CC BY
141
БЕДНОСТЬ, НИЩЕНСТВО И СОЦИАЛЬНОЕ ПРИЗРЕНИЕ В ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ РОССИИ XVIII—XIX ВВ.
Ю.Е. Барлова, кандидат исторических наук, доцент кафедры всеобщей истории Ярославского государственного педагогического университета им. К.Д. Ушинского, (4852) 429552
В статье анализируется история восприятия бедности как феномена и нуждающихся как социальной категории в русской общественно-политической мысли нового времени. Автор ставит вопрос о степени и динамике проникновения в Россию «западного» отношения к бедности, основанного на принципе личной обусловленности бедности и жестком, репрессивном характере социального призрения. На основе анализа текстов официального, научного и агитационно-публицистического характера, посвященных проблемам бедности, нищеты и социального призрения, в статье делается вывод о преобладании в большинстве из них подхода, на котором строились механизмы социального призрения в европейских странах в первой половине XIX в. — в частности, «новое законодательство о бедных» в Англии, утвердившееся в ходе реформы 1834 года. В то же время автор полагает, что различие культурных контекстов и парадигм восприятия бедности во многом определяло неудачи в попытках заимствования зарубежного опыта социального призрения в России. Ключевые слова: бедность, нищенство, история, Россия, восприятие, общественно-политическая мысль, общественное призрение.
POVERTY, PAUPERISM AND POOR RELIEF IN RUSSIAN PUBLIC AND POLITICAL THOUGHT OF 18th—19 TH CENTURIES
Barlova Yu.Ye.
The article examines the history of attitudes to poverty, as a social phenomenon, and the poor, as a social category, in public and political thought of Modern Russia. The author sets up a question about the extent and the dynamic of penetration of the "Western" thinking about poverty, based upon the idea of personal conditionality of poverty and the severe character of poor relief. The analysis of official documents, research texts, as well as publicism devoted to the problems of poverty, pauperism and poor relief, leads to the conclusion about the prevalence of the approach that had determined mechanisms of poor relief in Europe in the first half of the 19th century — particularly, the New Poor Law in England set by 1834 reform. At the same time, the author believes that it was the difference in cultural contexts as well as in the paradigms of perception of poverty that, in many respects, pre-determined the failures of Russian authorities' attempts to adopt the Western experience in the sphere of poor relief. Key words: poverty, pauperism, history, Russia, perceptions, public thought, poor relief.
Что он беден-то! Эх, кабы я беден был, я бы человек был. Бедность — не порок» [9, с. 250]. Эти слова из одноименной пьесы А.Н. Островского стали в каком-то смысле стереотипными при характеристике «типично русского» отношения к бедности и бедным. «Бедность — не порок: благотворительность, общество и государство в имперской России», — так, например, называется главная работа А. Лин-денмейр — известного на Западе специалиста по истории русской благотворительности [16]. В русских народных пословицах, литературе и живописи можно найти множество примеров безусловной симпатии к «сирым и убогим» на фоне антипатии к богатым.
В Европе восприятие бедности было несколько иным. Суть его отразил знаменитый историк М. Фуко, писавший о «новом типе социальной чувствительности», который породил «намеренную политику "интернализации"» (изоляции) бедных от остального «добропорядочного» сообщества — как части пестрой толпы преступников, мар-
гиналов, безумцев и нарушителей порядка [14]. Иными словами, предполагалось, что попавший в нужду человек сам виноват в своей участи в силу слабости характера, лени или моральных пороков — следовательно, он заслуживает не помощи, а наказания. Такое восприятие отчасти отражало ценности «протестантской этики», а потому неудивительно, что с конца XVIII в., обретя «второе дыхание» благодаря сочинениям английских экономистов (в первую очередь Т. Мальтуса), именно оно определяло приоритеты в области помощи бедным. На нем, в частности, основывался английский «закон о бедных» 1834 г., сделавший институт тюрьмоподобного работного дома центром общественного призрения.
В этой связи вызывает интерес практически не исследованный вопрос о степени и динамике проникновения в Россию т.н. «общеевропейского» восприятия бедности. В «Письмах русского путешественника» Н.И. Карамзин возмущался «английским» отношением к бедным: «В стране, где всякого роду трудолюбие по достоинству награжда-
ется, хороший человек не может быть в нищете, из чего вышло у них правило: "Кто у нас беден, тот не достоин лучшей доли", — правило ужасное! Здесь бедность делается пороком! ... Ах! Если хотите еще более угнести того, кто и так угнетен нищетою, пошлите его в Англию: здесь. узнает он муки Тантала!...» [4, с. 498—499].
Однако к концу XVIII в. — времени выхода в свет работы Карамзина — такое отношение уже не было чем-то чуждым для России. Еще столетием раньше, указом царя Федора Алексеевича Романова от 1682 г., предписывалось устроить призрение бедных «по еуропскому обычаю», то есть изолировать «гулящих бродяг», которые «всем здоровы и работать могут». В 1691 г. совместным указом Ивана и Петра Алексеевичей предусматривалось «забирание» нищих, «высылка» их «в прежние места жительства»; в случае вторичной поимки за сбором милостыни их следовало «имать, бить кнутом и высылать в дальние сибирские города» [6, с. 105—111]. Постановление же Петра I от 1721 г. вообще запрещало подавать милостыню просящему, под угрозой штрафа в 5 рублей за каждую подачу.
В XVIII в. новая парадигма восприятия «сирого и убогого», хоть и в сочетании с православными ценностями и патерналистскими идеями, присутствовала уже не только в государственных установлениях, но и в оппозиционной мысли. Примером может служить «Книга о скудости и богатстве», написанная в 1724 г. Иваном Посошковым, на рукопись которой был наложен арест, а самого автора заточили «по криминальной вине» в Петропавловскую крепость. С одной стороны, Посошков критикует указ Петра о нищих, «учиненный не весьма здраво», т.к. «Бог положил закон, что давать милостыню, а судьи за это штрафуют». В духе патернализма он советует помещикам «кормить своих крестьян», не пускать их по миру и способствовать росту крестьянского богатства. С другой стороны, большая часть его сочинения написана вполне в русле «западной» риторики: нищих, «по улицам скитающихся, молодых и средовеких», он призывал «хватать, ... иматъ,» и, набрав «тех гуляков ... тысячь десяток, другой и, построя домы мастерские, . мочно ими много дел управитъ», вследствие чего «нищие, бродяги и тунеядцы, все изведутъца, и вместо уличнаго скитания все будут промышленники. и обогатятся». Крестьянское житие, по мнению автора, «скудостно ни от чего иного, токмо от своея их лености», поэтому крестьян следует «жестоко наказывать» за лень, ибо «понеже кой крестьянин изгуляется, в том уже пути не будет, но токмо уклонится в разбой и во иныя воровства» [10, с. 166—168, 179].
Широкое общественное обсуждение и, главное, публичная постановка вопроса о природе бедности и натуре нуждающегося бедняка начинается в России лишь со второй половины XIX века. В это время появляется довольно значительное количество политических, научных (исторических и юридических), публицистических текстов по проблемам бедности, нищеты и нищенства — от отчетов государственных чиновников до «записок путеше-
ственников», которые беседовали с бедными крестьянами, пьяницами, нищими, бродягами, описывая проблему бедности как бы «изнутри».
Несмотря на разницу в стилях, задачах и проблематике, все эти тексты объединяет прямая или косвенная постановка ряда важных вопросов, а именно: каковы причины обеднения или обнищания человека, как влияет нужда на моральные качества нуждающегося (бедняка), должен ли (имеет ли право) оказавшийся в нужде человек просить о помощи, и если да, то каковы должны быть природа и объем последней. Ответы на эти вопросы, совершенно очевидно, помогали выстраивать приоритеты в деле призрения бедных.
Большинство текстов основывалось на посылке о том, что оказавшийся за условной чертой бедности человек — это потенциальная угроза обществу, преступник, маргинал. Этот дискурс «выдается» присутствием ряда идей, которые могут показаться «нетипичными» для русского восприятия бедности.
Первая из них заключается в признании необходимости отделять «овец» от «козлищ» — то есть «заслуживающих» помощи честных бедняков от «не заслуживающих» ее паразитов. Таким образом, предлагаемая внутренняя классификация бедных велась не по экономическому критерию, а, скорее, по этическому — посредством подразделения на «добродетельных» и «порочных». Так, воронежский вице-губернатор Б.Г. Карнович, открывая свое сочинение «Историческая записка о нищенстве» (1889), призывает людей «быть разборчивыми» — «помогать нищим добродетельным» и «отталкивать от себя тех притворяющихся, совершенно здоровых нищих, которые, выманив у вас подаяние, немедленно пропивают его» [5]. Юрист А.А. Левенстим в докладе, подготовленном по поручению специальной Комиссии Министерства юстиции в 1889 г., называл «отделение людей несчастных от тунеядцев и обманщиков» главной задачей общественного призрения.
Поскольку эту идею нельзя было переносить на русскую почву без адаптации, в качестве основного аргумента в ее пользу использовалась опасность для общества такой части бедного населения, как профессиональные нищие, распространение которых связывалось именно с добросердечием русского человека и его желанием помочь любому нуждающемуся без разбора. «Причина нищенства, — пишет А.А. Левенстим в другой своей работе, — в русском характере», который «видит в лице, просящем подаяние, только несчастного и не спрашивает его о причинах, побудивших человека идти по миру» [7, с. 13]. В книге «Нищая братия» путешественник С.В. Максимов заключает, что из русских традиций помощи несчастным и берет себе пищу «стоголовое и пестрое чудовище — нищенство» [8, с. 47].
В текстах XIX в. очень подробно описываются пороки нищих. Это в первую очередь безнадежно испорченная мораль и привычка к аморальному образу жизни. А.А. Левенстим, например, отмечает: «Наряду с пьянством идет
сильнейший разврат. Нищие очень часто имеют жен и любовниц, которые также просят милостыню... Люди жалуются на то, что бедняки разносят сифилис, среди них констатируются случаи многоженства» [7, с. 41]. А.И. Свирский в очерке «Мир нищих и пропойц» вкладывает ту же идею в уста самого нищего, с которым он беседует: «Уж больно низко я пал, — говорит тот, — нравственно умер. все мы больные люди, страдающие парализацией воли» [12, с. 5]. Аморальность нищих проявлялась, по мнению авторов, и в том, что они склонны обманывать обывателей и зачастую скрывают огромные денежные суммы. Так, Б.Г. Карнович описывает инцидент, произошедший в Москве в 1864 г.: «На крыльце часовни. скоропостижно умер стоявший там постоянно в числе нищих отставной чиновник Красовский, дряхлый изнуренный старик лет семидесяти пяти, в порванном пальто которого нашли зашитыми около 60 тысяч рублей банковскими билетами и наличными деньгами; причем, некоторые кредитные билеты оказались совершенно истлевшими, а другие были давно изъяты из обращения» [5, с. 15]. А.А. Левенстим неоднократно ссылается на очерк некоего священника Бирюкова в «Пермских губернских ведомостях» (1864, № 6), где святой отец описывает нищих своего уезда, притворяющихся калеками, но прогуливающих в увеселительных заведениях огромные суммы денег [7, с. 38].
Достоверность подобных примеров, которых во все времена на Руси было множество, равно как и опасность распространения профессионального нищенства, скорее всего, не вызывала сомнений у читателя. Однако, призывая четко разграничивать бедность и профессиональное нищенство, «честных» бедных и порочных нищих, авторы текстов первой группы не только сами не делали этого, но, напротив, как бы распространяли вину нищих на всю категорию нуждающихся, подозревая профессионального нищего в каждом попавшем в нужду, — и тем более просившем о помощи, — человеке. Так, из того, что 20—25% общего числа осужденных преступников были нищими и бродягами, один из авторов делает однозначный вывод , что «нищета создает почву для криминала» [11, с. 1—6]. «Какую долю из них, — заключает он далее, — составляли профессиональные нищие, установить невозможно, но очевидно, что большинство — нищие по ремеслу» и «возникает предположение, что они предпочитают сбор подаяний упорному труду» [7, с. 22].
Подобное восприятие определяло риторику рекомендаций по призрению бедных (выработка их считалась основной задачей большинства сочинений о бедности, нищете и нищенстве). Именно эта логика определяла предпочтение «английского» варианта социального призрения — призрения как наказания, — с основным акцентом на болезненном и даже репрессивном характере помощи, чтобы лишь действительно нуждающиеся люди осмеливались просить о ней.
«По-английски», в частности, понимали цели социальной помощи члены комиссии К.К. Грота по рефор-
мированию системы призрения — юрист С.М. Латышев, профессор П.И. Георгиевский, историк В.И. Герье, — они предлагали удовлетворять «только самые необходимые потребности существования, ... дабы не создавать тунеядцев». Приоритетным направлением социальной помощи В.И. Герье считал т.н. закрытое призрение в работном доме, в российской интерпретации — «доме трудолюбия» [3]. В таком же русле мыслили и другие. В заключении к своему докладу, размышляя о том, пригодно ли «учреждение с тяжелым и принудительным трудом» для России, А.А. Левенстим приходил к выводу, что да, пригодно. Доказательством он считал «опасность нищих для общества, их готовность к преступлениям» [7, с. 81].
Конечно, охарактеризованная выше парадигма восприятия бедности и бедных не была единственной. В ряде текстов о бедности и нищете второй половины XIX в. можно обнаружить следы критики «западного» отношения к бедняку, а также то, что предвзятость такого отношения была заметна современникам. «Отказ» мыслить в парадигме виновности бедных можно усмотреть, например, в одном из документов «Свода ответов земских и городских управлений на основные вопросы общественного призрения», изданного упоминавшейся комиссией Грота. Это отзыв от Вологодской земской управы, которая не была против «прямого» — «из рук в руки» — призрения бедных, т.к. оно «построено на религиозных началах» и «вернее обеспечивает» нуждающихся; «третье лицо или учреждение», стоящее между призреваемым и призревающим, может справедливо подозреваться в утайке выделенных средств [7, с. 14].
В научной мысли наиболее показательны сочинения профессора Варшавского университета В.А. Гагена, который мыслил не в общем русле «заимствования зарубежного опыта», а несколько иначе. Саму проблему помощи бедным юрист Гаген формулировал отличным от большинства своих коллег образом — рассуждая об обязательном праве бедного человека на призрение, а не о том, заслуживает он этого призрения или нет [1, 2]. Он одинаково критикует и либерализм (основу «английского» отношения к бедным) и, что показательно, социализм, который в то время было слишком легко представить как симпатизирующее угнетенным слоям течение. Институт обязательного призрения, считал Гаген, невыгоден социалистам с их «законами концентрации капиталов. и борьбы классов», ибо он, несомненно, смягчает массовую борьбу рабочих с работодателями и уменьшает распространение...той ненависти., которая, по мнению ортодоксального марксизма, является необходимым условием для наступления желательного социального строя» [2, с. 4].
В.А. Гаген открыто пишет, что «тот способ, которым законодатель и практика в Европе отделяют «овец» от «козлищ», то есть паразитов от настоящих бедняков, несовершенен» [2, с. 721]. Он отмечал, например, «стремление английского законодателя ... уловить все новые виды антисоциального паразитизма», когда случайных
бедняков, не задумываясь, причисляют к категории антисоциальных паразитов [2, с. 41]. Основную идею английской мысли начала XIX в. он иронично формулирует следующим образом: «Бедность людей, не способных к труду, нищета непредусмотрительных, гибель тунеядцев, усиление могучих индивидов — результаты общего благодетельного и просвещенного закона» [1, с. 18].
К источникам, не отождествляющим бедность с пороком, можно отнести и сатирические журналы, часто поднимавшие «вечную» тему бедности и богатства именно с точки зрения отношения к бедности, бедным и помощи им. Объектом их критики становился демонстративный характер благотворительности и призрения при безразличном отношении к нуждающимся или же восприятие бедного как ленивого и праздного человека, виновного в своей судьбе. Бедняк «пьет, развлекается, весело живет ... Да где же найдешь такого?», — спрашивает один из журналов и отвечает: «Да везде, в любой газете!» [15, с. 106—107]. Так, по мнению литературоведа И.Г. Ямпольского, журналы «иронизировали над представлениями консервативной и либеральной прессы о том, что нужда и голод — следствие лени и пьянства народных масс» [15, с. 107].
Попытка анализа парадигм восприятия бедняков и нуждающихся в русской государственной и общественной мысли нового времени выявляет два подхода в изучении бедности, сформировавшихся в России ко второй половине XIX века. Доминирующий подход отражал «мальтузианское» понимание проблемы, которое в XIX веке разделяли такие мыслители, как Г. Спенсер в Англии, Ф. Гиддингс в США, Ж. Прудон во Франции. Социологи вписывают его в рамки социал-дарвинизма [13, с. 141—143]. Этот подход, по сути, сужал сложный и насущный вопрос о реформе системы общественного призрения и усовершенствовании практик помощи и защиты нуждающихся до вопроса о ликвидации нищенства. Ко второй половине XIX века такое восприятие нуждающихся «на еуропский манер» было характерно для многих сочинений — в том числе для текстов, на первый взгляд проникнутых симпатией к бедным. В пользу того, что это было заимствование, говорит частое обращение отечественных авторов к «западному опыту», опыту стран, по мнению Левенсти-ма, «богаче и культурнее нашей» — Франции, Германии, Бельгии, Швейцарии [7, с. 62—63].
Каковы были причины насаждения подобной модели восприятия бедности и бедных, с уверенностью сказать нельзя. Можно лишь предположить, что это было отчасти связано с взлетом частных благотворительных инициатив во второй половине XIX века — на муниципальном, региональном, церковном уровнях. Эти инициативы не были подконтрольны государству, однако оперировали большими денежными суммами. Еще одна возможная причина — попытка государства, в условиях непростой экономической и политической ситуации, как бы «переложить вину» за общее бедственное положение масс с правительства и чиновников на само население (судя
по аргументам, вина «распределялась» между теми, кто подавал милостыню или помогал нуждающимся «без разбора», и теми, кто просил о помощи). Использование «английской логики» могло потребоваться для поддержки идеи «трудовой помощи», основанной на «домах трудолюбия» (русской разновидности работных домов) и набиравшей силу и популярность в России. В Англии исходом дискуссий стала переориентация системы призрения с «открытого» на «закрытое» — то есть основанное на работных домах. Поэтому английская система аргументации могла рассматриваться в качестве инструмента такой же переориентации сознания русских людей, дабы привить симпатию к новой, прогрессивной идее.
Однако последнее обстоятельство выводит нас на фундаментальную разницу двух контекстов, на которую хочется обратить отдельное внимание, так как, на наш взгляд, она дает ключ к пониманию провала в России попыток реформ общественного призрения по западному образцу. В Англии агитация велась против «Старого законодательства о бедных», основанного на обязательном налоге на бедных, который платили рядовые граждане и из которых государство дотировало бедняков. Иными словами, реформа призрения осуществилась там в условиях готовности общества отказаться от ответственности за социальную поддержку неимущих. В России же реформистские инициативы предпринимались на фоне укоренившейся традиции бережного отношения к нуждающимся со стороны различных слоев общества. Получалось, что агитацию приходилось вести против добровольных и частных инициатив и пожертвований тех же рядовых граждан, что, естественно, гораздо сложнее, если не сказать невозможно.
Когда современные исследователи пытаются объяснить причины провала законодательных инициатив и реформ в сфере социального призрения во второй половине XIX — начале ХХ вв., то называются, как правило, «отсталость» России, ее сословная структура, косность властей и т.п. Думается, в этот перечень факторов следует включить и то, что западный путь реформирования общественного призрения наталкивался не только — и не столько — на политическую систему или социальную структуру, сколько на сферу восприятий. Он требовал иной парадигмы восприятия, без которой была невозможна адаптация западных моделей. «Перевоспитать» же русское общество, «приучить» его «разбирать, кому он подает», «изменить отношение к нищим», задуматься, виновен ли бедняк в своей нужде — все это было сделать крайне сложно.
ЛИТЕРАТУРА
1. Гаген ВА. Право бедного на призрение. — СПб., 1907.
2. Гаген ВА. Бродяга, нищий и бедняк в Западной Европе. — СПб., 1910.
3. Герье В.И. Что такое дом трудолюбия. — М., 1897.
4. Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. — М.: Правда, 1988.
5. Карнович Б.Г. Историческая записка о нищенстве. — Воронеж, 1889.
6. Курс государственного благоустройства. — Киев, 1890. — Ч. I.
7. Левенстим АА. Профессиональное нищенство, его причины и формы: бытовые очерки. — СПб., 1890.
8. Максимов С.В. Нищая братия (печ. с сокр. по: Максимов С.В. Бродячая Русь Христа-ради. — СПб., 1908) / История нищенства на Руси. — М.: Эксмо, 2009.
9. Островский А.Н. ПСС в 16-ти томах. — М.: ГИХЛ, 1949—1953. — Т. 1. (1949).
10. Посошков И. Книга о скудости и богатстве и другие сочинения. — М.: Изд-во АН СССР, 1951.
11. Рождественская Н.Ю. Нищенство и борьба с ним в
России в конце XIX — начале ХХ века. — Ярославский педагогический вестник. — 2003. — № 1 (34).
12. Свирский А.И. Мир нищих и пропойц. — М., 1898.
13. Сычева В.С. Измерение уровня бедности: история вопроса / Социологические исследования. — 1996. — № 3.
14. Фуко М. Безумие и неразумие. История безумия в классическую эпоху. — СПб.: Университетская книга, 1997.
15. Ямпольский И.Г. Сатирические и юмористические журналы 1860-х гг. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1973.
16. Lindenmeyr A. Poverty is not a vice: Charity, Society and State in Imperial Russia. Princeton University Press, 1996.
ПРОМЫШЛЕННЫЕ ЗАВЕДЕНИЯ УСАДЬБЫ АРХАНГЕЛЬСКОЕ В ПЕРВОЙ ТРЕТИ XIX В.
Е.А. Дубровская, аспирант кафедры истории России Московского педагогического государственного университета, (916) 7553510, micheichmonstr@ mail.ru
Статья посвящена изучению истории трех промышленных заведений усадьбы в указанный период — фарфорового, хрустального и суконного. Эти предприятия были основаны в усадьбе Архангельское ее владельцем князем Н.Б. Юсуповым в первой трети XIX в. В статье отражена история возникновения этих предприятий, проанализированы технические достижения, состав работников, прослежена дальнейшая судьба предприятий, выявлена их специфика. Автор приходит к выводу, что три предприятия Архангельского — фарфоровое, хрустальное и суконное — являются предприятиями мануфактурного типа периода расцвета мануфактуры в России.
Ключевые слова: мануфактура, фабрика, фарфоровое предприятие, усадебная школа живописи, хрустальное предприятие, суконное предприятие.
INDUSTRIAL ENTERPRISES OF ARCHANGELSKOYE ESTATE IN THE FIRST THIRD OF THE NINETEENTH CENTURY
Dubrovskaya E.A.
The article is devoted to the study of three estate factories in the mention period — porcelain, crystal and cloth ones. These factories have been established on the Archangelskoye estate by its owner prince N.B. Yusupov. The article reflects the history of appearance of these enterprises, analyses technical achievements, staff, follow the fate of the enterprises, exposes the specific character. Thus the author comes to a conclusion that three estate factories of Archangelskoye — porcelain, crystal and cloth ones — were enterprises of manufactory type belonging to the golden age of Russian manufactory.
Key words: manufactory, factory, porcelain factory, painting school of the estate, crystal factory, cloth factory.
С середины XVIII в. наступил новый период в экономическом развитии России, который по своему ведущему признаку обозначается как мануфактурный. Мануфактурная форма, ускоренно развиваясь, заняла ведущее место в промышленности; соответствующие изменения происходили также в сельском хозяйстве, в структуре внутреннего рынка — во всем общественно-экономическом строе страны. Характер товарного обращения и рост вну-
треннего рынка отразили эти перемены с наибольшей обобщенностью. Перемены в структуре торговли выразились главным образом в увеличении товарооборота, в связи с ростом общественного разделения труда, в повышении удельного веса промышленных изделий в общей товарной массе, в постепенном срастании торговых и промышленных операций с тенденцией подчинения торгового капитала промышленному.
