незаслуженной, такой преданной.<...> Я люблю тебя так сильно, так вполне, что становлюсь вещью в этом чувстве. [1, с. 148].
Это письмо написано 25 марта после чтения «Поэмы Конца».
Я четвертый вечер сую в пальто кусок мглисто-слякотной, дымно-туманной ночной Праги, с мостом то вдали, то вдруг с тобой, перед самыми глазами, качу к кому-нибудь, подвернувшемуся в деловой очереди или в памяти, и прерывающимся голосом посвящаю их в ту бездну ранящей лирики, Микеланджеловской раскидостости и Толстовской глухоты, которая называется Поэмой Конца [1, с. 148].
Этот фрагмент письма построен в соответствии с обычным для Пастернака-лирика соположением явлений совершенно разнородных, но отвечающих внутренней логике, и подобие их для него очевидно — текст Цветаевой родствен и равновелик творениям больших мастеров и вписан, как в раму, в контекст города и мира. Это чистая лирика и напоминает «Определение поэзии» и «Определение творчества» из «Сестры моей — жизни» (ср. в его же приписке к письму: «Ты такая прекрасная. Такая сестра, такая сестра моя жизнь (курсив мой. — Е. М.), ты прямо с неба спущена ко мне»). Все письмо — гимн Цветаевой-поэту, мастеру, и главное ощущение сейчас и безоговорочно, что «своей высшей жизнью я живу с тобой». «Мое счастье с тобой не одно духовидчество, мы где-то что-то с тобой уже делаем. Надо доехать.<...> Дай мне руку на весь тот свет» [1, с. 164]. Пастернак и в письме сестре Жозефине 28 марта 1926 г. пишет с восторгом о Цветаевой: «.я не могу не любить ее сильнее всего на свете, как Rilke» [2, с. 58].
Для обоих поэтов поэтические строки друг друга — «слова-сигналы», позывные, при этом будучи включенными в письма, они становятся их шифром, кодом. Если он заканчивает свое письмо строчкой из ее «Русской ржи от меня поклон», ему давно посланной и только теперь получившей отклик, то она в своем письме от 6 апреля (письмо Пастернака помечено 4 апреля, т. е. МЦ его еще не прочитала), говоря о своих попытках полюбить море — «я буду учиться морю» [1, с. 164], — отталкивается от его первых строк из «Морского мятежа», главы поэмы «Девятьсот пятый год», которые и цитирует в начале письма: «Приедается все.»
МЦ как о живой пишет о «Поэме Конца», которая опередила автора и «пришла» к БП сама и раньше, но называет ее «вещью»: «Вещи, не ждут, этим они чудесны, чудеснее нас» [1, с. 166], и отсылает БП к его же строчке «Но вещи рвут с себя личину.» («Косых картин, летящих ливмя» («Темы и варьяции»)). В стихотворении БП слово «вещи» употреблено в прямом значении и речь идет о расподоблении, срывании «маски» и раскрепощении материи и природы.
Но есть и еще одно расхожее значение — часто художественное произведение называют «вещью». Думается, что МЦ обыгрывает здесь все значения, но важно другое — они пишут один текст, т. е. имеют в виду произведения друг друга, которые становятся контекстом / подтекстом для этого их общего текста.
Для Цветаевой открытием, потрясшим ее, стала книга БП «Сестра моя — жизнь», а для Пастернака — ее «Поэма Конца», как будто одно продолжило другое. Он нарекает МЦ именем своей книги, а письмо заканчивает ее словами — «на весь тот свет». Экзистенциальные темы Жизни и Смерти — центральные (в том числе и в связи с обсуждением темы Рильке, только что умершего Есенина, несколько лет назад — Блока.).
Пастернак заклинает Цветаеву: «Марина! Берегите здоровье, цепляйтесь за жизнь, нам много предстоит дела впереди!» (Письмо БП 4 марта 1926 г. [1, с. 143]). Цветаева: «Борис, моей любви к тебе хватит на гораздо больше. Чем жизнь. Вывод- бессмертие. У меня чувство, что это в мире единственный раз. Когда совпадают двое. Ты минус я, я минус ты- мир обкраден. Не мы. Которые его, так или иначе, восстановим.» (Письмо МЦ 9 апреля 1926 г. [1, с. 171]).
Апрель — май 1926 г. — кульминация «романа». Пик совпадений в ощущении и понимании друг друга и общего «поля». (Ср. с предыдущим высказыванием МЦ — замечания из письма БП от 4 апреля: «Вот я, вот Цветаева, вот моя работа, вот ее, вот мой порыв к ней, вот ее понимание, вот ее диапазон, обнимающий как раз столько, сколько надо, чтобы спутать с самим собою, вот ее душа вынута из тела, вот моя <...>, и вот она с ней, и не стыдно, а как раздеты! Я так люблю тебя, что даже небрежен и равнодушен, ты такая своя, точно была всегда моей сестрой, и первой любовью, и женой, и матерью, и всем тем, чем была для меня женщина. Ты та женщина» [1, с. 163]. И еще его же из письма 27 марта: «Надо было прочесть Поэму Конца, чтобы увидать, что большая поэзия жива, что против ожиданья, можно жить» [1, с. 156]).
МЦ 9 апреля 1926 г.: «Письма к тебе я всегда пишу в тетрадь, на лету, как черновик стихов. Только беловик никогда не удается, два черновика, один тебе, другой мне. Ты и стихи (и работа) у меня нераздельны. Мне не нужно выходить из стихов, чтобы тебе писать, я в тебе пишу» [1, с. 168].
В апреле Пастернак полностью доверился Цветаевой и решение, когда ему ехать, передал ей, как уже говорилось выше. Она решает, что встреча должна состояться через год. Из письма Тесковой: «Летом 26-го года, прочтя, где-то мою Поэму Конца, Борис безумно рванулся ко мне, хотел приехать — я отвела: не хотела всеобщей катастрофы» (цит. по: [2, с. 83]). Итак, в реальности она сама его остановила, когда Пастернак был (может быть, единственный раз) готов перевести «литературу» в «жизнь». Цветаева оставила сюжет в плане «сновидений». 20 апреля Пастернак пишет:
.я видел тебя в счастливом, сквозном, бесконечном сне.<.> Это был последний день, что я называл себе и тебе счастьем. Мне снилось начало лета в городе, светлая, безгрешная гостиница без клопов и быта, а может быть и подобье особняка, где я служил. Там внизу были как раз такие коридоры. Мне сказали, что меня спрашивают. С чувством, что это ты, я легко побежал по взволнованным светам пролетам и скатился по лестнице. Действительно в чем-то дорожном, в дымке решительности, но не внезапной, а крылатой, планирующей, стояла ты точь-в-точь
так, как я к тебе бежал. Кем ты была? <.> Ты была и во сне, и в стенной, половой и потолочной аналогии существованья, т. е. в антропоморфной однородности воздуха и часа- Цветаевой, т. е. языком, открывающимся у всего того, к чему всю жизнь обращается поэт без надежды услышать ответ [1, с. 186].
В том самом ответе (ок. 28 апреля 1926 г.), где Цветаева утвердила новый срок встречи (через год), она развивает тот же сюжет сна, продолжая начатый им текст:
мне еще не мыслится тот город (как страшно, что у него есть имя!) Час мыслится — не ночь. Не ночь! — рассвет. Сновиденная безгрешная (ГЕНИАЛЬНО, хотя тоже ненавижу это слово) гостиница, где как в замке Психеи. и Аленького цветочка прислуживают руки. А м. б. Голоса. Условность комнаты. Потолок — чтобы раздвинуться. Пол — чтобы провалиться. <...>
Чей сон сбудется — твой или мой — не знаю. А м. б. мой — только начало твоего. Мои поиски, твоя встреча [1, с. 190].
Это наше наблюдение подтверждается интерпретацией «эпистолярного романа», данной в книге И. Шевеленко:
Планы встречи, давно не обсуждавшиеся и никогда не достигавшие необходимой конкретности, оказались снова в повестке дня.<...> Однако творчески решающим было несомненно то, что такая встреча требовала бы переосмысления мифа о «паре», которой не суждена встреча, о «Вечной паре вовек не встречающихся» [11, с. 328].
Сразу после письма Пастернака «со сном» МЦ начинает работу над поэмой «Попытка комнаты», набросок, идея которой уже проговорены были в ее письме:
Взаимности Лесная глушь Гостиница Свиданья душ. <...>
Платье все оправлять умели! Коридоры: домов туннели. <...>
Оттого ль, что не стало стен — Потолок достоверно крен
Дал. Лишь звательный цвел падеж В ртах. А пол — достоверно брешь.
А сквозь брешь. Зелена как Нил. Потолок достоверно плыл.
Пол же — что. Кроме «провались!» — Полу? Что нам до половиц
Сорных? Мало мела?- Горе!
Весь поэт на одном тире
Держится... [4, т. 3, с. 114-116]
Если в первой части поэмы наблюдаются явные отсылки ко сну, рассказанному Пастернаком, то продолжение уже собственно Цветаевой, в котором она разрушает эту комнату, как неуместную в Вечности, как «атрибут земного пространства» [11, с. 329]. Вместо стен — «тире» — единственная там опора для поэта.
Позже она переосмыслит эту поэму, связав ее в своем сознании уже с Рильке после его смерти, и напишет об этом в письме Пастернаку. А пока, находясь в Вандее, приучая себя к морю, она пишет новую поэму «С моря», посвященную БП, первично называвшуюся «Вместо письма», где развивается тема встречи героев во сне, идеальном пространстве Вечности:
Вечность, махни веслом!
Влечь нас. Давай уснем.
Вплоть, а не тесно,
Огнь, а не дымно.
Ведь не совместный
Сон, а взаимный:
В Боге, друг в друге.
Нос, думал? Мыс!
Брови? Нет, дуги,
Выходы из-
Зримости. [4, т. 3, с. 113]
О пушкинско-пастернаковских коннотациях в этой поэме есть отдельная глава в книге И. Шевеленко. Сама Цветаева намечает эти два ориентира в письме 23 мая: «Прощай свободная стихия» (мои 10 лет) и «Приедается все» (мои тридцать) — вот мое море [1, с. 213].
Пастернак в этот период вновь ощущает творческий подъем, сам говорит, что семь лет «был нравственным трупом», но теперь — «я нагоню тебя, вот увидишь!» Он пишет поэму «Лейтенант Шмидт», рассказывает о своей поэтической «кухне», спрашивает совета, а в самом конце письма 5 мая 1926 г. обещает, что на письма Цветаевой ответит продолжением и окончанием «Детства Люверс». Это еще раз иллюстрирует нашу мысль, что тексты писем и художественные тексты находятся в это время в прямой связи и составляют единое художественное пространство.
В начале мая Рильке, исполняя просьбу Пастернака, пишет Цветаевой. Она в ответном письме: «Швейцария не впускает русских. Но горы должны расступиться (или расколоться!) — чтобы мы с Борисом приехали к тебе!» [2, с. 88].
Так открывается второй роман — три серии писем Рильке и Цветаевой — вставные новеллы по отношению к переписке МЦ и БП. В то время как Цветаева
переписывается с Рильке, она не отвечает на письма Пастернака, и он мучается из-за этого ее молчания. Посвящает ей «Шмидта», пишет стихотворение с акростихом «Марине Цветаевой»: «Мельканье рук и ног и вслед ему.», комментируя его в письме так: «Тут — понятье (беглый дух): героя, обреченности истории, прохожденья через природу, — моей посвященности тебе» [1, с. 201]. Позже ему придется снять это посвящение как по требованию издателя, так и по внутреннему ощущению недостойности своего текста ее имени.
Цветаева не слышит его: «Твой чудесный олень с лейтмотивом "естественный'. Я слышу это слово курсивом, живой укоризной, всем, кто не.» [1, с. 215].
Только 18 мая Пастернак получает через Цветаеву долгожданное известие от Рильке. Он помнил об этом всю жизнь и хранил эту записку как самую большую драгоценность. Но Пастернак так больше и не успел написать Рильке, только после смерти его в послесловии к «Охранной грамоте» он поместит письмо Рильке. Цветаева в свою очередь посвятит памяти его «Новогоднее» и «перепосвятит» «Попытку комнаты».
В письмах конца мая новый поворот сюжета. Пастернак, погруженный не только в работу над поэмами, но и напряженно размышляющий о свойствах искусства, приходит к определенным выводам о связи его с миром реальности, поэтому, не очень ценя нынешние свои поэмы, он тем не менее пишет: «Я эту гору проем. А надо это: потому что в природе обстоятельств и неизбежно, и еще и потому, что это в дальнейшем освободит ритм от сращенности с наследственным содержанием» [1, с. 211]. Он посылает Цветаевой свою старую статью «Несколько положений», написанную в 1919 г. и опубликованную в 1922-м За эти две странички он «стоит горой», называя их «подлинными убеждениями» [1, с. 211]. Эта статья была связана идеологически с книгой «Сестра моя — жизнь», которая писалась с этих же позиций. Важно, что в 1926 г., находясь уже в новом для себя периоде жизни и творчества, Пастернак обнаруживает безусловную актуальность этих «положений». Дальнейшая переписка с МЦ вступает в диалог с этой статьей БП.
Искусство, по мнению БП, — «губка», оно должно «всасывать и насыщаться», «оно складывается из органов восприятия», «ему следует быть в зрителях и глядеть восприимчивей и верней». «Фантазируя, наталкивается поэзия на природу. Живой действительный мир — это единственный, однажды удавшийся и все еще без конца удачный замысел воображенья» (цит. по: [2, с. 115]
Пастернак посылает Цветаевой эту статью с вопросами, пишет, что ему очень важна ее реакция, полагает, что эти установки и для нее характерны: «Святополк говорит, что мы — разные. Прочти. Неужели разные? Разве это не ты?» [1, с. 211].
Пастернаку видятся в их творчестве безусловные общие «токи», поэтому, например, он посылает ей «недоделанного» «Шмидта» со словами: «Совпаденья словаря и манеры таковы, что предположенное все-таки вышлю, чтоб не казалось, что Шмидта и Барьеры написал под влияньем Крысолова» [1, с. 222].
Никакого прямого ответа на статью БП не получит. В конце мая Цветаева все больше моделирует какой-то свой мир, где у нее есть Пастернак, с которым, как она пишет, «играю в какую-то игру. разбираю с тобой ракушки, щелкаю с кустов зеленый (как мои глаза, сравненье не мое) крыжовник.»
[1, с. 212], к нему вроде обращается: «Борис, я говорила с тобой непрерывно, в тебя говорила — радовалась — дышала. Минутами, когда ты слишком долго задумывался, я брала обеими руками твою голову и поворачивала: ВОТ!» [1, с. 212]. Но на день раньше (22 мая) сказаны ключевые слова: «Мой отрыв от жизни становится все непоправимей. Я переселяюсь, переселилась, унося с собою всю страсть.» [1, с. 205].
Если раньше «отрыв от жизни» воспринимался ею как способность подняться над реальностью и уйти в «чистое» творчество, то теперь «заключение заживо в пределах Аида, прекращение жизни в слове» «вызывало ощущение противоестественной для поэта «нерастраты» [11, с. 295].
21 июня 1926 г.: «Борис, где встретимся? У меня сейчас чувство, что я уже нигде не живу. У меня вообще атрофия настоящего, не только не живу, никогда в нем не бываю» [1, с. 236].
Пастернак, получив от Цветаевой пересланные ею два письма к ней Рильке, радуется и пишет, что «химеры рассеяны» [1, с. 225], для него очевидна ценность обоих, ему хочется поделится радостью, поэтому он переписывает текст первого письма Рильке и отправляет отцу в Германию. А для Цветаевой и Пастернак, и Рильке, каждый по отдельности важен, и она «не делится» ими даже в пределах их тройственного союза.
Уже летом можно наблюдать постепенное расхождение МЦ и БП, хотя ему еще кажется, что все хорошо, он отделывает и стремится завершить «Шмидта», посылает ей, мечтает о встрече, воодушевлен творчески, несмотря на житейские неурядицы, сложности взаимоотношений с женой.
После размолвки МЦ с Рильке, причиной чему было ее недопонимание его физического нездоровья, во-первых, и ее собственное все более усугубляющееся движение к «уединению», во-вторых, именно Пастернаку удалось объяснить Цветаевой необходимость «примирения». И она пишет Рильке вновь — это вторая серия их писем. Но сама признается: «Борис подарил тебя мне. И, едва получив, хочу быть единственным владельцем. Довольно бесчестно. И довольно мучительно — для него» [2, с. 140].
К. Азадовский в своих комментариях к переписке МЦ и БП пишет:
Ответ Цветаевой на письмо Пастернака от 1 июля — об искушениях, с которыми связано для него одинокое лето в городе, раскрывает одну из существенных противоположностей их жизненных установок. Для Пастернака евангельское положение о преодолении соблазна было законом существования духовной вселенной.<.> Его жалоба на то, во что обходится ему преодоление соблазна, неожиданно возмутили Цветаеву [2, с. 168].
Кроме того, Цветаева возвращается в этом ответе к мысли о невозможности реального существования рядом:
Я бы не могла с тобой жить не из-за непонимания а из-за понимания. <.> Что бы я делала с тобой, Борис, в Москве (везде, в жизни)? <.> Я тебя понимаю издалека, но если я увижу то, чем ты прельщаешься, я зальюсь презрением, как соловей песней. Я излечусь от тебя мгновенно. Как излечилась бы от Гете и от Гейне, взглянув на их Ка1сЬеп-Оге1сЬеп <.> пойми меня: ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве. От которой во мне ничего. А от Психеи — все! Психею — на Еву!
<.> Моя жалоба- о невозможности стать телом. О невозможности потонуть. («Если бы я когда-нибудь пошел ко дну».) [1, с. 169-171].
Цветаева неточно цитирует слова Пастернака из упомянутого письма:
Я жалуюсь всеми сердечными мышцами, я жалуюсь так полно, что если бы, купаясь, я бы когда-нибудь утонул, ко дну пошла бы трехпудовая жалоба о двух вытянутых руках, — я жалуюсь на то, что никогда не мог бы любить ни жены. Ни тебя, ни значит и себя, и жизни, если бы вы были единственными женщинами мира, т. е. если бы не было вашей сестры миллионов [1, с. 242].
Пастернак верит, что они думают «одинаково о главном», и в этом письме звучит очень существенное для него — приятие и восхищение миром: «Я люблю его. Мне бы хотелось его проглотить» [1, с. 242].
Июльские их письма — это разборы поэм, посланных друг другу, прочитанных очень внимательно, содержащие тонкий анализ.
Но предыдущий разговор оборван на полуслове. Разбор творческих работ замещает разбор отношений.
И в интерпретации «Шмидта» Цветаева настаивает на своей версии — «Дай ты Шмидта в действии-просто ряд сцен — ты бы поднял его над действительностью, гнездящейся в его словесности» [1, с. 239].
Ей не нравится и кажется неудачным именно то («письма — жалость»), что для него принципиально важно (об этом в письме от 7 июня [1, с. 223]). Пастернак сознательно уходил от романтизации и героя, и всей ситуации, поэтому стремился к документальности изложения и прозаизации тона, Цветаевой это было скучно.
В результате Пастернак сильно сократил поэму, выбросив две главы с письмами и снял посвящение Цветаевой. Спустя много лет сам БП объяснял возникшее между ними разногласие «расхождением в понимании тона поэмы».
Последние письма июля-августа — это «конец романа». Писем всего 5 (три — БП, два — МЦ). В это время жена Пастернака была за границей. Этому путешествию предшествовал тяжелый период отношений, во многом обусловленный эпистолярным романом БП с МЦ. В письме от 11 июля Пастернак пишет Цветаевой о том, что скучает по жене в разлуке, что хотел бы, чтоб они (МЦ и Е. В. Пастернак) познакомились.
Для Цветаевой невозможно, чтоб адресатом (т. е. духовным конфидентом-возлюбленной) был кто-то кроме нее или наряду с ней. Поэтому она первая фактически заявляет о невозможности продолжения переписки:
Этот уезд из Чехии, эти экскурсии (воображаемые, его — 1939 г.) в Париж и в Лондон — точно нарочно, чтобы ты тогда мог полюбить меня. Теперь я еду в Чехию, а ты больше всего на свете любишь свою жену, и все в порядке вещей.
Борис, одна здесь другая там — можно, обе — там, два там-невозможно и не бывает.
Я ни с кем не делю, это моя страна и моя роль, поэтому не думай обо мне вовсе.
Человеческого сердца хватает только на одно отсутствие, оттого оно (отсутствие) так полно [1, с. 259].
Два последних письма БП — о его любви к МЦ и невозможности теперь продолжения их «романа».
Ее ответ — понимание, прощание, сочувствие, горькое осознание финаль-ности этого этапа отношений и в то же время обреченности друг на друга:
«Я у тебя наболела, наболевание шло возрастая, наконец — конец. Борюшка,
как ты целен, как похож на себя в жизни, как точно переведен со стихов!<.>
Я опять одна, и ты опять один. Расстроилась служба связей<.> Вот элегия Рильке.
Спасибо и за него, но — на том свете к тебе поеду, не к нему [1, с. 266].
Парадоксально, но только в этом прощальном письме она вспомнила
о Рильке и послала в качестве последнего его привета Пастернаку «Элегию», полученную ею в июне.
Вся эта переписка шла и развивалась как будто вне зависимости от того, как складывались жизненные пути наших героев в этот год. Единственным событием из мира реального была «смерть» Рильке, затем счастливое известие о том, что он жив, его письмо к Пастернаку. Так все «завязалось». Но оказалось, что Жизнь имеет свои законы, а Литература — очень важная, наверное, главная часть жизни поэтов, но не единственная.
Цветаева, которая во многом жила, следуя формуле Жуковского «жизнь и поэзия одно», не смогла обратить в «свою веру» Пастернака, стремящегося «не исказить голоса жизни, звучащего в нас» [2, с. 114].
Эпилогом романа стали письма, написанные МЦ и БП после смерти Рильке 29 декабря 1926 г. Круг замкнулся. Все начиналось со сна Пастернака о поездке к Рильке и встрече втроем. Теперь Цветаева писала о том же, но с другой позиции: «Видишь, Борис,: втроем, в живых все равно бы ничего не вышло». Поэтому встреча возможна, с точки зрения МЦ, только в ином мире: во сне ли, за гранью ли бытия.
В этой работе мы наметили ряд мотивов, не коснувшись многого, в частности вопросов литературной полемики тех лет, в большей степени сконцентрировавшись на внутреннем сюжете отношений МЦ и БП, перекличках внутри писем и связи с литературными произведениями обоих авторов. Эта тема представляется интересной и плодотворной для дальнейшего исследования, тем более что переписка МЦ и БП как целое не становилась предметом исследования и интерпретации.
Оба автора, при всей их склонности к рефлексии, не ставили, безусловно, цели «создать» художественное произведение из своих реальных писем. Но так вышло, как будто помимо их воли. Каждое отдельное письмо МЦ «строила», но что получится в целом Роман, никто не думал. «И даль свободного романа» никто из них, скорее всего, «не различал».
ЛИТЕРАТУРА
1. Цветаева М., Пастернак Б. «Души начинают видеть». Письма 1922-1936 годов. — М.: Вагриус, 2004.
2.Рильке Р. М., Пастернак Б., Цветаева М. Письма 1926 года. — М.: Книга, 1990.
3.Пастернак Б. Л. Собр. соч.: в 5 т. — М.: Художественная литература, 1989-1992.
4. Цветаева М. И. Собр. соч.: в 7 т. — М.: Эллис Лак, 1994-1995.
5. Пастернак Б. Л. Воздушные пути. — М., 1983.
6. Пастернак Б. Л. Переписка. — М.: Художественная литература, 1990.
7. Пастернак Е. Б. Борис Пастернак. Материалы для биографии. — М.: Советский писатель, 1989.
8. Азадовский К. М. Рильке и Россия. — М.: НЛО, 2011.
9 Гаспаров Б. М. Борис Пастернак: по ту сторону поэтики. — М.: НЛО, 2013
10. Сергеева-Клятис А. Ю. Пастернак. — М.: Молодая гвардия, 2015 (ЖЗЛ, малая серия).
11. Шевеленко И. Д. Литературный путь Цветаевой. — М.: НЛО, 2015.
