CC BY
493
УДК 812.111
Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2014. Вып. 2
Э. В. Васильева
«АНГЕЛ В ДОМЕ»: ВИКТОРИАНСКИЙ ИДЕАЛ ЖЕНЩИНЫ И ЕГО РЕЦЕПЦИЯ В «ДЖЕЙН ЭЙР» Ш. БРОНТЕ И «МЭРИ БАРТОН» Э. ГАСКЕЛЛ
Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9
Викторианский идеал женщины как «ангела в доме», нашедший воплощение в одноименной поэме К. Патмора (1854), был воспринят и подвергнут критике в романах первой половины XIX в., написанных женщинами-писательницами. В романе «Джейн Эйр» (1847) Ш. Бронте «де-монизирует» ангела, тем самым обманывая читателя и заставляя его безуспешно искать знакомый образ. В социальном романе «Мэри Бартон» (1848) Э. Гаскелл пытается найти «ангела в доме» среди работниц Манчестера. Тяжелые условия жизни калечат их души, отдаляя от женского идеала эпохи. Изображая своих героинь несовершенными, но реалистичными, она показывает, что идеал «ангела в доме» остается прерогативой девушек из семей среднего и высшего класса. Библиогр. 16 назв.
Ключевые слова: викторианский роман, британские писательницы, Шарлотта Бронте, Элизабет Гаскелл, женские исследования.
"ANGEL IN THE HOUSE": VICTORIAN FEMALE IDEAL AND ITS RECEPTION IN CHARLOTTE BRONTfrS "JANE EYRE" AND ELIZABETH GASKELL'S "MARY BARTON"
E. V. Vasileva
St. Petersburg State University, 7/9, Universitetskaya emb., St. Petersburg, 199034, Russian Federation
The Victorian feminine ideal of "the angel in the house", embodied in C. Patmore's poem of the same name (1854), was perceived and speculated upon in the female novels of the first half of the 19th century. In her "Jane Eyre" Ch. Вго^е "demonizes" the angel, thus mocking her readers and making them fruitlessly seek the familiar iconic image. In her social novel "Mary Barton" E. Gaskell is trying to find her "angel in the house" among Manchester working women. Hard living conditions cripple their souls, drawing them further away from the ideal female of the epoch. By depicting her heroines as imperfect, though realistic women, Gaskell shows the exclusiveness of the "angel in the house" ideal to middle- and upper middle-class ladies. Refs 16.
Keywords: Victorian novel, British female writers, Charlotte Bronte, Elizabeth Gaskell, women studies.
В своем эссе «Женские профессии» В. Вулф призывала писательниц XX в. убить в себе «ангела в доме» [16, p. 149-150], избавиться от навязанного викторианской идеологией образа женщины как «гения домашнего очага», т. е. женщины добродетельной, услужливой, преданной, любящей и самоотверженной. Само словосочетание «ангел в доме» (the Angel in the House) отсылает нас к одноименной поэме К. Патмора, в которой и нашел воплощение викторианский идеал женщины [10, p. 501]. В поэме Патмора женщина (именно леди) предстает как восхитительное, иногда «очаровательно капризное дитя» [14, p. 268]; создавая образ идеальной женщины, Патмор делает ее не только подобной ангелам, но превосходящей их, в своем совершенстве приближающейся к образу Мадонны [14, p. 269]. Женский образ, созданный Патмором, нельзя считать абсолютно оригинальным: с одной стороны, он был подготовлен обширной предшествовавшей литературной традицией (от ветхозаветных женских образов через образы «прекрасных дам» средневековья и эпохи Возрождения к героиням романтических текстов начала XIX в.), с другой стороны, влияние на него оказала сформировавшаяся в пост-просветительской философии концепция
«разделения сфер», которая закрепляла за женщиной строго определенное место и запрещала ей посягать на «мужскую» сферу общения, преуспеяния и саморазвития [9, p. 458]. Таким образом, ни сам Патмор, ни викторианская эпоха в целом не могли в полной мере предъявить свои права на образ «ангела в доме», — образ, не только растиражированный, но даже подвергаемый критике до появления поэмы Патмора в 1854 г.
Примерами такого критического восприятия клишированного образа женщины-ангела могут послужить вышедшие с разницей в год романы викторианских писательниц Ш. Бронте («Джейн Эйр», 1847) и Э. Гаскелл («Мэри Бартон», 1848). Несмотря на общее для обеих писательниц критическое отношение к образу женщины-ангела, в своих романах они предлагают два диаметрально противоположных взгляда на проблему, что делает данные тексты особенно интересными для исследования.
В романе Ш. Бронте «Джейн Эйр» вопрос об «ангельской» природе женщины рассматривается в игровом ключе. Писательница намеренно разрушает идеальный образ, порой обнажая не ангельский, а демонический характер героинь. Похожий прием использовал и У М. Теккерей, который отрицал существование земных ангелов; по-настоящему реалистично в его текстах выглядят только «внутренне противоречивые образы», а однозначно положительные герои кажутся «невыразительными» [2, с. 89]. Американские исследователи женской прозы С. Гилберт и С. Гьюбар, анализируя дихотомию образов Эмилии Сэдли и Ребекки Шарп в «Ярмарке тщеславия», отмечают, что каждый «ангел в доме» может, в сущности, оказаться чудовищем [8, p. 29]. Это наблюдение можно распространить и на героинь Бронте: в первой части романа (до побега Джейн из Торнфилда) почти каждый женский образ (за исключением образов директора Ловуда мисс Темпл и Хелен Бернс) отмечен «демо-низацией» ангельских черт. Рассмотрим три наиболее интересных «разоблачения» в романе: миссис Фэрфакс, Бланш Ингрэм и самой Джейн Эйр.
Получив от миссис Фэрфакс ответ на свое объявление о поиске работы, Джейн представляет будущую работодательницу как «образец английской почтенной пожилой дамы» [1, с. 104]. Первая встреча с миссис Фэрфакс оправдывает и даже превосходит все ожидания молодой гувернантки: «Уютная комнатка, круглый столик у весело танцующего пламени, старомодное кресло с высокой спинкой, а в нем чудеснейшая миниатюрная старушка во вдовьем чепце, черном платье и белоснежном муслиновом переднике...» [1, с. 112].
Контраст между идиллическим образом гостеприимной старушки и мрачным старинным особняком создает зловещую атмосферу и уже предрасполагает читателя к двойному восприятию миссис Фэрфакс. Отметим, что фамилия Fairfax имеет древнеанглийское происхождение (fegera feax) и может быть переведена как «светловолосый», «белокурый». Белый цвет является необходимым атрибутом викторианского ангела в доме, так как он символизирует женскую чистоту и связан с обширным ассоциативным рядом [8, p. 616]. Сама сцена радушного приема Джейн может быть прочитана как сказочный эпизод, в котором герой/героиня/герои (чаще дети) попадает/-ют в дом людоеда и встречает/-ют его помощницу, которая заботится о нем/ней/них лишь для того, чтобы позднее скормить людоеду (см. классификацию сказочных сюжетов Аарне-Томпсона, напр. № 327 [5, p. 116-117]). Тем не менее миссис Фэрфакс вновь предстает перед нами любезной экономкой Торнфилда. Сам статус экономки еще больше приближает созданный Бронте образ к идеалу ангела
в доме. Как указывает Э. Лэнгленд, одной из важнейших задач викторианской идеальной героини является управление слугами, символом ее домашней власти и тесной связи с домом является связка ключей [12, p. 295]. И действительно, в тексте романа несколько раз упоминаются ключи в руках миссис Фэрфакс: она передает ключ от кладовой служанке Лие («она извлекла из кармана внушительную связку ключей и протянула ее горничной» [1, с. 113]), запирает входную дверь Торнфилда и вынимает ключ из замка. Скоро иллюзия добродушной миссис Фэрфакс разрушается, когда Джейн во время прогулки по Торнфилду слышит безумный смех и впервые чувствует, что с особняком связана какая-то тайна. Вновь миссис Фэрфакс предстает в образе домоправительницы замка Синей Бороды, ведь она, очевидно, знает о тайне зловещего смеха, но не собирается посвящать в нее молодую гувернантку. Двусмысленность образа исчезает лишь в конце первой части романа. Становится очевидно, что миссис Фэрфакс симпатизирует Джейн и, находясь в услужении у мистера Рочестера, хочет уберечь неопытную девушку от роковой ошибки, предостерегая ее сразу после помолвки: «Вы ему верите? Вы дали согласие? <.. .> вы так молоды, так плохо знаете мужчин, что мне хотелось предостеречь вас <.> я очень опасаюсь, как бы не вышло что-то совсем другое, чем мы с вами ожидаем <...> вы не можете быть излишне осторожной» (курсив мой. — Э. В.) [1, с. 309-311]. В этой сцене миссис Фэрфакс выступает в качестве конфидентки (или сказочной сестры-помощницы) Джейн [4, с. 183].
Демоном в ангельском обличье оказывается предполагаемая невеста мистера Рочестера Бланш Ингрэм, идеальный образ которой главная героиня вновь рисует в своем воображении задолго до встречи. Но знакомство с Бланш разочаровывает Джейн: кроме красоты (весьма относительной, так как восточный или южноевропейский тип красоты черноволосой и смуглой Бланш в глазах викторианского читателя не выглядел достоинством внешности женщины, поскольку как восток, так и европейский юг в XIX в. ассоциировались с варварством) и знатного происхождения в девушке нет ни одной положительной черты. Джейн даже не может ревновать своего патрона к Бланш: «Она была вся напоказ, но ни в чем не настоящая; она обладала прекрасной внешностью, многими светскими талантами, но ее ум был убогим, сердце пустым от природы <...> Она не была доброй, не умела мыслить самостоятельно и повторяла звучные фразы, вычитанные из книг, и никогда не высказывала — никогда не имела! — собственного мнения. Она превозносила сильные чувства, но не знала, что такое сочувствие и жалость» [1, с. 218]. В этой связи нам представляется уместным упомянуть точку зрения С. Майер, указывавшей, что викторианское отношение к женщине как к некому "objet d'art" не предполагало у нее наличия ни собственного мнения, ни независимой позиции [13, p. 322]. Таким образом, замечание Джейн едва ли могло быть сочтено упреком интеллектуальным способностям Бланш с позиции идеологии времени.
Уничижительная характеристика Бланш резко контрастирует с рядом атрибутов, которыми автор наделила эту героиню. Само имя девушки в переводе с французского означает «белая», что, как и в случае с миссис Фэрфакс, отсылает нас к «ангельским» ассоциациям. Во время игры в шарады Бланш одета в белое платье невесты, таким образом воплощая идеал чистоты и целомудрия. «Ангелом» называет Бланш ее мать, умоляя ее прогнать цыганку. Бронте высмеивает это обращение, по-
бедоносной иронией нанося решающий удар по «ангельскому» облику Бланш: «Проводите ее в библиотеку! — перебил "ангел"» [1, с. 227].
В отличие от других героинь романа, сама Джейн Эйр не пытается быть ангелом. Повествуя о своем детстве, она открыто пишет о своей несдержанности, вспыльчивости, мстительности. Перед смертью миссис Рид вспоминает поведение племянницы в детстве и говорит: «...как-то она кричала на меня, будто сумасшедшая, будто исчадие ада...» [1, с. 271].
Сама Джейн, смеясь, отвергает просьбу мистера Рочестера стать его ангелом-утешителем: «— Я не ангел, — заверила я его, — и могу стать ангелом только после смерти. Нет, я буду сама собой, мистер Рочестер, и вы не должны ни ожидать, ни требовать от меня ничего небесного, потому что ангел я не более, чем вы...» [1, с. 304].
Если учесть, что образ мистера Рочестера изначально рисовался писательницей инфернальным, демоническим, — начиная с его зловещего появления перед Джейн в образе мифического демона и заканчивая связанным с ним лейтмотивом красного огня (навевающего скорее мысли об адском пламени, чем об уютном домашнем очаге), — то утверждение Джейн, что она «ангел не более, чем он», внушает идею о том, что сама она себя считает скорее злым духом. Предположение подтверждает другой диалог между ней и мистером Рочестером:
«— .я как добрый христианин, пожалуй, вскоре перестану якшаться с какой-то там сильфидой или саламандрой. Но чего ты хочешь, нечисть? Говори же!
— Ну вот, вы уже невежливы, а мне грубость нравится много больше лести. И я предпочту быть нечистью, чем ангелом...» [1, с. 307].
Таким образом, Джейн сама отказывается от маски ангела в первой части романа, добровольно соглашаясь на маски «злокозненного эльфа», «нечисти», «оборотня», которые предлагает ей мистер Рочестер.
Вторая часть романа предлагает ряд положительных женских образов, среди которых особняком стоят вновь обретенные двоюродные сестры Джейн, Диана и Мэри Риверс. Под их влиянием и сама Джейн преображается, чтобы в конце романа вернуться к мистеру Рочестеру и по-настоящему стать его ангелом-утешителем. Она проходит путь от богохульства, когда признается, что любовь к мистеру Рочестеру стала для нее важнее любви к Богу и заменила ей веру, к святости, но не той святости, к которой призывает ее кузен Сент-Джон: она обретает земной рай с любимым человеком, для которого сама становится ключом к духовному спасению [11, р. 2-4].
В отличие от острой критики «ангела в доме» Шарлотты Бронте, ее современница и друг Элизабет Гаскелл восприняла этот образ у Чарльза Диккенса, оказавшего большое влияние на этику и эстетику творчества писательницы. Наиболее выразительным оказывается викторианское иконическое изображение женщины, представленное в рассказах и повестях писательницы: почти в каждом тексте она, подражая Диккенсу1, создает чистую, жертвенную героиню, воплощающую христианский идеал добродетели. Впрочем, не только героини Гаскелл, но и она сама вполне подходила под определение «ангела в доме»: дочь и жена священника, мать семейства, она активно занималась филантропией, которая рассматривалась в викторианском обществе как логическое продолжение «ангельской» миссии идеальной женщины
1 Р. Гарнетт отмечает, что смерть Мэри Хогарт, свояченицы писателя, в 1837 г. глубоко потрясла его; это переживание вылилось в новый тип женского образа, который стал регулярно появляться в его последующих работах [7, р. 495].
[12, р. 295], давала уроки в школе для девочек из рабочих семей [15, р. 90]. Несмотря на это, в романах Гаскелл, начиная с дебютной «Мэри Бартон» (1848), чувствуется феминистская нотка возмущения ограниченностью женского существования [15, р. 315].
Главная героиня, чьим именем назван роман, решительно отказывается идти в услужение в богатый дом, считая «работу домашней прислуги настоящим рабством» [3, с. 35], и нанимается ученицей в швейную мастерскую. Честолюбие Мэри и ее стремление вырваться из рабочей среды проявляются не только в выборе профессии, но и в ее отношениях с мужчинами. Она раз за разом отвергает преданно любящего ее друга детства Джема Уилсона и поощряет ухаживания богатого сына фабриканта Гарри Карсона. Брак с первым не спасет их с отцом от нужды, в то время как Карсон может сделать ее знатной и богатой, и Гаскелл снисходительно описывает мечты девушки «об ожидающем ее богатстве, великолепии и роскоши» [3, с. 158] в обществе высокопоставленного (но нелюбимого) мужа.
Гаскелл понимает, что в рабочей среде, где женщинам приходится трудиться наравне с мужчинами, чтобы прокормить семью, нет места идеалам среднего класса. Комического эффекта она достигает в сцене разговора двух женщин из рабочих семей, невольно проецирующих тяготы своего быта на жизнь королевской четы: «Лучше бы принца Альберта спросить, как ему понравилось бы, если бы он вернулся домой усталый и измученный, а жена-то его и не встречает! А потом и она вернулась бы такая усталая, что слова сказать не может. А понравилось бы ему, если б ее никогда не было дома и некому было бы прибраться и разжечь огонь в камине? Я уж не говорю о том, что есть ему пришлось бы кое-как, все невкусное. Ручаюсь, что хоть он и принц, а если бы его хозяйка так его привечала, он бы тоже отправился в трактир или в другое такое же место» [3, с. 165].
Так в глазах тружениц Манчестера королева Виктория и принц Альберт превращаются в обычную супружескую пару, которая сталкивается с проблемами, актуальными для семей рабочих. За парадоксальностью этого суждения и внешним комизмом сцены кроется глубокое понимание писательницей ситуации в промышленных городах, при которой женщины из рабочего класса просто не могли себе позволить следовать духовным и светским идеалам. Впрочем, описывая вечер в доме предпринимателя Карсона, «хозяина», пусть и имеющего рабочее происхождение, Гаскелл также не скупится на желчные замечания: «Миссис Карсон <...> чувствовала себя плохо и пребывала наверху, в своем будуаре, предаваясь мигрени. <...> это было естественным следствием полного безделья и духовной апатии. Женщина необразованная, она не имела представления о том, как можно было бы с пользой распорядиться богатством и досугом, которыми обладала в избытке» [3, с. 277].
На фоне миссис Карсон и трех ее дочерей, проводящих время за пустыми разговорами о балах и ухаживаниях, любая манчестерская труженица выглядит более приближенной к идеалу «ангела в доме».
Итак, если Бронте мастерски развенчивает внешнюю «ангелоподобность» своих героинь, обманывая читателя первым впечатлением и последовательно разочаровывая его, но так и не позволяя ему найти в тексте романа узнаваемый образ женщины-ангела, то Гаскелл просто затрудняется создать такой образ, ведь он противоречит ее собственному опыту общения с рабочими Манчестера. Тем не менее в тексте романа есть два женских образа, которые Гаскелл прорисовывает с особой симпатией.
Первый из них — Эстер, тетка Мэри по материнской линии. Роман фактически начинается с упоминания о ее побеге из дома, и некоторое время читатель пребывает в неведении относительно ее судьбы. Вскоре мы узнаем, что Эстер стала проституткой и пьяницей, но Гаскелл с сожалением относится к своей низко павшей героине и находит ей оправдание: любовь к недостойному человеку заставила ее забыть о нравственности, а на улицу она пошла, чтобы иметь возможность прокормить себя и своего ребенка. Подобно диккенсовской Нэнси, Эстер остро переживает свое падение, и это заставляет ее искать способ искупления своей вины. Так, она хочет спасти Мэри от повторения ее ошибок и стать для нее доброй советчицей. Однако она не может явиться к племяннице в своем истинном обличье и делает все для того, чтобы у Мэри сложилось впечатление, будто Эстер живет счастливо и в достатке. Однако в действительности «ее душа молила и жаждала участия» [3, c. 330]: называя Мэри адрес дома своего несуществующего мужа, Эстер говорит, что он находится в районе Эджелс-Мэдоу — самом неблагоприятном, нездоровом районе манчестерских трущоб [6]. Противоречие между названием района (Angel's Meadow — англ. «луг ангела») и его репутацией оказывается противоречием между чистой душой Эстер и тем существованием, которое она вынуждена вести.
Другой героиней романа, чей образ наиболее приближен к идеалу «ангела в доме», является Маргарет Дженнингс, подруга Мэри. Гаскелл сравнивает скромность Маргарет (изможденное бледное лицо, простое платье, старенькая шаль) с тщеславным кокетством Мэри, которая долго прихорашивается перед первой встречей с Маргарет, чтобы произвести хорошее впечатление: «...она надела хорошенькое новое платье из тонкой шерстяной материи голубого цвета, пришила к нему белый полотняный воротничок и белые манжеты и отправилась пленять тихую, кроткую Маргарет» [3, c. 42].
Однако «ангелоподобная» Маргарет слишком бы контрастировала с остальными женскими образами романа, поэтому Гаскелл намеренно лишает героиню зрения, делая ее беспомощной и бесполезной в глазах общества рабочих: такой «искалеченный» ангел более подходит обществу искалеченных душ, которое Гаскелл создает на страницах романа.
Таким образом, анализ двух знаменитых романов ранневикторианской эпохи показывает, что еще до появления поэмы К. Патмора викторианский идеал женщины как «ангела в доме» подвергся критическому переосмыслению. Женская рецепция этого идеала проявляется в его критике в художественных текстах, написанных женщинами-писательницами. В «Джейн Эйр» Ш. Бронте «ангелы» демонизируют-ся — так писательница выказывает свой протест против того лубочного образа, который навязывала позднепросветительская и новая викторианская мораль. В социальном романе «Мэри Бартон» Э. Гаскелл показывает «эксклюзивность» этого образа — быть похожей на «ангела в доме» может лишь девушка из среднего или высшего класса, в жизни которой нет других насущных забот, кроме желания соответствовать абстрактному идеалу женственности.
Литература
1. Бронте Ш. Джейн Эйр. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2013. 544 с.
2. Бурова И. И. Романы Теккерея: Становление реалистического психологизма в английской литературе середины XIX века. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1996. 144 с.
3. Гаскепп Э. Мэри Бартон. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2013. 544 с.
4. Тогоева О. И. «Истинная правда»: языки средневекового правосудия. М.: Наука, 2006. 310 с.
5. Aarne A., Thompson S. The Types of the Folktale. A Classification and Bibliography. Helsinki: Suoma-lainen Tiedeakatemia, 1961. 588 p.
6. Angel Meadow: "Hell upon Earth". URL: http://news.bbc.co.uk/local/manchester/hi/people_and_ places/history.newsid_8233000/8233388.stm (дата обращения: 14.10.2013).
7. GarnettR. R. Oliver Twist's Nancy: The Angel in Chains // Religion and the Arts. 2000. N 3. P. 491-516.
8. Gilbert S. M., Gubar S. The Madwoman in the Attic. The Woman Writer and the Nineteenth-Century Literary Imagination. New Haven; London: Yale University Press, 1984. 720 p.
9. Hartnell E. "Nothing but Sweet and Womanly": A Hagiography of Patmore's Angel // Victorian Poetry. 1996. N 4. P. 457-476.
10. Hobson S. A. New Angelology: Mapping the Angel Through Twentieth-Century Literature // Literature Compass. 2007. N 2. P. 494-507.
11. Hochberg S. Jane Eyre and The New Testament: Parable of the Mustard Seed // Bronte Studies. 2010. N 1. P. 1-6.
12. Langland E. Nobody's Angels: Domestic Ideology and Middle-Class Women in the Victorian Novel // Publications of the Modern Language Association of America. 1992. N 2. P. 290-304.
13. Maier S. E. Portraits of the Girl-Child: Female Bildungsroman in Victorian Fiction // Literature Compass. 2007. N 1. P. 317-335.
14. Symons A. Coventry Patmore // The North American Review. 1920. N 771. P. 266-272.
15. Uglow J. Elizabeth Gaskell: A Habit of Stories. London; New York: Faber and Faber, 1993. 690 p.
16. Woolf V. "Professions for Women" // Woolf V. The Death of a Moth and Other Essays. London: Hogarth, 1942. P. 149-154.
Статья поступила в редакцию 4 июля 2014 г.
Контактная информация
Васильева Эпьмира Викторовна — аспирант; [email protected] Vasileva Elmira V. — post graduate student; [email protected]
