CC BY
9
СОВРЕМЕННЫЕ ПРОБЛЕМЫ КОММУНИКАЦИИ
М.С. УВАРОВ,
зав. кафедрой философии и культурологии ИППК-РГИ при Санкт-Петербургском университете, д-р филос. наук, профессор
ЧЕЛОВЕК В МЕЖДИСЦИПЛИНАРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ КУЛЬТУРЫ (опыт интерпретации философской традиции XX века)
(Окончание. Начало №2/2005)
Условия появления тоталитарных режимов.
Проблема массового общества характерна именно для XX в. Как она возникает?
Индивиды, составляющие толпу, массу, существовали и раньше, но не в толпе. Они занимали каждый свое место - в деревне, в городке, в квартале большого города. Теперь же они появились все вместе и в одних и тех же местах. Массы внезапно стали едины: раньше онизанимали задний план социальной сцены; теперь они вышли на авансцену, на места главных действующих лиц. Герои исчезли, остался хор.
Человек массы уже не ощущает в себе никакого особого дара или отличия от всех, не замечает в себе отличий хорошего и дурного, чувствует, что он «точь-в-точь», как все остальные. Он нисколько не огорчен этим, наоборот, он счастлив чувствовать себя таким же, как все. Это скромный человек, возможно, даже пытавшийся определить свою ценность на разных поприщах, испытавший свои способности, и, наконец, пришедший к заключению, что у него нет ни к чему таланта. Таков выбор позиции «среднего человека», или Человека Толпы.
Человек, который сегодня хочет руководить жизнью, отличается от вождей XIX в. Прозорливые умы прошлого умели предвидеть серьезность будущих изменений. Гегель в этой связи говорил: «Массы двинулись вперед!» Ницше изрекал: «Я вижу растущий прилив нигилизма...»
Такое движение было связано с ощущением человеком массы того, что жизнь его - освобождение от бремени, от всех помех и ограничений. Если раньше он жил в мире запретов, приспособляясь к ним, «претерпевая...», то новый мир ничем уже не стесняет нового человека, наоборот, побуждает его к «срыванию оков».
Значительная перемена происходит и в области правовой, моральной. Оказывается, что человек никому и ни в чем не обязан, что он - полноправный участник «жизни»: заурядный человек знает, что все люди равны в правах и нравственных позициях. Для такого человека Бог - тот самый «старый Бог» - действительно умер.
Видя вокруг себя технически и социально благополучный мир, человек верит, что его произвела таким природа. Ему никогда не приходит в голову мысль о том, что все это создано поколениями предшественников и усилиями гениев. Еще меньше он подозревает о том, что без дальнейших усилий этих людей великолепное здание рассыплется в короткое время. Пропадает чувство нравственной ответственности, что по-своему закономерно.
Можно выделить две основные психологические черты человека массы:
- безудержный рост жизненных вожделений, претензий к жизни, желаний;
- принципиальная неблагодарность ко всему, что позволяет ему удовлетворять свои потребности. Эти черты напоминают характеристики избало-
ванных детей, не признающих авторитета родителей, воспитателей, детей, из которых вырастают нигилисты. Но отметим важный парадокс: человек массы не признает над собой чужого авторитета лишь до тех пор, пока его не принуждают обстоятельства. Человек массы «свободен», чувствует себя хозяином положения, пока не встретит препятствие (например, чью-то сильную, противодействующую волю). Наоборот, человек элиты свободно выбирает авторитет, свободно вырабатывает систему принципов, идеалов.
Вопреки обычному мнению именно человек элиты, а не человек толпы проводит жизнь в служении. Жизнь для человека элиты теряет смысл, если он не может посвятить ее чему-то высшему. Его служение
- не внешнее принуждение, не гнет, а внутренняя потребность. Когда возможность служения исчезает, он ощущает беспокойство, ищет новое задание, более трудное, суровое и ответственное. Отличительная черта человека элиты - ответственность, требовательность к самому себе, аскетизм. Для человека массы все приведенные характеристики применимы со знаком минус.
Но человек толпы вовсе не глуп. Наоборот, сегодня он гораздо умнее, гораздо способнее, чем его предки. Но эти способности ему как бы не впрок. Он обзавелся набором готовых идей, общих мест, пред-
рассудков. И часто довольствуется ими, полагая, что с умом у него все в порядке. Заурядность возводится им в собственное право. Он не слушает других, обо всем имеет свое мнение.
История показывает: вместе с фашизмом в Европе впервые появляется тип человека, который не считает нужным оправдывать свои претензии и поступки ни перед другими, ни даже перед самим собой. Он просто показывает, что решил любой ценой добиться цели. Вот в чем новизна: право действовать безо всяких на то прав вне какой-либо системы нравственности.
Человек массы открыл в себе «идеи» и «мысли», однако он не способен к идейному творчеству, для которого необходимы некоторые условия, необходимо принятие некоторой системы ценностей. Отсюда, в частности, весьма модный в Европе XX в. лозунг: «Хватит дискуссий»...
Две крупнейшие тоталитарные системы XX в. -фашизм и сталинизм - вполне типичны для общества, в котором «царит» человек массы.
Все тоталитарные (либо постиндустриальные) режимы начинают с того, что разрушают осуществление личностью ее «законного» личностного суверенитета. Всем им свойствен культ смерти, примат смерти над жизнью. Уже существование человека как рабочей силы на правах придатка машины есть опыт смерти.
Культ науки вполне совмещается с культом смерти и имеет разнообразные воплощения. Как, к примеру, осуществляется у нас в большинстве случаев критика сталинизма? Каков способ восприятия нашей собственной истории? Как правило, обращение в прошлое происходит или на основе императива Правды-Истины, или же на основе выяснения того, как все происходило «на самом деле» (каково «на самом деле» количество жертв репрессий, каково «на самом деле» ленинское завещание, насколько «на самом деле» выполнили это завещание те или иные наследники и т.д., и т.п.). Художественные образы, воспроизводящие синдром «на самом деле», часто вызывают жалость (некоторые эпизоды «Детей Арбата» А. Рыбакова, практически всё, что зафиксировал А. Чаковский в романе «Победа»). Получается, что мы всегда жили не на самом деле, а как бы по ошибке, т.е. прошлого вроде бы и не было. Как не вспомнить прогноз Дж. Оруэлла о реальности уничтожения прошлого (антиутопия «1984»), прекрасно совпадающий и с нашей сегодняшней ситуацией.
Квинтэссенция синдрома «на самом деле» - все напортила корыстная интеллигенция. Именно она в XX веке искажала «верный» путь развития европейской культуры и цивилизации. В общем же плане та же самая норма «на самом деле», «поистине» как раз и выражает новоевропейский культ рационального мышления, доведенного до абсурда.
В этом проявляется экспансивный характер новоевропейского проекта. Непосредственное воспроизведение субъектно-объектного дискурса осуществляется в неевропейских сообществах «европейски образованными» людьми - именно теми, кто перестроил свою чувственность на технический лад и превратился в маргиналов собственной культуры, расшатывающих собственное общество как «недоразвитое»,
подлежащее насильственному изменению по «истинным образцам».
Репрессивное подавление маргиналов как выражение претензии новоевропейского субъекта на мировое господство и есть основание тоталитаризма.
Проблематика деструктивности человека. В начале XXI столетия в полный голос звучит вопрос: не является ли деятельность человека агрессией против природы и в конечном счете саморазрушением?
Положительный ответ на этот вопрос напрашивается, по крайней мере, пока речь идет о западной технической цивилизации, в связи с чем звучат многочисленные призывы вернуться к «естественности», звучат голоса о враждебности культуры природе, самоубийственности разума, «инстинкте смерти», лежащем в основании индустриально-технической деятельности человека.
Оппозиция природного и культурного присутствует уже в первобытной мифологии и вместе с появлением классового общества, государства дополняется оппозицией «цивилизационного» и «естественного», в том числе по отношению к проблеме человека. В различных философских учениях древности вое -производится эта оппозиция. Можно сослаться, например, на споры даосов и конфунцианцев, на проповеди киников и даже на многих апологетов христианства. Философия Нового времени заговорила о «естественном состоянии», находя в нем то «борьбу всех против всех», то свободного от пороков цивилизации дикаря.
Конечно, Ж.-Ж. Руссо не призывал нас «встать на четвереньки», а Ницше уподобиться хищным зверям, но так или иначе на протяжении последних двух столетий эта тема возобновляется и в ученых трактатах, и в массовом сознании европейцев, становясь особенно острой в критические, переломные моменты истории. С одной стороны, предлагается картина бедствий, которые несет с собою цивилизация, говорится о «жизни по природе», «естественности» и даже «опрощении». С другой стороны, оппоненты говорят об ужасах естественных желаний человека, не тронутого цивилизацией.
И все же такие исследователи, как Шопенгауэр, Ницше, Фрейд, Ортега-и-Гассет, Бергсон, Шпенглер, делают критику культуры устойчивым и мощным интеллектуальным направлением. Все они в различных формах и степенях имеют общие исходные предпосылки такой критики: инстинктивно влечения находятся в конфликте с ныне существующей культурой, которая, в свою очередь, является продуктом спонтанной активности, «жизни». Западноевропейская культура рассматривалась как предельное отчуждение от жизненных истоков, насилие над природой человека, как «всеобъемлющее лицемерие», «крушение витальности». Ибо культура объективировалась и противопоставила себя той субъективности, которая ее породила», хотя существовать она может только за счет «постоянного притока витальности». Подобные мотивы можно найти у позднего М. Шелера, да и у многих других еще не упомянутых нами мыслителей. Возникает такой интеллекту альный климат эпохи, где культура и жизнь находятся в антагонизме, цивилизация рассматривается как насилие над природой.
Если обратиться к Фрейду, то, согласно его взглядам, культура как таковая возникает вместе с запретами-табу. По Фрейду, культура действует под принуждением экономической необходимости, отнимая у сексуальности значительную часть психической энергии, которой она пользуется в своих целях. При этом культура обращается с сексуальностью подобно племени или сословию, подчинившему своей власти другое племя или сословие и угнетающему его. Страх перед восстанием угнетенных принуждает ввести жесточайшие меры предосторожности. Высшая точка такого развития обнаруживается в нашей западноевропейской культуре. Правда, Фрейд не идеализирует жизнь первобытных племен. Он видит в развитии науки, техники и орудий производства несомненный прогресс. То же самое можно сказать и о развитии общественных институтов: на место права сильного постепенно приходит правовое государство, ограничивающее применение насилия. Иначе говоря, культура и социальные институты являются, по Фрейду, несомненным благом. Природа и так слишком жестока к человеку, принося ему бессмысленные страдания. Но страдания, приносимые общественным устройством, бессмысленны вдвойне.
Таким образом, подавление природного представляет собой трагическую необходимость. К этому выводу Фрейд пришел в связи с пониманием бессознательного как носителя двух влечений - сексуального (либидо) и «инстинкта смерти» (Танатос), т.е. дест-руктивности и агрессивности.
Понятие «инстинкт смерти» Фрейд вводит в своих поздних работах. Посредством этого понятия он как бы «очерчивает», ограничивает, определяет границы сексуальности. Любовь и ненависть, Эрос и Танатос своим взаимодействием стали детерминировать психическую жизнь.
Психоанализ постепенно (уже к 1920-м гг.) превращается в социально-философскую теорию, в рамках которой объяснялись, например, ночные кошмары, неврозы у людей, прошедших ужасы Первой мировой войны. Объяснять ужасы массовой смерти и массовых убийств с помощью отсылки к детским сексуальным влечениям было, разумеется, уже некорректно.
Как вообще, например, объяснить войну - феномен, сопровождающий и поныне человеческую историю? Вряд ли отсылка к сексуальному инстинкту здесь вообще что-либо может прояснить. Газовые атаки, революции, террор, массовые движения, ведомые чувством ненависти к другим классам, нациям, -все это пришло на смену оптимизму либеральной эры, и для введения в метапсихологию «инстинкта смерти» появились реальные причины, выводящие за рамки клинических неврозов.
Все живое, полагает Фрейд, является носителем специфической жизненной энергии, которая подчинена тем же физическим законам, что и неживая материя. Второй закон термодинамики говорит о росте энтропии, о стремлении более организованных сис-тем к хаосу, «тепловой смерти». Жизнь, в особенности психическая жизнь, представляет собой противоположную тенденцию усложнения организации (не-гэнтропия). Для жизни характерно напряжение, воз-
буждение. Но, как и любая другая энергия, психическая энергия стремится к разрядке напряжения, к уменьшению возбуждения. Удовлетворение влечения дает такую разрядку, возбуждение падает, что и приносит наслаждение. Психика в целом стремится к «нулевому уровню» возбуждения, к «нирване», к самоотрицанию и возвращению в состояние неорганической материи. Это и есть «инстинкт смерти». Терминологически Фрейд не отождествляет инстинкт смерти, деструктивноеть и агрессивность, хотя иногда и не различает их. Первичное стремление психики к возврату в неорганическую природу есть «инстинкт смерти», направленный первоначально «вовнутрь», против «Я», сознания. Агрессивность вторична : это результат отщепления части энергии «инстинкта смерти», которая направляется теперь на внешний мир. Столкнувшись с препятствиями, в результате фрустраций деструктивноеть может снова обратиться на «Я».
Итак, две силы ведут борьбу друг с другом в живой природе, обществе, психике каждого индивида: либидо, или Эрос (в духе Платона), - как стремление к соединению, усложнению; и «инстинкт смерти», или Танатос, - сила разъединения, разрушения, уменьшения сложности.
В контексте заданной проблематики значительный интерес представляют взгляды Эриха Фромма. В одной из последних работ «Анатомия человеческой деструктивности» он дал пеструю картину самых разнообразных проявлений агрессивности [1]. Наряду с присущей всем живым существам агрессивностью, которая адаптивна, биологически полезна, способствует выживанию и самозащите, у человека имеется «злостная агрессивность», коренящаяся в социальном характере, заменившем человеку инстинкты. Как пример «злостной агрессивности» Фромм анализирует личности Сталина, Гитлера, Гиммлера. Так, Гитлер, с точки зрения Фромма, - носитель даже не садизма, а «некрофилии», патологической вражды ко всему живому.
Фромм предельно широко понимает то, что относится к психопатологии. Практически любая форма власти предстает как садистическое насилие. То же самое можно сказать об известном исследовании Т. Адорно «Негативная диалектика», в котором дест-руктивность связывается со структурой характера «авторитарной личности» [2].
Агрессивность, насилие и власть у Фрейда не дифференцируются: все сводится к врожденной агрессивности. У Фромма и ряда других фрейдо-маркештов агрессивность справедливо отделяется от насилия. Насилие связывается с отличительными особенностями человека, порицается как проявление психопатологических инверсий, тождественное садизму. Следует заметить, что некоторые идеологи данного направления трактуют насилие иначе, объявляя его конструктивной чертой человека. Некоторые представители «новых левых», отталкиваясь от идей Г. Маркузе и экзистенциального психоанализа Сартра, пришли к выводу, что только с помощью насилия человек способен утвердить самого себя: «революционное насилие» рождает и новое общество, и «нового человека». На насилии организована
любая власть. Любому обществу необходима организация, и любые организации насильственной власти неизбежно оказываются на периферии общественных отношений, ибо современный «цивилизованный мир» замешан на экономической эксплуатации и политическом принуждении.
Ясно, что отношения власти не сводятся к биопсихическим задаткам человека. Власть обеспечивает кооперацию людей, а насилие выступает лишь одним из средств такой кооперации. Но при этом необходимо отметить, что порой насилие осуществляется не столько ради удовлетворения материальных нужд, сколько для установления отношений господства-подчинения.
О насилии можно говорить только в рамках социальной системы. Она поддерживает определенный порядок общения: без нее был бы хаос, анархия. Но она же создает границы между группами, классами, государствами, на которых концентрируются отношения насилия. Социальное пространство упорядочивается иерархией, что сплачивает людей, но иерархия делит на части организуемых системой индивидов.
В социальной системе всегда присутствует безликое, анонимное насилие. Обычаи и традиции организуют всю жизнь человека в древних обществах, но они же ограничивают его свободу, вызывают суровые кары при малейшем нарушении ритуалов и обрядов. Сегодня бюрократические организации, необходимые для производства и управления, решают судьбы людей независимо от их воли и желания. Бюрократ или судья могут быть добрейшими людьми, но они действуют так, как предписывает социальная система. Не бессмысленные акты вандализма, не мотивированная преступность и даже не терроризм составляют характерные черты насилия в рамках современного общества. Анонимно функционирующий механизм включает человека в отношения господства и подчинения, что, в частности, является одной из первопричин современного терроризма. Те формы глобализации, которые навязываются сегодня миру, ясно показывают, кто в современном мире - раб, а кто - господин. Но и раб всегда имеет право сказать «Мы - не рабы...» Эта сторона современного терроризма заслуживает более внимательного изучения.
Не прибегая к откровенному насилию (это «привилегия» тоталитарных государств), система власти обращается к тому, что П. Бурдье назвал «символическим насилием», a M Фуко - практиками нормализации тел и душ индивидов, которые кодируются определенными отношениями власти. Тех, кто не в состоянии приспособиться, эта система делает «безумными» или «преступниками»[3]. Даже за словами о гуманизме, правовом государстве и человеческом факторе обнаруживается определенная система гос-подства-подчинения, прибегающая к специфическим формам насилия. Ясно, что безличное насилие такой системы несравнимо с откровенным насилием тоталитаризма. Психоанализ как важный институт общественного сознания середины XX в. явил собой одну из практик «нормализации» символического насилия, практику приспособления индивидов к данной социальной системе.
Тот же психоанализ не приживается в странах с тоталитарным режимом. Не из-за запретов, а потому, что откровенное насилие там - господствующая форма отношений в системе «господство-подчинение». Насилие может характеризовать самые различные отношения и действия людей. Мир и гармония редки в человеческом обществе, конфликты и борьба гос -подствовали всегда. Люди зависят друг от друга, независимо идет ли речь об экономических, политических, супружеских отношениях, а также о совокупности других связей. Свести насилие к врожденной агрессивности, психопатологии, к отношениям ребенка с родителями - значит уйти от решения проблемы даже на теоретическом уровне. Мечты психоаналитиков об «излечении» всего человечества на «психоаналитической кушетке» столь же иллюзорны, как попытки переделать общество посредством мае -сового применения насилия, «экспроприации экс -проприаторов». Разница заключается в том, что психоаналитические мечтания безвредны и не влекут за собой пирамиды жертв. Бунтарь утверждает, что насилием он может создать себя, сбросить иго угнетающей его власти. Но история показывает, что, убив угнетателя, раб не становится свободным человеком, а делается либо угнетателем, либо остается рабом. В «царстве свободы» он оказывается только в рамках правового порядка, морали и универсальных ценностей. Последние же невозможны без социальной организации, иерархии, отношений господства-подчинения. Последние, в свою очередь, не уничтожают насилия, а порождают его. Однако же в сравнении с деспотизмом и анархией, в сравнении со всепроникающей властью тоталитарного типа или же кровавым бунтом раба легитимная, добровольно принимаемая людьми власть является меньшим злом. Но и это уже немало в человеческом мире.
Представляют интерес и исследования психоаналитиками различных идеологических систем. Начало им положил Фрейд работами по религии. Конечно, его работы ни в малейшей степени не затрагивают содержания религии. Психоанализ занимается другими проблемами. Он много дает для понимания иллюзорно-компенсаторного механизма веры и идеологических функций религии. Совокупность религиозных представлений дает личности максимально значимую систему ориентации, затрагивает глубинные слои психики, поскольку это система, указывающая человеку на его место в мироздании, обещающая ему воздаяние за нынешние страдания. Разрушить веру -значит, решить за человека, лишить его идентичности, смысла существования. Поэтому еретик всегда был более ненавистен, чем язычник. Внося изменения в символ веры, он грубо попирал сокровенное. История христианства полна насилия, пыток, казней, преследований именно потому, что это максимально личностная религия любви и ненасилия.
Чем более равнодушен человек к символу веры, чем меньше догматов скрепляет его с окружающими, тем спокойнее он относится к любой ереси. Сходна ситуация и со светскими идеологическимисистемами.
Вообще история идеологии - это карикатура на историю религии, но карикатура чудовищная. Именно идеология дает сегодня легитимацию самым кро-
вавым диктатурам и оправдывает разнообразные формы насилия. Психоаналитики имели все основания говорить о параноидальном характере современных идеологий, обнаруживающих повсюду действие неких враждебных сил. Если бы десятки миллионов людей не погибли в нашем веке за различные «из-мы», если бы новые войны не готовились под их знаменем, то эти идеологические конфликты были бы просто смешны.
Таким образом, психоанализ в работе над феноменом агрессивности достигает определенных результатов. «Инстинкт смерти», в частности, приобретает парадигмальный смысл рока современной цивилизации, разыгрывает различные вариации, затрагивающие проблемы существования. Вместе с тем психоанализ не свободен отчрезмерного редукционизма. Возможно, в этом одна из основных причин заметного снижения интереса к нему за последние 20-25 лет.
Вместо заключения. По мнению Фромма, вопрос о том, что такое человек, относится к самой сути дела. Если бы человек был вещью, можно было бы спросить: что такое человек, и давать дефиницию так, как это бывает при определении продуктов природы или предметов производства [4; 34-39]. Но человек - не вещь, и его нельзя определять подобным образом, тем не менее, человека часто рассматривают как вещь, определяют согласно его социальной роли, идентифицируют с его профессиональной функцией в обществе.
Но человек - живое существо, которое можно понять только в длительном процессе его развития. В любой миг своей жизни он еще не является тем, чем может стать и чем он, возможно, еще станет. Человеку нельзя дать такое определение, как столу или часам, и все же определение этой сущности нельзя считать полностью невозможным.
О человеке можно сказать больше, чем сказано уже: это не вещь, а некий процесс жизни. Самый главный аспект в определении человека заключается в том, что его мышление может простираться за пределы удовлетворения его потребностей. Для человека мышление - это не то, что для животного: это не только средство достижения желаемых благ, но и средство открытия своего собственного бытия в мире, независимо от привязанностей и антипатий. Другими словами, у человека есть не только предметное мышление, как у животного, но и разум, с помощью которого он может постигнуть истину. Если человек руководствуется разумом, то он должен делать все во благо себе, своей сущности как телес -ной, так и духовной.
Самой ужасной из всех человеческих страстей можно считать стремление более сильного использовать другого человека как средство для достижения своих эгоистических целей. Это не что иное, как утонченная форма каннибализма. Однако каннибальская предыстория человечества может закончиться лишь тогда, когда человек перестанет быть средством потребления для своего более сильного собрата. Только тогда может начаться собственно человеческая история. Поэтому необходимо отдавать себе отчет в том, как преступны наши каннибальские
обычаи и нравы. Причем полного осознания еще недостаточно, пока не включается механизм раскаяния.
Раскаяние - это больше чем сожаление. Раскаяние, как показал Фромм, - это сильное аффективное чувство: раскаявшийся испытывает омерзение к себе самому и к своим поступкам. Подлинное раскаяние и связанное с ним чувство стыда - это единственная форма опыта, которая может воспрепятствовать повторению уже раз совершенного преступления. Если этого нет, возникает впечатление, что преступления вовсе и не было.
Где же найти примеры настоящего раскаяния? Раскаивались ли израильтяне в уничтожении более древних племен? А американцы в почти тотальном искоренении индейцев? Нет. Уже тысячи лет человек живет в такой социальной системе, где победителя не судят, ибо слово «власть» - синоним слова «право». Поэтому каждому следует задуматься о преступлениях, совершенных нами и нашими предками. Надо осознать еще и то, что вина у всех разная, ибо одни совершали явные преступления при молчаливом попустительстве других. Но и те, и другие нуждаются в том, чтобы покаяться открыто.
Но индивидуального покаяния недостаточно, ибо оно не затрагивает преступлений, совершаемых группой, классом или нацией, а особенно государством, которое вообще не подчиняется требованиям совести. До тех пор пока мы не отважимся на «признание своей национальной вины», люди останутся в шорах стереотипного мышления: когда резко осуждаются преступления врагов при полной слепоте в оценке преступлений своего народа. И в самом деле, разве может отдельный человек всерьез начать жить по законам совести, если целые нации, претендующие на роль защитников морали, в своих действиях игнорируют нравственные заповеди? Нет. Если спит совесть нации, то неизбежным следствием этого будет молчание каждого отдельного гражданина, ибо совесть неделима, как сама истина.
Существует много людей, которые ни разу в жизни не испытали счастья. Но нет таких, кто бы ни разу не страдал. И как бы люди ни пытались вытеснить из сознания свои переживания, вряд ли удастся найти человека, который бы прожил жизнь без страданий. Поэтому сочувствие нераздельно связано с любовью к человеку. Где нет любви, там не может быть сопереживания. Противоположность сопереживания -равнодушие, и равнодушие можно определить как патологическое состояние шизоидного характера. А то, что называют любовью к единственному отдельному человеку, нередко оказывается лишь зависимостью; кто любит лишь одного-единственного человека, не любит никого.
ЛИТЕРАТУРА
1. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивно-
сти. Минск, 1999.
2. Адорно Т. Негативная диалектика. М., 2002.
3. Фуко М. Ненормальные. СПб., 2004.
4. Фромм Э. Человек: кто это такой // О человеке:
Сб. статей. Вып. I. М.,1991. С. 34-39.
