CC BY
242
64
ВЕСТНИК УДМУРТСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
УДК 821.161.1.09 Е.Г. Серебрякова
АНТИУТОПИЯ А. ПЛАТОНОВА И А. ЗИНОВЬЕВА: ДВЕ МОДЕЛИ РЕАЛЬНОСТИ
Автор статьи исследует специфику жанра антиутопии в творчестве А. Платонова и А. Зиновьева. В качестве объекта исследования выступают романы «Чевенгур», «Котлован» и «Зияющие высоты». Цель статьи - выявить трансформацию жанра, связанную со сменой культурно-исторических эпох и своеобразием мироотноше-ния писателей. Новизна работы заключается в определении специфики художественного и научного подхода к жанру антиутопии. Отмечена типологическая близость анализируемых текстов и их различие. Итогом исследования является следующий вывод: Платонов и Зиновьев решали различные творческие задачи, первый - художественную, второй - научную. Это определило трансформацию жанра антиутопии, своеобразие авторской позиции, выраженной в романах. Различия касаются авторских трактовок социальной действительности, концепции личности, описанных моделей мира.
Ключевые слова: антиутопия, модель реальности, А. Платонов «Чевенгур», «Котлован», А. Зиновьев «Зияющие высоты».
Жанр антиутопии занимает промежуточное положение между литературой и философией, что позволяет использовать его возможности как для художественного конструирования действительности, так и для научного анализа. Антиутопии А. Платонова «Чевенгур» (1928) , «Котлован» (1929) и А. Зиновьева «Зияющие высоты» (1976) демонстрируют не только типологическое сходство текстов, обусловленное единством жанра, но и сущностные различия, проистекающие из специфики авторского сознания - в одном случае литературного, в другом философского.
У каждого из авторов был свой путь к антиутопии. Платоновым двигала логика творческого развития. Обращение к антиутопии было подготовлено всем корпусом текстов писателя. При этом жанровая природа «Чевенгура» и «Котлована» не исчерпывается только антиутопией. В романах можно вычленить элементы утопии, производственного романа, романа путешествий, романа воспитания в их травестированном варианте.
Для Зиновьева антиутопия - этап научного анализа действительности. В 1960-е годы философское сознание настойчиво искало пути преодоления в своей сфере схоластики и догматизма. Начав с изучения логики «Капитала», Зиновьев продолжил социологические исследования реальности в жанре антиутопии. «Зияющие высоты» явились для автора первым опытом «логической социологии» -философско-научной системы, в рамках которой осмысливались основные социокультурные и антропологические проблемы «реального коммунизма». Неудивительна поэтому синтетическая природа текста: взяв за основу литературную форму, автор снабдил её квазипоэтическими вставками, стилизацией под жанры городского фольклора, значительными фрагментами из собственных научных лекций. При этом, использовав жанр антиутопии, автор сохранил научный характер работы: цель и методы его исследования типично научные, но отнюдь не художественные
Генетическая связь с философией предопределяет философскую напряжённость жанра антиутопии. У Платонова она реализовалась в восприимчивости идей Серебряного века - русской религиозной мысли, иррационализма. У Зиновьева наряду с рационалистической парадигмой обнаруживаются традиции не только русской философии рубежа Х1Х-ХХ вв. (в частности он использует идеи космизма, дорогие сердцу Платонова), но и европейского экзистенциализма.
Обратившись к антиутопии, Платонов и Зиновьев опирались на жанровую модель, находившуюся в разной степени разработанности. Достигнув в отечественной литературе расцвета в начале 1920-х, антиутопия в 1930-е гг. оказалась вытесненной на периферию литературного процесса и перешла на уровень жанрово-эстетической тенденции (пьесы В. Маяковского «Клоп» (1928), «Баня» (1929), М. Булгакова «Багровый остров» (1927) «Адам и Ева» (1931)). В 1960-1970-е гг. антиутопия переживала «второе рождение» в прозе А. и Б. Стругацких, Ю. Даниэля «Говорит Москва» (1961.), А. Синявского «Любимов» (1963), В. Аксёнова «Затоваренная бочкотара» (1968). Кроме отечественных антиутопистов в арсенале Зиновьева были романы О. Хаксли, Дж. Оруэлла, Р. Брэдбери, К. Воннегута. С. Лема и др. А. Платонов был одним из авторов, на которых ориентировался философ, взявшийся за литературное творчество.
Названия книг Платонова «Котлован», «Чевенгур» и Зиновьева «Зияющие высоты» задают одну графическую (верх-низ) и метафизическую вертикаль, соответствующую жанровым законам. Противопоставление "идеального" и «реального» является концептуальной основой антиутопии. Зиновьев в результате антитетического сопоставления понятий, обозначающих глубину и высоту, создал оксюморон, точно отражающий несоответствие социального идеала и реальности. То же противоречие запечатлел и Платонов: герои «Котлована», вооружившись мечтой о строительстве Общего прекрасного Дома, всё глубже уходили в землю и не заметили сами, как создали единую братскую могилу. Название «Чевенгур» включает в свой состав тюркский корень «гур» - «яма», «могила» и по значению близко к слову "котлован". Очевидное семантическое сходство названий несёт оценочную нагрузку: Платонов и Зиновьев погружают читателей в мир трагикомических парадоксов и социального абсурда, где «верх» и «низ» - мечта и реальность - разведены на непреодолимую дистанцию.
Символом особого бытийного состояния мира в книгах является город, сконструированный по модели идеального государства, оказавшегося недостижимым. Чевенгур - реализация мечты героев. Ибанск - изобретение Шизофреника и Болтуна. Коммунизм в книге Платонова, он же «изм» в тексте Зиновьева, «объявлен» - искусственно назначен в качестве реальности. Отношение к данному факту у авторов различно. Для платоновских персонажей эксперимент по созданию «идеального города» был попыткой утвердить на земле мир абсолютной гармонии, сопоставимый лишь с утробой матери. Его гибель в финале означала крушение утопической мечты о возможности всеобщего единения в космическом теле. Истинное предназначение человека в жизни недостижимо: «сокровенность мира» и «активность героев» имеют разные векторы. Это придаёт мировосприятию Платонова трагическое звучание. Ибанск для героев Зиновьева - «шизофренический мир» (Болтун), уродливое воплощение изначально лживой идеи. Он стабилен и неудержимо агрессивен: подобно злокачественной опухоли, съедает всё космическое тело - под землей и над ней возникают Под-Ибанск и Над-Ибанск. Как видим, прогностический проект Зиновьева фаталистичен и катастрофичен.
Платонов и Зиновьев запечатлели мир в различном состоянии: один - в разломе и становлении, другой - в стагнации и самофункционировании. При этом писатель предвидел, а философ запечатлел в социальной действительности ряд общих свойств: гибель гуманистических идеалов, разрушение человеческого измерения социальной практики, отчуждённость власти от народа, подмену созидательной общественной деятельности идеологическим фальсификатом, обезличенность массового человека (наименование массы в «Чевенгуре» - «прочие», в «Зияющих высотах» - «Ибановы»). Типологическая близость текстов объясняется ориентацией авторов на одну жанровую модель. Однако различные творческие задачи (художественное конструирование модели мира и её научный анализ, предполагающий деконструкцию) определили специфику изображения: Платонов движется от героя к обществу, расширяя масштаб философствования от Города до Мироздания - Зиновьев проделывает путь от «общего» к «частному», то есть от социума к индивиду. Но личность у философа не оказывается ядром картины мира (обязательное свойство литературного произведения), а лишь позволяет выявить социальные механизмы: «Бессмысленно искать в социальном индивиде качества человека как такового. Человек есть социальная позиция, и только» [2. С. 265]. Социальный организм, по убеждению Зиновьева, существует по биологическим законам. Поведение индивида определяется логикой социального эгоизма: «Отсюда стремление ослабить социальную позицию другого индивида <...>. Так что обычно встречающиеся двуличность, доносы, клевета, подсиживание, предательство суть не отклонение от нормы, а именно норма» [1. С. 118]. Слой культуры, призванной сдерживать эгоистические инстинкты индивида, слишком тонок. В условиях всеобщей лжи, возведённой в принцип социального существования, она не в состоянии обеспечить функционирование общества по гуманистическим нормам.
Столь пессимистичная трактовка социальности, органичная, впрочем, логике антиутопии, рождена не спецификой жанра. Зиновьев продолжил разработку социологической концепции в том же духе в более поздних научных и литературных работах: от «Мой дом - моя чужбина» (1982) до «Исповеди отщепенца» (2005). На наш взгляд, характер социологических высказываний мыслителя в значительной мере определяется влиянием философии экзистенциализма в его трагичном варианте.
Жанру антиутопии органична поэтика абсурда. Специфику платоновского варианта выявил Гюнтер Ханс. Исследователь убедительно доказал, что в книгах художника абсурд возникает за счёт несоответствия политики революции и народной жизни, противоречия центра и периферии, города и деревни. Выразителем философии абсурда является масса, порождающая героя-трикстера. «Дураки»
Платонова по-своему интуитивно чутко ощущают политический момент и ведут себя адекватно духу времени: обитатели коммуны «Дружба бедняка» «для усложнения жизни» назначают на собраниях птичницу голосовать «постоянно всем напротив», а «заведующего удобрением почвы» - «постоянно воздерживаться»[8. С. 148-149]. Как носитель смеховой культуры, дурак находится в положении трагикомического персонажа: действуя по законам «кромешного мира», обличает его насилием. Зная незыблемые экзистенциальные принципы, отступает от них в социальной практике. Истоки абсурда в «Зияющих высотах» близки платоновской концепции, но имеют свою специфику. Идеология в качестве механизма стабилизации общества пронизывает все сферы социального бытия. В этих условиях оппозиция, «существующая по общим законам ибанского общества» [2. С. 184], приобретает характер балаганной игры. Балда предлагает: «Всякое серьёзное политическое движение начинается с раскола и размежевания. Только давайте расколемся пополам и по жребию. И пусть потом история зайдёт из-за этого в тупик. Вот смеху будет!» [2. С. 277].
Являясь по сути «ложным сознанием» (К. Маркс), идеология деформирует рациональные способы объяснения мира. «Власть в принципе исключает научный взгляд на своё общество и исходит при этом в своих намерениях из общих ложных предпосылок» [2. С. 53]. Однако наука здесь возведена в ранг религии. В качестве социально значимых фигур Зиновьев выводит не представителей «трудового народа», а носителей и созидателей смыслов - научную и творческую интеллигенцию. Сознание героев Зиновьева не архаично, а рационально, что отличает их от платоновских персонажей. Они знают, что целью рациональности является не только объяснение мира, но и созидание на основе научной истины гуманистической социальной модели. В государстве «полногоизма» абсолютизация науки привела в деформации позитивных ценностей, лежащих в основании научной рациональности. Сциентизм превратился в научный шаманизм. Все сферы жизни подвергаются квазинаучному объяснению: на гауптвахте лётной школы один из курсантов выводит формулу «отвратности губного труда»: «Произведение коэффициента отвратности и коэффициента производительности труда равно единице плюс-минус альфа, где альфа есть некоторая характеристическая константа формации в пределах от нуля до единицы» [2. С. 112]. Так, абсолютизируя рациональность, «реальныйизм» её разрушил. И если герои Платонова думают не столько о гармоничном обществе, сколько о смысле жизни, осознают себя неотъемлемой частью Мироздания, то персонажи Зиновьева живут с ощущением экзистенциальной нищеты себя и мира. Это общее мироощущение и для интеллектуальной элиты, и для низов. Учитель говорит: «Жизнь без страха смерти и прочих отрицательных чувств лишена человеческого содержания» [2. С. 292]. Ему вторит Болтун: «Мы увлеклись победами и не заметили своей собственной смерти» [2. С. 266]. Мир абсурден не потому, что в нём отсутствует смысл как таковой, а потому, что разрушена ценностная иерархия. Понимание этой истины выталкивает героев в маргинальную зону, превращает их в неудачников, заставляет напяливать маски шутов, трикстеров. Учитель говорит: «. места себе не нахожу от того, что прожил не свою, а какую-то вроде бы чужую жизнь. Как будто идиот-режиссёр подсунул мне совсем не ту, не мою роль. А переигрывать поздно. <...>Вся наша жизнь ушла на то, чтобы обрести внутреннюю свободу<...>. Обрели. А что с ней делать?» [2. С. 218]. Пространство внутренней свободы невозможно без ощущения глубины человеческого бытия. Лишённые этого качества, герои пребывают в состоянии «метафизической инфляции» (Ф. Степун).
Таким образом, трикстерство героев Платонова и Зиновьева имеет различную природу. В первом случае трикстер - носитель архаического народного сознания - адекватен жизни, вывернутой наизнанку. Антимир смешон своей неупорядоченностью, «спутанностью разных знаковых систем» (Н. Корниенко), Платонов отстаивает «позитивную роль традиционного видения мира» (она же). Герои Зиновьева квазикарнавальны. Их трикстерство рождено не ощущением полноты бытия, превышающей возможность социальной реализации, а убеждённостью в экзистенциальном убожестве жизни, полной исчерпанных смыслов.
Общим свойством двух текстов кажется использование персонажа-маски. Образ Копёнкина («Чевенгур») создан с привлечением модели странствующего рыцаря. В соответствии с логикой исходного образа герой не рефлексирует, а действует, имеет Даму сердца - Розу Люксембург и верного коня по имени Пролетарская Сила. Рыцарские доспехи носит Пашинцев. Однако сущность героев Платонова не исчерпывается их ролевыми свойствами. Человеческое начало в них живёт и проявляется в эмоциональной отзывчивости, привязанности друг к другу, умении сострадать, плутать и путаться в поисках истины и своего места в «прекрасном и яростном мире». Закономерно поэтому сохранение за героями имён собственных - знака их личностной неповторимости. Иначе у Зиновьева:
он использует только ролевые обозначения для маркировки персонажей: Литератор, Сотрудник, Шизофреник, Крикун, Уклонист и др. Психологической разработки образов нет. Герои не формируются жизненным опытом, а подтверждают свои социальные качества. Этот приём является способом характеристики социума: человек отчуждён от своей сущности, тождественен функции. Зиновьев исключает из самоидентификации героев попытки опровержения закреплённых за ними масок. Никто из них не заявляет: «Нет, я не Байрон, я другой...». Шизофреник не пытается доказать собственную вменяемость, а Мазила - художественный профессионализм. Отчуждение человека от общества здесь полное и абсолютное, всякая мысль о возможном диалоге исключена.
Изображение внутреннего конфликта между ролью, навязанной обществом, и духовным миром личности - сюжетообразующий принцип антиутопий. Мучается от тягостного сознания собственного несоответствия логике политических преобразований рефлексирующий Вощев («Котлован»). Саша Дванов («Чевенгур»), став подвижником идеи, через смерть надеется открыть тайну жизни и обрести себя подлинного. Персонажи Зиновьева не испытывают подобного конфликта, не пытаются сбросить маску, а функционируют в рамках уготованного сценария. Философу, осмысливающему механизмы идентификации личности в обществе, не нужны приёмы художественной организации текста. Он осмысливает иные вопросы и использует другую методологию: кто или что навязывает человеку социальную роль, с которой тот полностью срастается? Как происходит самоидентификация человека в обществе? Анализ духовного становления личности, в её поэтапном развитии, требует психологического, художественного подхода, но не укладывается в рамки математической логики, выбранной Зиновьевым в качестве инструментария социологического исследования.
Для ответа на вопрос, кто и как формирует социальную роль, надо обратиться к прототипам персонажей. Назвать после разгрома выставки в Манеже Эрнста Неизвестного Мазилой, а Синявского после суда над ним - Двурушником должна была, безусловно, официальная власть. Действительно, один принадлежал к художникам, по мнению чиновников явно не умеющим рисовать, другой, не стесняемый в профессиональных интересах на родине, печатался под псевдонимом за рубежом. Однако далеко не все представители творческой интеллигенции 1960-х гг. разделяли убеждение Синявского в праве советского литератора публиковаться в западных изданиях. И вовсе не все художники разделяли эстетические пристрастия Неизвестного. А иронизировать над пристрастием Евтушенко к рубахам с невиданными цветами и петухами и прозвать его Распашонкой могли только «свои», «ближний круг» - литераторы, хорошо знавшие поэта. Так значит, идентификация героев производится не только властью, но и общественностью. И та и другая основываются на действиях и поступках самих людей. В этом смысле показательно определение, найденное для Солженицына, - Правдец. Слово образовано путём сложения основы «правд» и суффиксов существительных на «-ец», типа «борец», «боец», «храбрец», «хитрец». Всякий, кто читал книгу воспоминаний Солженицына «Бодался телёнок с дубом» (а Зиновьев, без сомнения, читал), знает, что в ней повествователь идентифицирует себя именно в этом семантическом поле: он «храбрец, боец, борец за правду», по мере необходимости, - «хитрец». Итак, конструирование социального образа, по мнению философа, начинается самим человеком, поддерживается ближайшим окружением, общественностью и лишь закрепляется официальной властью. Как сказано в «Зияющих высотах»: «Социальные законы суть определённые правила поведения (действий, поступков) людей друг по отношению к другу. Основу для них образует исторически сложившееся и постоянно воспроизводящееся стремление людей и групп людей к самосохранению и улучшению условий своего существования в ситуации социального бытия»[1. С. 43].
Для характеристики бытийного состояния мира в период исторического разлома Платонов использовал в «Чевенгуре» и «Котловане» жанровую модель романа путешествий. Странствуя «с открытым сердцем», его герои чуют историю и вершат её своими руками. Действенные персонажи насыщают событиями ткань повествования, делают сюжет динамичным, непредсказуемым. Ломка всех прежних смыслов отражается в языке. «Новояз» конструируется искусственно из смеси фольклорных образов, газетных штампов, идеологических клише и прочего подручного материала, но и сам конструирует образ мира, уродливо искажающего первооснову народного языка, но адекватного абсурдному миру политических новаций. Художественные задачи решаются художественными средствами.
Главная цель Зиновьева - анализ социума - предполагает исследование общественного сознания, зафиксированного в текстах эпохи - повседневно-бытовых разговорах, анекдотах, «стихах на случай», научных статьях и проч. Зиновьев говорил об этом так: «Язык <...> - вещный (материальный) способ существования человеческого сознания, <...>средство познания людьми окружающего мира, включая
их самих и их жизнедеятельность» (А. Зиновьев в интервью Л. Н. Митрохину) [7. С. 70]. Сюжет «Зияющих высот» составляют не дела, а бесконечные разглагольствования героев. Их жизнь бедна значимыми событиями, но заполнена до отказа речениями, мудрствованиями, множащимися по принципу дурной бесконечности. Да и сами действующие лица зачастую дублируют друг друга: Шизофреник -Неврастеник, Крикун - Болтун. В едином семантическом поле располагаются на имена, а социокультурные типажи. Пребывая в одном социальном пространстве, герои подчиняются общим законам, формируются ими, и все личностные различия носят не сущностный, а внешний характер.
Язык фиксирует духовную и культурную бедность его носителей. И если «невежество» платоновских персонажей составляло оппозицию «уму» ( «думающие сердцем» для автора более правы), то для Зиновьева язык - способ их развенчания. Стилистически язык действующих лиц однороден, фактически неразличим, лишён индивидуальной неповторимости. Он не определяется статусом участников коммуникации: социальные низы и интеллектуальная элита изъясняются на примитивно-вульгарном городском жаргоне, приправленном ненормативной лексикой. При этом брань, органичная поведению трикстера, шута, юродивого, не носит характер речевого эксцесса, она давно стала привычным способом словесного поведения. Брань утратила карнавальную функцию: с её помощью не обеспечивают сакральное обновление мира, а выражают собственную адекватность уныло-монотонному идиотизму повседневной жизни.
Авторство того или иного фрагмента рукописи или очередной сентенции может быть с лёгкостью передоверено одним героем другому. Это делает повествование монотонно-однообразным, но является способом авторской характеристики персонажей: усреднённый язык выявляет унифицированное сознание представителей различных психологических и социальных типов. Кроме того, личностная и языковая неразличимость героев (явный недостаток с точки зрения художественных законов) позволяет Зиновьеву вскрыть механизм социальных эстафет: в обществе воспроизводятся речи, образ мыслей и в целом поведенческие модели. Так вербальные практики формируют социальную память, передавая от поколения к поколению способы объяснения мира.
Отсутствие динамичной фабулы выявляет неспособность героев к активному действию. Крикун накануне гибели рассуждает: «Что же осталось? Пустяки. Пена. Заключение к ненаписанному роману. Последняя формула ненайденного доказательства» [2. С. 202]. Рефлексия оказывается его единственным духовно-нравственным поступком. Ослабляя фабулу, усложняя процесс восприятия книги, автор решал исследовательскую задачу, не отступал от научной логики.
Композиция «Зияющих высот» причудлива и хаотична. Повествование рвётся весьма прихотливо по неведомой читателю логике. Но именно эта странность текста парадоксальным образом является проявлением художественного чутья философа. В Предисловии сказано: «Эта книга составлена из обрывков рукописи, найденных случайно, то есть без ведома начальства, на недавно открывшейся и вскоре заброшенной мусорной свалке» [1. С. 6]. Текст, собранный из кусков и фрагментов анонимным доброхотом, именно так, бессистемно и произвольно, выглядеть и должен.
Принципиальное различие обнаруживается в отношении авторов к персонажам. М. Булгаков говорил: «Героев своих надо любить. Если не любишь, нечего и браться за дело». Безусловно, эти слова не стоит воспринимать буквально: ни к Шарикову, ни к Швондеру сердечной приязни автор не испытывал. Тем не менее, Булгаков выявил позицию литератора: писатель эмоционально связан с героями. Только так он может добиться от читателя сопереживания действующим лицам или неприязни к ним. Герои Платонова (юродивые, шуты, правдоискатели, доморощенные философы) вызывают глубокое сочувствие автора. Их наивная вера в неизбежность всеобщей мировой и космической гармонии обладает для Платонова безусловной нравственной ценностью. Это общий идеал для автора и героев. Социальная несостоятельность этого идеала наполняет трагизмом мироощущение автора.
Условие, обязательное для художественной картины мира, вовсе не является законодательным для философской. В соответствии с аналитической позицией исследователя Зиновьев отстранённо холоден к своим персонажам. Дистанцированная позиция порождает критично оценочный взгляд автора на действующих лиц - свойство, обусловленное не только законами жанра антиутопии, но и типом сознания, аналитическим методом исследования. Все персонажи, включая alter ego автора (Крикуна, Болтуна, Шизофреника, Неврастеника), порождение уродливой социальной системы и не избежали духовной деформации: Мазила предал друга Крикуна, Распашонка сотрудничал с Органами Охраны Народа (ООН), Правдец - «посредственный художник <...>, ибанский Бог» [2. С. 289] и т. д. Казалось бы, схожий принцип изображения можно встретить в сатирических произведениях, напри-
мер, Салтыкова-Щедрина или Гоголя. Однако личная этическая позиция сатириков оставалась при этом безупречной. «Он проповедовал любовь враждебным словом отрицанья», - писал о Гоголе Некрасов. Художник-сатирик стоит на позициях незыблемых нравственных ценностей - гуманизма, антропоцентризма. Не смотря на то, что его герои есть искажение подлинной человеческой сущности, он изображает их, сохраняя веру в человека как такового.
Нравственно-этическая позиция Зиновьева небезупречна. Провозгласив целью своего исследования научную, а значит, беспристрастную оценку «реального коммунизма», он выбрал жанровую модель, в которой негативистская оценка запрограммирована в качестве обязательной. Абсолютизация математической логики как методологического приёма заставила автора отсечь все возможные отступления от жесткой логической схемы. Идеи многомерности мира, неоднозначности характеров, сохранённые у литераторов-антиутопистов, включая Платонова, не входят в систему допусков Зиновьева. Исключив эти идеи из исходных данных, философ выстроил одномерную картину реальности. «Этот мир, - по признанию В. Межуева, - можно теоретически познать, сделать объектом социологического изучения, но он совершенно лишён теплоты человеческого общения, закрыт для нормальной коммуникации между людьми. <...> Социум предстаёт в его сочинениях исключительно как объект внешнего наблюдения, в нём нет ничего, с чем можно себя отождествить, посчитать своим и близким» [5. С. 11]. Так, ни в чём не погрешив против законов формальной логики, философ нарушил главный принцип научного исследования - объективность анализа, создал «яростный политический памфлет» (Л. Н. Митрохин).
Прототипами действующих лиц философ сделал людей своего круга - нередкое явление в сатирических текстах. Булгаков в «Театральном романе» вывел в качестве объекта осмеяния узнаваемых актеров МХАТа, многие из которых обиделись на писателя. Однако качество нравственных обвинений, предъявляемых Булгаковым и Зиновьевым, несопоставимо. Тщеславие, мелочность, самомнение, интриганство и прочие порождения актерского закулисья - пороки внутритеатральные, не общесоциальные. Зиновьев предъявляет героям весомый счёт. Из легко узнаваемых лиц он лепил «индивидов различных функций - доносчиков, карьеристов, корыстных, взяточников, подлецов» (А. Зиновьев в интервью К.М. Кантору) [4. С. 91]. Обвинение в доносительстве, предательстве, сотрудничестве с КГБ для «шестидесятника» - несмываемое пятно на репутации. Известно, например, что Ю. Карякин, узнав из романа, что является внештатным осведомителем органов, среди ночи бросился к Зиновьеву выяснять отношения. Правда, по дороге передумал это делать. Глубокую обиду испытали М. Мамардашвили (в тексте - Мыслитель) и многие незаслуженно оскорблённые коллеги автора. Спустя годы, объясняя категоричность былых утверждений, Зиновьев говорил: «Я стремился выделить систему максимально типичных для нашего общества персонажей, неких кирпичиков, создающих специфику ибанского общежития<...>. Естественно, исходным материалом были, прежде всего, люди, с которыми был так или иначе знаком, но я стремился <...> создать серию характеров, различающихся между собой какими-то внешними чертами, манерой разговора и поведения. Но я не профессиональный писатель, к тому же условия работы <.> были не самыми благоприятными. Поэтому процесс литературной обработки порой, вероятно, оставался незавершённым» (А. Зиновьев в интервью Л. Н. Митрохину) [7. С. 74]. Показательно, что сами прототипы, вероятно, руководствуясь принципом Н. Глазкова "судить о друге по вершинам, не по оврагам», давно извинили философа: «Зиновьев, перешагнувший через такие препятствия, был, прежде всего, озабочен тем, чтобы выстроить жёсткую систему типажей, и считал, что он вправе не замечать всех этих мелочей» (Ю. Карякин). Остановимся на комментарии Вяч. Стёпина: «Позиция Зиновьева включала в качестве обязательной компоненты то, что является условием подлинной науки, - ответственность пред истиной. «Платон мне друг, но истина дороже». Истина не должна искажаться ни в угоду личным отношениям, ни под давлением тех или иных господствующих идеологических клише. Зиновьев последовательно отстаивал этот принцип как в своих строго научных работах, так и в своём философско-литературном творчестве» [5. С. 5]. Заявление философа вызывает риторический вопрос: если научная истина, как её понимает Зиновьев, то есть правдивое воспроизведение социальных типажей, позволяет отойти от этики межличностных отношений, то требует ли она клеветы? На наш взгляд, этическая зыбкость позиции Зиновьева в романе свидетельствует о том, что в его авторской аксиологии этика являлась ценностью не базовой, а инструментальной, вторичной по отношению не к науке, предполагающей объективность и беспристрастность оценок, а к идеологии. «Неодолимое желание дать «Им» (всему моему социальному окружению) в морду» [3. С. 404], как обозначил свой побудительный мотив к
литературному творчеству философ, - плохой советчик при решении научных задач. Но он может помочь в создании жанра социологической публицистики.
Одна из особенностей художественной модели мира заключается в её не тождественности миру реальному. Художник, сколь реалистичную картину действительности ни изображает, всегда оставляет за собой право сказать: «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет.» (В. Гёте). Мир больше, полнее и разнообразнее его художественной копии. Писатель это осознаёт. Всегда ли помнит об этом учёный-социолог? Настаивая на безусловной правоте собственной социологической концепции, не впадает ли Зиновьев в догматизм, отождествляя созданный им образ мира с миром в целом?
И ещё несколько слов о «художественности» и «нехудожественности». Вслушаемся в Платонова: «Направо от дороги Дванова, на размытом оползшем кургане, лежал деревенский погост. Верно стояли бедные кресты, обветшалые от действия ветра и вод. Они напоминали живым, бредущим мимо крестов, что мёртвые прожили зря и хотят воскреснуть. Дванов поднял крестам свою руку, чтобы они передали его сочувствие мёртвым в могилу» [8. С. 123]. Повторить такое сочетание образов и фраз, воссоздать столь парадоксальную по неожиданности и глубине мысль невозможно: стилистика Платонова, как и всякого художника, неповторима. Зиновьев поддаётся стилистическому воспроизводству. Для этого достаточно понять алгоритм его умозаключений. Этот принцип «перевёрнутой», «зазеркальной» логики столетием раньше мастерски обыграл другой математик и логик - Льюис Кэрролл: «- <.>Взгляни-ка на дорогу! Кого ты там видишь?
- Никого.
- Мне бы такое зрение! <...> Увидеть Никого, да ещё на таком расстоянии!» [6. С. 183]. Способность к тиражированию копий «под Зиновьева» обыграл Дм. Юрьев. Свою философско-критическую статью «Сияющая бездна» («перевёртыш» названия «Зияющие высоты») он перемежал фрагментами, довольно точно стилизованными под первоисточник. Сравним. Зиновьев: «Погоди, сказал Учитель. Учти! Ибанская история капризна. Сейчас она нуждается в видимости подлинности. Пройдёт немного времени, и тебя из неё выкинут, а Правдеца впишут обратно. Торопись, тебя могут обойти! Распашонка побледнел и побежал писать пасквиль на ибанскую действительность. Пасквиль получился острый, и его с радостью напечатали в Газете. Гениально, сказал Учитель. Теперь если ты попросишься выйти из ибанской истории, тебя из неё не выпустят. Разве что в краткую командировку. Блестяще, сказал Брат, и напечатал в Журнале большую статью о месте поэта в строю. Сволочь, сказал Распашонка. Но осталось неясным, кого он имел в виду» [2. С. 44-45]. Юрьев: «Во-во, мечтательно потянулся на своей проволочной кроватной сетке Скептик. Чем Крикун хорош? Да тем, что он наш. Он вообще зря себя Крикуном назвал. Он Лектор. Нет, скорее, Преподаватель. Ага - преподаватель Родины, подхихикнул из сортира Прыгун.» [9. С. 132-133].
На наш взгляд, податливость стилистическому дублированию свидетельствует не столько о писательской виртуозности критика или художественном несовершенстве текста Зиновьева, сколько об их научно-публицистической, но отнюдь не литературной природе.
Как видим, обратившись к одному жанру - антиутопии, писатель и философ продемонстрировали различные типы сознания: художник Платонов создал философски насыщенную картину мира. Философ Зиновьев, абсолютизировав логику в качестве инструмента разоблачения социальных законов «реального коммунизма», пришёл к научной публицистике.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Зиновьев А. Зияющие высоты: в 2 кн. М.: Независ. изд-во ПИК, 1990. Кн. 1. 314 с.
2. Зиновьев А. Зияющие высоты: в 2 кн. М.: Независ. изд-во ПИК, 1990. Кн. 2. 314 с.
3. Зиновьев А.А. Исповедь отщепенца. М.: Вагриус, 2005. 554 с.
4. Кантор К.М. Из мюнхенских разговоров с Александром Зиновьевым // Вопросы философии. 2007. № 4. С. 84-94.
5. Коллективный портрет Александра Зиновьева // Вопросы философии. 2013. № 2. С. 3-22.
6. Кэрролл Л. Приключения Алисы в Стране Чудес. Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в Зазеркалье // Льюис Кэрролл. М.: Наука, 1978. 338 с.
7. Митрохин Л.Н. О феномене А.А. Зиновьева // Вопросы философии. 2007. № 4. С. 62-84.
8. Платонов А. П. Чевенгур. Путешествие с открытым сердцем. Воронеж: Центр-Чернозём. кн. изд-во. 1989. 431 с.
9. Юрьев Д. Сияющая бездна // Новый мир. 1999. № 11. С.125-148.
Поступила в редакцию 18.07.14
E.G. Serebryakova
THE DYSTOPIA OF A. PLATONOV AND ZINOVIEV: TWO MODELS OF REALITY
The author explores the genre of dystopia in the works of A. Platonov and A. Zinoviev. Platonov's books "Chevengur", "Pit" and Zinoviev's novel "Yawning Heights" are taken as the examples. The purpose of the article is to identify the transformation of the genre. The scientific novelty consists in determining the specificity of artistic and scientific approaches to the genre of dystopia. The researcher remarks the typological proximity of the texts and the difference between them. The author makes the following conclusion: both Platonov and Zinoviev solve two creative tasks - the artistic and scientific ones. It defines the transformation of the dystopian genre, the authors' original position in the interpretation of the social reality and the concept of a personality,different models of the world.
Keywords: dystopian, models of reality, A. Platonov "Chevengur", "Pit", A. Zinoviev, "Yawning Heights".
Серебрякова Е.Г., Serebryakova E.G.,
кандидат филологических наук, доцент Candidate of Philology, Associate Professor
кафедры культурологи of Department of Cultural Studies
ФГБОУ ВПО «Воронежский государственный университет»
394006, Россия, г. Воронеж, Университетская площадь, 1 E-mail: Serebrjakova@phipsy.vsu.ru
Voronezh State University
394006, Russia, Voronezh, Universitetskaya sq., 1
E-mail: Serebrjakova@phipsy.vsu.ru
