CC BY
91
ИСТОРИЯ ПРАВА
И.А. Исаев*
Бюрократия и революция: опасные связи
Аннотация. В статье рассматриваются политические и идейные взаимоотношения между революционным переворотом (на примере Французской революции 1789—1794 гг.) и бюрократической системой. Отмечаются преемственность старой бюрократии и новых послереволюционных институций, влияние идеологии «государственного интереса», родившейся до революции, и послереволюционным развитием бюрократической машины. Дух сектантства, свойственный бюрократии, оказал заметное влияние на дальнейшее развитии государстсвенности, на расширение претензий, бюрократии, выходящих из области государственного управления в сферу политической власти в национальном и глобальном масштабах.
Ключевые слова: власть, юстиция, легальность, закон, управление, бюрократия, революция, идеология, диктатура, демократия, государственность, легитимность, суверенность, национализм, секта, сословие, народ.
001: 10.17803/1994-1471.2015.59.10.009-019
1. Секта или сословие?
Наиболее глубоко в данную тему вник один русский революционер-нигилист, позже ставший убежденным монархистом-государственником — Лев Тихомиров, обнаруживший здесь, правда, с известным опозданием, скрытый антимонархический заговор, в котором вместе с революционерами участвовали... государственные бюрократы.
Бюрократ неотделим от государственной машины, он — часть составляющей ее субстанции. Он связан с вертикалью власти по линии господство-подчинение и с ее «горизонталью», составленной из регламентов, нормативов и административных предписаний.
Формы правления не имеют особого значения для жизни бюрократии, в качестве инструмента она способна приспособиться к любой из них. Суверен же, принимающий решения, является для нее абсолютом, но смена суверена для бюрократии — только «технический перерыв»: аппарат нейтрален в том
смысле, что не должен позволять себе каких-либо личных предпочтений и эмоций, в идеале у него не может быть также и политических амбиций.
Однако история демонстрирует один момент, когда бюрократия, воспринимаемая как организм (а не машина], вдруг неожиданно преображается, посягая даже на место своего прежнего суверена. Этот момент — революция.
До этого момента бюрократия образует как бы промежуточную или передаточную власть, ведущую от монархии к народу, но всегда превращается в «зловредную силу», когда пытается узурпировать саму эту верхов -ную власть, принимая на себя роль ее представительства. «Такую роль бюрократия может принимать особенно в монархии, тогда как в демократии узурпация верховной власти совершается иначе, там являются политиканы, т.н. представители «народной воли». В демократии они сливаются с чиновничеством, однако эти две разновидности «профессиональной политики», хотя и будучи родственными
© Исаев И.А., 2015
* Исаев Игорь Андреевич — доктор юридических наук, профессор кафедры истории государства и права Московского государственного юридического университета имени О.Е. Кутафина (МГЮА) [kafedra-igp@mail.ru]
123995, Россия, г. Москва, ул. Садовая-Кудринская, д. 9
по духу и исполняемой ими государственной роли, являются в монархии типичнее всего в форме властвующей бюрократии, а в демократии — в усовершенствованной форме партийного политиканства.
Соединив в свое время понятия о правительстве (управлении] и верховной власти, абсолютизм тем самым соединил понятия о правительстве и бюрократии, в конце концов отождествив само самодержавие с бюрократическим управлением. Абсолютистский бюрократизм был уверен, что правительство и верховная власть одно и то же, одновременно противопоставляя самоуправление и бюрократию и доказывая при этом, что самодержавие и самоуправление принципиально несовместимы друг с другом: «Только при условии однородности начал и устройстве высших и низших инстанций, центральных и местных органов, получается действительное единство управления, государство является действительным хозяином», а местное самоуправление недопустимо в принципе1. В качестве же «проекта» бюрократия не нуждается в самоуправлении, ее принцип — централизация, ее заботит не гибкость системы, а ее устойчивость и эффективность.
Исторически бюрократия рождается в дифференцированном сословном обществе, как сила, на которую опирается и которую создает сама абсолютная монархическая власть. В такой «сословной» системе управления суверен разделяет свое господство со своей «аристократией». В отличие от этой системы, бюрократия, подобно патримониальному господству и деспотии, полностью должна быть подчинена суверену и получать от него все необходимые средства и пределы управления. В современном государстве эти «средства, однако, оказываются полностью отделимы от "штаба управления" — чиновников и работников управления. Открытое изъятие этих средств как раз и осуществляет революция, в которой на место поставленного суверена (сама персона которого как бы исчезает в ходе революции] приходят вожди, которые благодаря противозаконным действиям или выборам захватывают власть и получают возможность распоряжаться политическим
1 См.: Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. СПб., 1992. С. 548—551.
штабом (людьми] и аппаратом вещественных средств и выводят свою легитимность — все равно с каким правом, — из воли тех, кто находится под господством»2.
В политической сфере бюрократия оказывается не ранее XVII века (если иметь в виду современный тип европейского бюрократа, а не вавилонского писца или средневекового легиста]. Кажется, что политизированная и идеологизированная интеллигенция и бюрократия появляются одновременно, хотя происходит это разными путями и заканчивается присвоением разных социальных статусов для каждой из этих групп.
До прихода современности высшими бюрократическими достижениями была отмечена именно эпоха абсолютизма. Здесь одновременно с подъемом чиновничества появляются и «руководящие политики». Монарх же для того, чтобы самому оставаться вне партийной борьбы и партийных нападок, несомненно, нуждался в особой личности, прикрывающей его от парламентских и партийных атак, — в результате в политической структуре появляется единый ведущий «министр чиновников». Позднее превращение политики в «предприятие», которому требуются навыки в борьбе за власть и знание, делит всех общественных функционеров на две категории — политических чиновников и чиновников-специалистов.
Но скрытая борьба между чиновничеством и самовластием происходила как раз вопреки отмеченным парламентским притязаниям на власть: интересы суверена часто оказывались солидарными с интересами чиновничества как раз в противоположность парламенту и его амбициям. «Чиновники были заинтересованы в том, чтобы из их же рядов, т.е. через чиновничье продвижение по службе, замещались и руководящие, т.е. министерские посты. Со своей стороны, и монарх был заинтересован в том, чтобы иметь возможность назначать министров по своему усмотрению из рядов чиновников. А обе вместе стороны были заинтересованы в том, чтобы политическое руководство противостояло парламенту в едином и замкнутом виде, т.е. чтобы коллективная система была заменена единым главой кабинета»: необходимость
2 Вебер М. Политика как призвание и профессия //
Избранные произведения. М., 1990. С. 650—651.
формально единого ведения политики одним руководящим государственным деятелем, как это ни парадоксально, сформировалась и стала неизбежной лишь благодаря конституционному развитию3.
Время от времени проявляющиеся политический скептицизм аристократии и «либер-тинство» не менее, чем политический натиск сословий, самим абсолютизмом объединенных в парламенты и ассамблеи, подрывали основы монархии. Расчет ее на собственную бюрократию и паллиативные формы конституционализма не оправдался: вассалы предали своего суверена, и революция третьего сословия встретила на своем пути уже подорванную и ослабленную систему власти. Собственные законы монархического государства оказались препятствием для борьбы с его противниками, силой и могуществом которых стала легальность: выход власти за пределы собственной законности оценивался обеими сторонами как преступление. Государственный строй «великого века» подорвали вовсе не атеисты или демагоги — «еще задолго до революции авторитету короля был брошен вызов официальными представителями законности, а ортодоксальность Церкви была дискредитирована приверженцами теологического традиционализма». Традиция свободомыслия в этой ситуации передавалась и переходила от дворянства к среднему классу и затем развивалась в широкое движение, секуляризующее всю политическую культуру4: чиновничий класс уже тогда начал воодушевляться духом оппозиции и недовольства.
Государственный переворот или революция с юридической точки зрения — это прежде всего бездействие существующих законов и законности, государственный переворот — это то, что превосходит само общее право. Государственный же интерес в этой связи отнюдь не однороден системе законности или легитимности: он сам, по сути, есть нечто такое, что позволяет нарушать любые законы или подчинять их себе. Поэтому и государственный переворот не является разрывом с государственным интересом, но вполне вписывается в общую форму государственно-
3 Вебер М. Указ. соч. С. 659—660.
4 Доусон К.Г. Боги революции. СПб., 2002. С. 91—93.
го интереса и точно так же, как этот последний, превосходит законы или не подчиняется им. Однако при этом он полагает эти законы в качестве неотъемлемого элемента своих собственных действий: «государственный интерес есть нечто основополагающее к этим законам», и в своей деятельности он признает их необходимыми или полезными. Именно «государственная необходимость по отношению к самому государству в определенный момент и подталкивает государственный интерес к тому, чтобы отринуть гражданские, нравственные, природные законы». Государство берется действовать само за себя, без правил и с драматической необходимостью — это и есть как раз государственный переворот.
В то же время это — самопроявление самого государства, утверждение государственного интереса, требующего, чтобы государство любым способом было сохранено. Это — основополагающий закон необходимости, который, в сущности, законом и не является, превосходит само естественное право (Джамбатиста Вико называл этот закон «царским законом»]. И здесь политика, как следствие, уже не является чем-то таким, что включается во внутреннее содержание законности или системы законов, зато она имеет прямую связь с необходимостью5. Тем самым происходит кардинальная перестройка существующей нормативной логики, когда в правовом поле рождаются новый принцип и новая структура. (Виктор Гюго размышляет: право и закон — вот две силы, согласованность которых порождает порядок, а противоречие — катастрофу. Право говорит и повелевает с вершины истины, закон отвечает из глубины реальности; право постоянно спорит с законом, и их бурные споры порождают то тьму, то свет. Право приводится в движение тем, что правильно, закон — тем, что возможно. «Твердость права против упорства закона; отсюда и проистекают все социальные волнения»6.]
Бюрократия — приемное дитя революции. Пожирая своих детей, революция не трогает бюрократию как институт. Первый анар-
5 Фуко М. Безопасность, территория, население. СПб., 2011. С. 341—344.
6 Гюго В. Право и закон // Что я видел. СПб., 2014. С. 278—280.
хический порыв проходит достаточно быстро, и бюрократия принимает свое новое обличье, ее активность уже очень скоро отмечается в сфере управления и юстиции. Она также проникает в армию и во власть. «Государственный интерес» — вот изобретение и идеология бюрократии, а не самого суверена. В этой установке бюрократия амбициозно начинает отождествлять себя с общегосударственной властью, от которой она до этого момента заметно дистанцировалась. Тогда она располагалась в недрах государственности, ничем не отличимой от общества. Но уже накануне революции бюрократия делает свой выбор — она позиционирует себя как особое сословие, т.е. как часть социума, часть культурного общества.
2. Секта-государство
На родине современной бюрократии в предреволюционной Франции искусственно сформированный политический мир, сменивший прежнее традиционное общество, оказался разделенным на две не связанных между собой части: в первой осуществлялось рутинное управление, во второй рождались некие абстрактные принципы, на которых должно было основываться вообще всякое правление; в одной принимались частные меры, которых требовала повседневная рутина, в другой провозглашались общие законы, но никто при этом не думал о способах их применения: «Одни руководили делами, другие управляли умами».
Над реальным обществом с еще традиционным, запутанным и беспорядочным устройством, разнообразными и противоречивыми законами надстраивалось другое, воображаемое общество, в котором все казалось упорядоченным, единообразным и справедливым. Но и в теориях власти, и революционных идеях еще и накануне XIX века все еще проявлялось заметное пристрастие к законченным системам законодательства и полной симметрии в законах, презрение к реальным фактам, склонность к оригинальному и новому в институтах власти, желание одновременно переделать все государственное устройство в соответствии с правилами логики и единым планом вместо того, чтобы вносить частич-
ные изменения7. В этом сходились и Бентам со своим «паноптикумом», и социальные архитекторы типа Фурье, с их фаланстерами и коммунами.
Администрирование как основная форма существования бюрократии, ее главная сословная функция полностью связывалась с онтологической задачей сохранения политического единства, достигаемого посредством централизации. В этом выразился весь государственный интерес. И это же — сословный интерес бюрократии: при всех катаклизмах это стремление сохранялось, поэтому «старый порядок» с жертвенной готовностью передавал новому приходящему ему на смену порядку это главное задание.
«Театральная и трагическая жестокость государства во имя своего спасения, всегда находящегося под угрозой, под сомнением, требовала принять насилие, как самую чистую форму государственного интереса» (М. Фуко]. Государство казалось тем, что должно быть целью рационализации — искусства управления, а государственный интерес должен был стать приведением реальности государства в соответствие с «вечной сущностью» государства, его неизменной сущности. Чтобы избежать революций и сохранить государство, т.е. реализовать государственный интерес, приостановить циклическое движение, разрушающее государства, необходимы были хорошие законы, добродетель правителей, но самое главное — совершенное искусство управления8.
Мишель Фуко заметил, что мы живем в эпоху управленчества, открытую еще в XVIII веке. «Оправительствлением» государственности завершается процесс превращения «государства юстиции», базировавшегося на обычном «писаном праве», и «административного государства» эпохи общества регламентации и дисциплины в «государство управления», определяемое уже не территорией, а массой населения: «это есть явный призрак пастырской власти, направленной скорее на множество, чем на территорию»9: «пастырская власть» сделала своим объектом и целью только тех, на
7 Токвиль А. Старый порядок и революция. М., 1997. С. 118—119.
8 Фуко М. Указ. соч. С. 376—378.
9 Фуко М. Указ. соч. С. 164.
кого она была направлена и кто не представляет собой некую локализованную единицу — территорию, государство, монарха; эта власть была обращена сразу ко всем и каждому в их парадоксальной равнозначности.
Процессы централизации и унификации, как правило, оказываются связанными между собой, часто тождественными. Рационалистическая бюрократия всегда стремится к единообразию, проводимая ею юридическая кодификация направлена на устранение правового многообразия и, по сути, на разрыв с многоликой правовой традицией. Даже вышедшая из «старого режима» бюрократия с готовностью принимает новые правовые установления, которые для нее не более чем организационно-технический инструментарий. Нравственные, этические нормы скользят по поверхности и почти не касаются ее ментальности. Заявить: «государство — это я», может теперь не суверен, а плотно окружающая его бюрократическая субстанция.
Зато между абсолютистски-бюрократическим государством и социальным строем, нацией в этой ситуации образуется пустота: государство теряет способность исполнять свою традиционную функцию объединителя социального строя, и эту пустоту заполняет «нейтральный» элемент «всесословных философов», носителей не творческой идеи своих сословий, от которых они отбились, а общего недовольства государством, общего искания новых форм государственных отношений» (Лев Тихомиров]10. На политической арене появляется новый класс, специализирующийся как раз на том, что было недавно отнято у социального строя, — «на вдохновении политики, на организации правительства и его действия». Народная власть, не успев стать таковой, узурпируется профессиональными политиканами — сословием «партийных деятелей, в отношении своей политической роли очень схожей с бюрократией — оно-то и составляет «средостение» между верховной властью и народом.
Идеалом предреволюционного общества было «сочетание народа, лишенного иной аристократии, кроме аристократии чиновничества и всесильной и единой аристократии, правящей государством». В процессе революции попытались было объединить безгра-
10 Тихомиров Л. Указ. соч. С. 518—519.
ничную административную централизацию чиновничества и правление избирателей: тем самым вся нация как целое как бы получала право на суверенитет. Но именно это стремление ввести политическую свободу в учреждения и идеи, по сути, полностью ей чуждые, но к которым уже привыкли и заранее прониклись расположением, и породило как раз столько сопровождающихся революциями попыток ввести свободное правление: ведь «людям только кажется, что они любят свободу, на самом же деле они только ненавидят своего господина» (А. Токвиль)11.
В предреволюционный период интеллигенция вырабатывает идеи, бюрократия их реализует. Обоих объединяет рационалистический взгляд на мир: Просвещение попыталось сделать разум господином мира, просвещенная бюрократия захотела переложить его в параграфы. Специальная подготовка и профессионализм стали отличительными чертами теперь уже не сословия, а закрытой корпорации. (Юристы играли особую роль не только как королевские легисты, но и как самые активные участники в работе Учредительного собрания, на первом этапе революции.] Бюрократия по ходу своей кристаллизации и формализации быстро превращалась в автономную силу, порождающую и реализующую теперь уже свои собственные идеи и представления. Из инструментария суверена она превращалась в самодостаточного субъекта политики. Но следующим логическим шагом должен был стать поиск образа нового суверена.
Когда сословие теряет органическую связь с целым обществом, замыкает свои границы и устанавливает жесткие критерии отбора и своих целей, оно превращается в секту. Размеры общности не имеют тогда особого значения, определяющим признаком становится форма. Огюстен Кошен называл «малым народом» или «республикой словесности» некое заметное сосредоточение политических сил, подготовивших революцию, а позже предложившие ей свои собственные, до этого сформулированные в обстановке тайны законы. Созданное в такой атмосфере «общественное мнение» формировало новую политическую картину мира, которая объявлялась истинной и обязательной для
11 Токвиль А. Указ. соч. С. 134.
всех. Самодостаточность разума и естественное право дополнялись и обосновывались в ней дискуссией как критерием истины и справедливости. Революционное правительство, режим, вышедший из подполья тайных обществ и политических сект, схожим путем учреждал личное правление «бога-народа», и это воплощение имело следствием создание новой морали, для которой важна была уже не истина, но сам дух революционности: ведь революционные законы могут нарушать важнейшие правила юриспруденции, если того требует революционное правосознание. «В 1789 г. появляется какой-то народ, который угнетает большинство, какая-то принципиальная свобода, которая разрушает фактические свободы... какое-то правосудие, которое убивает без суда. Осуществилось нечто абсурдное: деспотизм свободы, фанатизм разума. Таково революционное противоречие»12.
Но «как только политическая секта берет в свои руки судьбу нации и растворяется в ней, она изменяет своему сущностному началу. Ведь она распространяет свое действие на более широкую сферу и принимает в свои члены большое число недостойных людей, ей приходится осваивать обращение с самыми низкими инстинктами, она поддерживает их своим всемогуществом и сама опирается на них в целях подавления. «Заняв места в государственном аппарате, эти люди. оказываются облечены самой грозной властью и вольны все подчинять своим прихотям, при одном лишь условии, что сами будут покорно пресмыкаться. Они быстро в этом преуспевают и образуют внутри нации целую иерархию деспотов... Они передают и применяют полученные от хозяев приказы и, толкая нижестоящих и донося друг на друга, точно информируют о согласии или сопротивлении, которые вызывают к себе этот новый вид правительства, стремясь утолить свою ненасытную жажду власти»13. «Секта может поставить своей прямой задачей завоевание власти в стране, где она была создана. Она не стремится оказывать скрытно-диффузное влияние на государство, она желает просто-напросто завладеть
12 См.: Кошен О. Малый народ и революция. М., 2004. С. 169.
13 Кайуа Р. Дух сект // Игры и люди. М., 2007. С. 283.
им: она становится похожей на политическую партию, у нее как будто такой же статус и она стремится к такой же цели».
Придя к власти, «секта политических бюрократов» отнимает у индивида права и любые гарантии против действий государства, которые могли содержаться в прежнем законодательстве: теперь она единолично творит и применяет законы. Она не терпит ничего самостоятельного и распускает всяческие ассоциации, подозревая, что они могут прикрывать собой хотя бы малейшие очаги оппозиции. Ей необходимо, чтобы ничего не ускользало от ее надзора и руководства. Разделение властей, соперничеством которых прежде ограничивался произвол, заменяют единой иерархией, чьи решения не подлежат обжалованию. «Теперь все солидарно, словно монолит; прихотям сильных нет больше ни противовеса, ни предела. Организаторы энтузиазма и массового блуда не терпят, чтобы кто-либо оставался в стороне. Вся политическая жизнь затягивается в какой-то строго упорядоченный водоворот, который в нужный момент разрешается неистовыми овациями — странная смесь механического расчета и исступления». Секта намерена распространить свою власть на всю жизнь в целом, она отменяет разделение на общественную и частную жизнь. Когда секта сливается с нацией, мощь нации становится ее собственной мощью. Она наследует значительные ресурсы государства, историю отечества и целый народ, который она принуждает к дисциплине, но и сама от него неотделима: как один, они восстают против всего рода человеческого и готовы все подчинить высшим интересам своего национального величия14.
«Режим, долго сохраняющий мрачно-неистовый дух секты, из которой он вырос, и доводящий до предела суровые предписания, которые он от нее унаследовал, подобно ей, старается извлекать пользу из всего — как полезного, так и вредного: население целой страны подчиняется дисциплине, свойственной горстке заговорщиков; гражданам предписывается безграничная солидарность, которая делается их законом. Все подвергается упорядочиванию, унификации, сопряжению ради успеха какого-то гигантского начина-
14 Кайуа Р. Указ. соч. С. 278—280.
ния, чье имя словно боятся произносить». Но им может быть только война. Никакая иная цель не согласуется с той мобилизацией, которая по своим масштабам даже превосходит обычные потребности войны и ориентируется на новый тип битвы, затрагивающий не только войска, но и все разнообразные энергии, что аккумулирует в себе народ. От каждого требуется столь радостное и восторженное участие, которое не имеет ничего общего с обычным послушанием. «Из людей воспитывают рабов, причем таких, которые вовсе не страдают от рабства, а сами выбирают его и ввергаются в него с гордостью, с уверенностью, что именно в рабстве заключен лучший и полнейший способ служения»15.
Поэтому расширение секты до размеров нации всегда означает наступление войны — она обособляется от мира, полагая, что именно от него исходит опасность.
3. Властвовать или управлять?
Макс Вебер подчеркивал: «Любое господство как предприятие, требующее постоянного управления, нуждается, с одной стороны, в установке человеческого поведения господам, притязающим быть носителями легитимного насилия, а с другой стороны, посредством этого подчинения — в распоряжении теми вещами, которые... привлекаются для применения физического насилия: личный штаб управления и вещественные средства управления». При этом «штаб» остается тесно привязанным к суверену перспективой вознаграждения и социального почета. Политическое образование, в котором средства управления подчинены произволу зависимого «штаба» управления, Макс Вебер называет «сословием» или «расчлененным союзом»16.
Бюрократические претензии на суверенность всегда связывались с монополией на управленческое знание. Управление как искусство (по Веберу — «профессия и призвание») позволяет бюрократии, с одной стороны, оставаться господствующей над массой силой, с другой стороны, отделить себя от суверена, воплощенного в представительном
15 Кайуа Р. Указ. соч. С. 284—285.
16 Вебер М. Указ. соч. С. 648—649.
органе, уйти от «государства законодательства» (К. Шмитт) к государству управления. Внешне процесс выражается в делегировании власти от парламентов к исполнительным структурам. При этом пространство власти сужается при росте ее концентрированности и эффективности. Если парламенты живут в атмосфере дискуссии, то бюрократия безостановочно принимает решения.
Любая концентрация в руках аппарата средств политического и военного господства неизбежно приводит к господству меньшинства. В этом случае будет действовать тенденция к «феодализации в области политики» или к тотальной бюрократизации функций знания и воли, когда чрезмерно возрастает значение узких специалистов, вследствие чего «понимание и дееспособность общества как бы по объективным причинам концентрируется в умах небольшого числа политиков, администраторов и специалистов в области права». Происходит формирование едва ли не близкого к классу по своим масштабам слоя бюрократии, которая уже давно вышла за пределы собственно государственного управления: бюрократия стремится конституироваться как функциональное единство и обеспечить тем самым свою монополию17. После революции перед бюрократией встает грандиозная задача формирования нового политического мира: став фактическим сувереном в собственной стране, национальная бюрократия выходит на международный уровень.
Стремление политических диктатур, установившихся после революции, независимо от их формы, всегда состояло в том, чтобы «связать посредством организации освободившиеся в период революции влечения и направить их на предписанные объекты желания»: осуществляется организация массо-визированных институтов, посредством новых символов такие влечения направляются в нужном диктатуре направлении. Но неоформленная и не включенная в общественную структуру иррациональность при этом проникает в политику, и даже туда, где особенно необходимо рациональное управление. Иррациональность походя мобилизует инстинкты «массовизированных групп» (Карл Манхейм],
17 Манхейм К. Человек и общество в век преобразования. М., 1991. С. 45—46.
при этом сама структура насилия, свойственная государству, рождает импульсы к безответственности: так, с демократизацией общества элемент насилия не только не ослабевает, но даже «становится выражением государственной мудрости для всего общества»18.
Всякая революция — это прежде всего революция идей. Их реализация, естественно, деформирует многие прежние и существующие идеалы и цели, открывая в формируемых институтах новые и неожиданные черты. Само правоприменение оказывается существенно отличным от первичной правовой идеи; бюрократическое целеполагание зато оказывается более конкретным и реалистическим по сравнению с утопическим пафосом романтиков революции. Бюрократ — технолог и техник, но не прожектер или художник. «Неспособности постреволюционной мысли вспомнить дух революции и концептуально его осмыслить предшествовала неспособность революции обеспечить его прочным институтом», ведь ничто не представляет большей угрозы для свершений революции, чем породивший ее дух (Хана Арендт]. Борьба якобинцев за абсолютную власть против публичного духа общества (сам Робеспьер отождествлял публичность с духом революции] была борьбой за унифицированное публичное мнение и общую волю против многообразия и публичной свободы духа. По сути, это была силовая борьба партии и партийного интереса против общего блага19.
Еще раньше в «Общественном договоре» Руссо попытался совместить такие понятия, как «природа», «договор» и «общая воля», для того чтобы сформулировать главный принцип управления, в равной мере совместимый и с юридическим принципом суверенитета, и с основополагающими элементами управленческого искусства20. Одновременно с идеей рационального управления, отличного от пронизанного теологическими тонами «пастырства», очищенного от чудес и «знамений» и основанного на классификационных формах, рождалась другая базовая идея — идея государственного интереса. Прежнее пред-
18 Манхейм К. Указ. соч. С. 61—62, 70
19 Арендт Х. О революции. М., 2011. С. 322—323.
20 Фуко М. Указ. соч. С. 160.
ставление о политике как «секте, т.е. о чем-то таком, где расцветает и развивается ересь», как определенном способе мыслить, программировать специфику управления по отношению к отправлению суверенитета» (М. Фуко] заменяется или дополняется этим понятием государственного интереса. Оказывается, что государственный интерес — это и есть сущность государства: ведь он вполне достаточен для того, чтобы государство существовало и сохранялось в своей целостности. Искусство управления и государственный интерес теперь уже не ставят проблемы начала или вечности — налицо только факт управления, а значит, уже имеется и государственный интерес, т.е. имеется государство21.
По замечанию Жоржа Батая, «никогда еще не возникало ничего настолько достойного интереса, как суверенитет и власть». Часто суверенность влекла за собой власть, но при этом суверенность означала также и конец самой власти: как только «чистая власть» освобождается от компромиссов и не пытается «корчить из себя суверенность», все происходит так, словно отрицание суверенности в каком-то смысле идентично самой суверенности. «Из "объективности власти'', и только из нее одной, вытекает отмена суверенности: если бы сохранился хоть какой-то элемент субъективности, стремления к высокому положению, то сохранилась бы и суверенность, зато законченная объективность оказывается наравне с суверенностью и обладает силой ее уничтожить»22.
Отождествляя себя с государственностью вообще, бюрократия порождает вокруг себя ощутимую атмосферу объективации: ценности заменяются максимами и слоганами, субъективная оценка — выверенными нормативами, качество количеством, истина методом. Объективированный закон как бы нависает над обществом как независимая и суверенная сила. Сам государственный интерес оказывается качеством без субъекта, а нарастание технического потенциала и социальной массовости только благоприятствует процессам объективации: духи революции улетучивают-
21 Фуко М. Указ. соч. С. 338—340.
22 Батай Ж. Суверенность // Проклятая часть. М., 2006. С. 432.
ся, остаются институты и структуры.
Следуя ходу событий, любовь к свободе утрачивает свой пыл и остывает под влиянием всеобщей анархии и диктатуры народной толпы. Растерявшаяся нация начинает искать нового господина, и тогда неограниченная власть сможет вновь возродиться, находя новый путь для своего обоснования. Среди обломков старых учреждений, которые смогли найти свое место в новом обществе, находят именно такие, которые легко открывают дорогу новому деспотизму. «Некогда они порождали привычки, страсти и идеи, поддерживавшие людей в разобщении и повиновении, — их возродили и воспользовались ими. Централизация была поднята из руин и восстановлена. Властелин пал, но главный дух содеянного им уцелел, его власть умерла, но администрация продолжала жить»23.
Однако «по какой дороге пойдет общественное мнение, .какая из видов общественности — «социальная» («кружковая»] или реальная — будет признана сувереном и объявлена народом или нацией? Официально воцаряется «кружковая», или социальная, общественность. Новый режим отбирает права у массы избирателей: «Новая сила, которая была тайной в ложах до 1789 г., официозной в клубах 1792 г., больше не допускает никакого раздела; нет больше ни народа, ни общественного мнения вне, помимо ее. Общества присваивают и бесконтрольно осуществляют все права»24. «Социализированное» государство использует силу нового режима, уже особенно не заботясь о привлекательности своей доктрины, но обращаясь прямо к давлению факта — подчинению общества: признает аргумент свершившегося факта, общественный по-преимуществу, который ссылается на общественное же мнение, не заботясь об интересах, которые могут его основать. «Он обращается не к уму и не к сердцу, но только к пассивным силам, начиная со стадного чувства и кончая страхом. Расчлененная масса поэтому должна быть однородной. чтобы политическая арифметика имела дело с величинами одного порядка. Эти условия, необходимые для работы «общества мысли», были осуществлены еще первой революцией — революцией свобо-
23 Токвиль А. Указ. соч. С. 165.
24 Кошен О. Указ. соч. С. 240.
ды: тогда-то и освободилось место для второй — революции порядка»: но машина власти только тогда и смогла прийти в действие.
Такое мнение становится грозным оружием угнетения, поскольку ее сфера действия не имеет границ, подобно реальным обществам — нации или корпорации, — и чем более многочисленны и удалены друг от друга будут эти реальные общества, тем больше будет возрастать инертная масса, находящаяся в распоряжении властного центра. «Его фактическое действие, которое осуществляется от имени и средствами всего общества, растет с ней вместе. Видно, что мечта об общечеловеческом объединении, которая когда-то родилась в «обществах мысли», .не такая уж и непростая. Если когда-либо кто-то и будет управлять всем человечеством, то это будут именно руководители «общества мысли»25.
Суверен, если, конечно же, это не воображаемый суверен, «реально пользуется благами этого мира, он потребляет, но не трудится», ведь суверенность начинается лишь тогда, когда все необходимое для нее уже обеспечено; область суверена располагается как бы по ту сторону пользы, поэтому в основе суверенности лежит «чудесное». Отсюда всякое познание, связанное с необходимым усилием, работой, не суверенно уже само по себе — чтобы быть суверенным, оно должно было бы осуществляться мгновенно, и «операция познания прекращается, как только ее объектом становится суверенность». Но поскольку вся бюрократия строится на упорном и длительном приобретении знания и умственно-механическом труде, она, по сути, уже не может казаться суверенной26. Излишества может позволить себе властитель, но не управляющий.
Порядок царской власти был суверенен уже сам по себе, он и проявлялся в мгновении, больше подходящем для интеллектуальной спекуляции, чем для труда, и будь такое возможно, это царское мгновение застыло бы в регулярных формах. Образующая его прихоть превращается тогда в величие. Король и его чиновники возвышаются среди сакрального мира, словно великолепный фасад, под прикрытием которого сталкиваются самые
25 Кошен О. Указ. соч. С. 252—253, 258—259.
26 Батай Ж. Указ. соч. С. 314—318.
разные интересы». Революция же означает истинный момент, когда опасности подвергается сама королевская особа, когда человек массы решает больше уже не отказываться в пользу кого бы то ни было другого от принадлежащей ему части суверенности: «только в этот миг он и осознает в себе одном целостную истину субъекта», только поначалу бунт характеризуется категорическим «нет», которое он говорит всему миру суверенности в целом27.
Пуританская по своему духу бюрократия не в состоянии понять и принять барочного роскошества и излишеств «старого режима»: даже в бюрократическом мифе подчеркиваются ее рационалистичность и аскетизм. Беспристрастность здесь представляется идеалом юстиции и искусства управления, все элементы иррациональности при этом тщательно скрываются. Другими словами, бюрократия как бы приобретает черты настоящего суверена, она и желает быть им.
Но если доктрина государя или юридическая теория суверена всегда указывали на некий разрыв, отсутствие перехода между вла-
27 Батай Ж. Указ. соч. С. 353—354
стью государя и любой другой формой власти, то концепция «искусства управления», сформулированная только к XIX веку, стремится обосновать совсем иной тезис, согласно которому основные формы управления являются элементами непрерывной последовательности: закон и суверенитет стали составлять неразрывное единство, как суверенитет составляет цель в себе, так и цель управления заключена в самосовершенствовании28. Власть и управление сливаются в едином субъекте, но это уже была перспектива следующего века.
Там, где были подорваны контроль и направление верховной власти, бюрократия становится тем вреднее, чем она более совершенно устроена. При этом она имеет явную тенденцию фактически освободиться от верховной власти и даже подчинить ее себе, заметил еще Лев Тихомиров. Он ошибался только в одном. Бюрократия не собиралась подчинять себе прежнюю власть — будь то монархия или демократия, она уверенно шла к поглощению всякой суверенной власти, чтобы самой стать высшей правящей силой. Причем не только национального, но и мирового масштаба.
28 См.: Фуко М. Указ. соч. С. 148—149.
Библиография:
1. Арендт Х. О революции. — М., 2011.
2. Батай Ж. Суверенность // Проклятая часть. — М., 2006.
3. Вебер М. Политика как призвание и профессия // Избранные произведения. — М., 1990.
4. Гюго В. Право и закон // Что я видел. — СПб., 2014. — С. 278—280.
5. Доусон К. Г. Боги революции. — СПб., 2002.
6. Кайуа Р. Дух сект // Игры и люди. — М., 2007.
7. Кошен О. Малый народ и революция. — М., 2004.
8. Манхейм К. Человек и общество в век преобразования. — М., 1991.
9. Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. — СПб., 1992.
10. Токвиль А. Старый порядок и революция. — М., 1997.
11. Фуко М. Безопасность, территория, население. — СПб., 2011.
References (transliteration):
1. Arendt H. O revoljucii. — M., 2011.
2. Bataj Zh. Suverennost' // Prokljataja chast'. — M., 2006.
3. Veber M. Politika kak prizvanie i professija // Izbrannye proizvedenija. — M., 1990.
4. Gjugo V. Pravo i zakon // Chto ja videl. — SPb., 2014. — S. 278—280.
5. Douson K. G. Bogi revoljucii. — SPb., 2002.
6. Kajua R. Duh sekt // Igry i ljudi. — M., 2007.
7. Koshen O. Malyj narod i revoljucija. — M., 2004.
8. Manhejm K. Chelovek i obshhestvo v vek preobrazovanija. — M., 1991.
9. Tihomirov L.A. Monarhicheskaja gosudarstvennost'. — SPb., 1992.
10. Tokvil' A. Staryj porjadok i revoljucija. — M., 1997.
11. Fuko M. Bezopasnost', territorija, naselenie. — SPb., 2011.
Материал поступил в редакцию 14 июля 2015 г.
Bureaucracy and Revolution: Dangerous Liaisons
ISAEV, Igor Andreevich — Doctor of Law, Professor of the History of State and Law Department, Kutafin Moscow State Law
University (MSAL)
[kafedra-igp@mail.ru]
123995, Russia, Moscow Sadovaya-Kudrinskaya ul., d. 9
Review. The article deals with the political and ideological relations between the social upheaval (illustrated by the French revolution 1789-94) and the bureaucratic system. The author dwells upon the continuity of the old bureaucratic system and the new post-revolutionary institutions, the influence of the ideology of "public interest", born before the revolution, and post-revolutionary development of the bureaucratic machine. The spirit of sectarianism common to bureaucracy has had a noticeable impact on the further development of the nationhood, expansion of the claims and bureaucracy emerging from the field of public administration and moving into the sphere of political power on a national and global scale. Keywords: power, justice, legality, law, management, bureaucracy, the revolution, ideology, dictatorship, democracy, state, legitimacy, sovereignty, nationalism, sect, class, people.
