CC BY
147
I. ОЦЕНОЧНАЯ КАТЕГОРИЗАЦИЯ В ЯЗЫКЕ
УДК 801.81
И.А. Голованов, Е.И. Голованова
АКСИОЛОГИЧЕСКИЕ КОНСТАНТЫ РУССКОЙ МЕНТАЛЬНОСТИ (на материале фольклорных текстов)
Статья посвящена анализу трех аксиологических констант русской ментальности - соборности, софийности и справедливости, реализованных в русском языке и фольклорных текстах. По мысли авторов, данные константы выражают национальный способ восприятия и оценки мира, в них обобщены этические императивы, принятые и разделяемые представителями русской этнокультуры. Основным материалом для исследования послужили тексты устной народной прозы, записанные на Урале в конце ХХ - начале XXI в. В результате анализа фольклорных текстов делается вывод об особой значимости названных констант в художественном смыслообразовании, о приоритетности зафиксированных в них ценностных ориентиров для народного сознания.
Ключевые слова: русский язык, фольклор, национальная ментальность, аксиологические константы, народное сознание, образ, мотив.
По словам известного польского филолога Ежи Бартминьского, «в настоящий момент наиболее достойным внимания представляется аксиологический аспект языка, так как духовные ценности являют собой «сердцевину» культуры, неразрывно связанную с языком» [Бартминьский 2005: 38]. Языковая картина мира, по мнению ученого, является результатом поисков человеком смысла в окружающем его мире [Бартминьский 2005: 32]. Глубоко разделяя такой подход к интерпретации слова и текста как объектов филологического анализа, в настоящей статье рассмотрим результаты духовных поисков представителей русской культуры, получившие отражение в фольклорных произведениях (для полноты анализа привлекаются также данные русского языка как словесные кристаллизации смысла).
В рамках нашего исследования важно подчеркнуть неразрывную связь между языком и устно-поэтическим творчеством: за этими двумя феноменами стоит общее - народное сознание. Язык и фольклор, по нашему убеждению, выступают основными формами выражения коллективных оценок и осмысления действительности, средством трансляции национальной менталь-ности. Под ментальностью, вслед за В.В. Колесовым, будем понимать «национальный способ выражения и восприятия мира, общества и человека в формах и категориях родного языка, спо-
собность истолковывать явления как их сущности и соответственно этому действовать в определенной обстановке» [Колесов 2007: 13].
Традиционные, устойчивые «предрасположения» в восприятии и оценке мира, которые сложились в народном сознании, можно обозначить словом константы (с учетом содержания соответствующего понятия у Ю.С. Степанова [Степанов 2001: 85]). В них обобщены этические императивы, принятые и разделяемые представителями той или иной национальной общности.
В русском народном сознании эти предрасположения или императивы сводятся к трем ключевым константам: соборность, софийность и справедливость [Голованов 2009а]. Наиболее древней из них является константа соборности, под которой понимается чувство единения, общности всех членов социума, независимо от различий между ними. Софийность интерпретируется как единство и взаимосвязь трех сущностей - Любовь, Красота и Добро, которые выражают типичное для русского человека представление о нормальном, организованном по определенному порядку бытии. Третьей, относительно поздней (по сравнению с другими) выступает константа справедливости. Сущность этой константы состоит в стремлении русских людей к некоему идеалу: для них важно сопоставлять то, что есть в реальности, с тем, что должно быть - с точки зрения народного сознания.
Остановимся на каждой из названных констант более подробно (в качестве примеров будут использованы тексты русского фольклора, записанные на Урале).
Константа соборности - для ее названия выбран термин, широко употребляемый в текстах православия, но не в светских произведениях. Не случайно этого слова нет ни в «Толковом словаре русского языка» С.И. Ожегова и Н.Ю. Шведовой, ни в других, в том числе академических, изданиях.
В «Словаре русского языка» под редакцией А.П. Евгеньевой представлены лишь исходные слова «соборный» и «собор». Из трех указанных в этом источнике значений слова «собор» два имеют конфессиональный характер: «собрание высшего христианского духовенства», «главный христианский храм города или монастыря, где совершает богослужение высшее духовное лицо (патриарх, епископ, архимандрит)» (ср. церковный собор, вселенский собор, поместный собор; кафедральный собор и т.п.). Светское же значение отмечено устаревшей коннотацией: «в дореволюционной России: собрание должностных или выборных лиц для рассмотрения и разрешения вопросов организации и управления» [СРЯ т. 4: 171] (ср. земский собор). Прилагательное «соборный» в одном из своих значений объединяет светское и православное содержание производящего слова (соборное постановление, соборные грамоты), а во втором соотносится лишь с предметным значением исходного слова (соборный колокол, соборный хор).
Наиболее близко к семантике рассматриваемого понятия впервые подошел В.И. Даль. Он дал следующее определение глаголу «собирать»: «отыскивать и соединять, совокуплять, приобщать одно к одному» [Даль т. 4: 141]. Это значение актуализирует смысл соединения, единства, приобщения. Собранное вместе, с одной стороны, рассматривается как совокупность однородных предметов, равных между собой по отношению к целому (как равные части единого целого). Не случайно следующее толкование отглагольного существительного «собранье»: «совокупление чего-либо однородного в одно место с какою-либо особою целью». Но вместе с тем собранное может представлять и другой аспект данного множества, а именно разнородность элементов, объединенных в целое, ср. толкования: сборная сбруя - «собранная из разных мест, по частям, неодинаковая, разнородная», сборник - «книга со сборными из разных мест статьями» [Даль т. 4: 141]. Таким образом, собранное - это
совокупность чего-либо, различного по качеству, но одинакового по отношению к целому (уравненного в статусе, как например, числа в математическом множестве: каким бы ни было слагаемое по своей величине, оно так или иначе -просто «слагаемое», часть суммы).
Так и в нашем случае. Соборность - это чувство единения, общности, которое испытывают все члены некоего социума, независимо от существующих между ними различий по полу, возрасту, социальному статусу и т.д. Соборность -это и стремление людей к единству как состояние души, и одновременно процесс, действие, требующее от каждого духовного труда. Показательно в связи с этим замечание В.В. Колесова о том, что «синтез двух разнонаправленных идей: к единству и ко множеству - и стал исходной точкой в развитии русской ментальности» [Колесов 2007: 137].
В «Литературной энциклопедии терминов и понятий» соборность толкуется как «религиозно-философская категория, имманентная русской литературе и культуре» [ЛЭТП 2003: 1003]. Соборность - действительно свойство, внутренне присущее русскому восприятию и интерпретации мира, лежащее в основе русской культуры и русской философии. И истоки его - в народном сознании, в фольклоре. Закономерно, что в русской религиозной философии, по словам И.А. Есау-лова, именно соборность понимается как «душа православия» [Есаулов 1995: 106], т.е. душа созданной, «взращенной» на русской почве - а значит, обдуманной, осмысленной, понятой русским умом и русской душой - ветви христианства.
До сих пор в русских говорах сохраняются прилагательные, выражающие позитивную оценку способности человека жить в обществе: народный, мирской, общой, соседливый, спарчивый, товаристый, фамильный, сробливый, артельной и др. Как пишет Е.Л. Березович, в уральских говорах этот смысл выражается разнообразно и доминирует по количеству языковых реализаций, составляя 25 % всей «межличностной» лексики [Березович 2007: 26]. Быть человеком в русском понимании - это значит быть как все люди, т.е. вести себя в соответствии с негласной «общественной нормой», не выделяясь из общего круга.
Исторически наиболее адекватным выражением данного смысла, на наш взгляд, являлось слово «мир» (< др. рус. м\р). Так, в словаре В.И. Даля читаем: «М1ръ <...> община, общество крестьян; || сходка» [Даль т. 2: 330]. Здесь же
приводится ряд пословиц: Что на мир не ляжет, то мир не подымет; На весь мир (на всех) не угодишь; Один вор всему миру разоренье; Как мир похочет, поволит, порядит, поставит, приговорит; Что мир порядил, то Бог рассудил; Мир (община) столбом стоит; Кто больше мира будет!; С миром не поспоришь; Мира не перетянешь; С миром и беда не убыток; Мир судит один Бог и др. В этих устойчивых выражениях раскрывается богатство смыслов, стоящих за словом «мир». Еще раз подчеркнем важную для нас мысль: мир - это обозначение множества людей, которые воспринимаются как единое целое. Так понятый мир обеспечивает каждому своему члену не только устойчивость существования (беда не убыток), но и наделяет его жизнь высшим смыслом (ср. связь мир - Бог). Список пословиц, приведенных в словаре, показателен -около семидесяти. Столь глубокая фразеологическая разработанность данного слова, безусловно, свидетельствует о национально-культурной значимости стоящего за ним смысла.
Дать исчерпывающий анализ проявлений константы соборности в фольклорных текстах не представляется возможным - она разлита, растворена в них в силу своей универсальности, а потому остановимся лишь на отдельных мотивах, в которых ярко выражена данная константа.
Один из аспектов соборности - способность жертвовать собой ради общего дела. У Даля в статье «ЖЕРТВА» дается следующая характеристика: «...что отдаю или чего лишаюсь невозвратно. || отречение от выгод или утех своих по долгу или в чью пользу» [Даль т. 1: 535]. Данный аспект получил реализацию в русском фольклоре в мотиве строительной жертвы («заложенной головы»), широко распространенном в произведениях, повествующих о начале заводов, шахт - объектов, с которыми была тесно связана трудовая жизнь народа. «Сказывают еще, будто если в плотину заложить человека живого, то плотина-то, крепче стоит» (АКДЛФ УрГУ; зап. В. Заниной и Н. Кутыревой в 1979 г. в г. Нязе-петровске Челябинской обл. от А.С. Манекиной, 1904 г.р.).
Мотив «заложенной головы» отражает взгляд на жизнь отдельного человека с позиций общинного, соборного сознания: добровольная жертва человеком своей жизни ради общего блага признается значимой и социально одобряемой (см. об этом: [Голованова 2011]).
Приведем пример реализации этого мотива в фольклорном тексте: «В эти места пришли люди
и решили строить завод. <...> Три раза строили плотину и три раза ее уносило. Вот тогда-то и пошел слух, будто человеческая голова нужна, чтобы плотину не смывало. Старухи-кликухи разнесли, что непременно человеческая голова нужна, и девичья на особицу. <...> Была у нас на заводе девушка Федосья-красавица. Наговорили ей старухи о слухах, и решила Федосья помочь людям» (ФА ЧГПУ; зап. А. Огаровой в 1996 году в пос. Строителей г. Златоуста от З.А. Калетин-ской). Или другой пример: «Я еще маленький когда был, слышал эту историю, про плотину. Традиция была замуровывать живого человека, чтобы крепче стояла. Вот и в Порожскую плотину при строительстве замуровали человека. Говорят, что тот татарин был, добровольно пришел. Семья у него бедная была, есть нечего. Вот он и подался. А родственникам за него золото дали, немного, наверно, но дали. Стоит с тех пор плотина, не падает» (ФА ЧГПУ: зап. С.В. Василенко в 2008 году в пос. Сулея Саткинского района Челябинской обл. от В.Г. Астраханцева, 1938 г. р.).
Представление о добровольной жертве может быть опосредованно выражено в предании: «Строился завод и нужно было заложить фундамент, а под этот фундамент живого человека положить надо. И вот выбрали - у кого там детей нет или молодые...» (АФЭК ЧелГУ; зап. В. Жо-гиной в 1978 году в г. Верхний Уфалей Челябинской обл. от Л.С. Беляевой, 1906 г.р.).
Идея соборности своеобразно реализована и в фольклорных повествованиях о монашеских общинах. Члены общины воплощают ее самим своим бытием, каждодневным трудом на общее благо. Именно идея единства как идеал жизни и помогает им преодолевать будничные обстоятельства и защищать себя от внешних посягательств (подробнее см.: [Голованов 2009а]).
В наших записях выделяется ряд внутренне связанных между собой легенд о городе Кышты-ме Челябинской области, в которых также реализована идея соборности. Так, в одной из легенд рассказывается о событиях, предшествовавших основанию города. По фольклорным представлениям, Кыштым основал один из Демидовых, именно он и выбрал место для города. По легенде, Демидов «остановился на ночлег и велел срубить самую большую сосну для обеденного стола». Отдав должное телесному, основатель обращается к заботам о духовном и приказывает «на месте, где была срублена сосна, построить церковь» (ФА ЧГПУ; зап. М.М. Радаевой в 2007 году в г. Кыштыме от П.С. Бызгу, 1990 г.р.). Идея по-
нятна: храм строят для того, чтобы туда приходили люди, ощущали свою общность, единство с богом, гармонизировали себя в соответствии с высокими помыслами и праведно жили.
Именно поэтому, когда в другой легенде рассказывается о метеорите, который, якобы, падал на Кыштым, то «на город он не упал», т.к. «церкви стояли крестом»: «Он несколько лет держался над нашим городом, но так и не упал. Крест не дал ему на нас упасть» (ФА ЧГПУ; зап. М.М. Радаевой в 2007 году от Е.Д. Пановой, 1995 г.р.). Сила креста не могла бы распространиться на город, если бы его жители были разобщены, жили не в соответствии с заповедями человеческими и божьими. Такова мысль, стоящая за этими повествованиями.
С точки зрения носителей фольклора, бог никогда не оставлял этот город: «Одна прихожанка рассказала, что ей прабабушка рассказывала, что заставляли их забелить <фрески, изображения в храме>. Вот они забелят, придут на второй день, опять это все проясняется. Понимаете, лики, это все. И потом все-таки неделю они ходили, ежедневно забеливали, и все равно никак не забеливалось... Это с божьей помощью. Господь не допускал, чтобы забелено было. Дак они заштукатуривали вот таким слоем» (ФА ЧГПУ: зап. Т.М. Романовой в 2007 году в г. Кыштыме Челябинской обл. от П.Е. Гавриловой, 1937 г.р.).
Таким образом, соборность - это часть естественной жизни русского человека, которая помогает, «поспешествует» ему и в простых, бытовых вещах, и в сложных, в понимании высокого, горнего мира. В подобном образе жизни - мудрость народная, только так можно сохранить себя, свой род, свою семью и в прошлом, и в настоящем.
Следующая константа - софийность -представляет собой сложный комплекс трех взаимосвязанных сущностей (идей): Любовь, Красота и Добро. Представления о них переплетены, взаимозависимы и взаимообусловлены, их единство соответствует народному пониманию Мудрости (отсюда - софийность). Выделенность такой ценностной доминанты, как Красота, соотносится с созерцательным типом мышления носителей русского языка и культуры. Созерцательность ставится в русском сознании выше прагматичности, т.е. выше стремления к расчетливости, получению материальной выгоды. Созерцательность позволяет человеку достигать внутреннего покоя, необходимого для размышлений о мире. Не случайно главными проблемами в фольклоре являются проблемы сущности мира, смысла жизни,
смысла существования человека (см. об этом работы Л.П. Карсавина, В.В. Колесова и др.).
Именно с категориями любви, красоты и добра оказывается тесно связанным смысл жизни человека. В этих сущностях заключено типичное для русских людей представление о нормальном бытии, соответствующем установленному порядку. В фольклорных произведениях данные смыслы неразрывны, обусловливают друг друга, что подчеркивается цельностью образов, которые их воплощают.
Константа софийности так или иначе обнаруживается в каждом поэтическом или прозаическом произведении фольклора. Остановимся лишь на отдельных текстах, записанных в современную эпоху. Любовь в этих повествованиях выполняет синтезирующую и одухотворяющую роль: она служит источником Красоты и рождает желание творить Добро. В представлении носителей фольклора, Любовь - чувство из мира идеального. Ей противостоит Зло в разных своих обличьях - коварство, зависть, ненависть (чаще всего зло персонифицируется в современных фольклорных текстах в образах колдуна, колдуньи, ведьмы и др.). Так, в одном из топонимических преданий рассказывается: «Была одна деревня, где было, значит, два семейства. Они вначале очень дружили, а потом поссорились. И подстроил это колдун. Значит, этот колдун знал, что эти семейства дружат, и что дети из разных семей, девушка и парень, хотят пожениться. И колдун забрал себе этого парня, пообрывал ему ноги и вставил протезы. И как, вот, девушка его не бросила. Тогда колдун отрезал ему еще и руки, вот. Но девушка его все равно не бросила. А тогда он сделал так, чтобы они вместе упали в один обрыв. И вот они гуляли по лесу, запнулись и покатились с обрыва вдвоем. И когда они ударились о землю, появился колодец. Этот колодец растекался, и появилась река Кыштымка» (ФА ЧГПУ; зап. Е.И. Балаевой в 2007 году в г. Кыштыме Челябинской обл. от Е.Д. Пановой, 1995 г.р.).
С любовью в фольклорной несказочной прозе традиционно связан мотив смерти, реализуемый в сюжетах о трагической любви. В одном из преданий о Сугомакской пещере колдунья, превратившая влюбленных в стоящие друг напротив друга горы - Сугомак и Егоза, решает изменить трагический финал и помочь герою, потому что, как утверждает рассказчица, «она его любила, многие говорят, что она просто хотела его воскресить». Далее информант уточняет: «Она хотела пробиться в эту гору. Она в нее билася,
билася. Она пыталась то в одну. то там сделать лазейку, то там сделать лазейку. Но в итоге у нее не хватило сил, и она умерла. Из этого появился большой проход в пещеру. А те маленькие лазейки, которые ведут в колодец, которые выходят к воде, - это то, как ведьма пыталась пролезть к молодому человеку». Рассказ завершается словами: «Там были вот такие лазейки, под которыми мы сейчас просто проползаем ползком, чтоб увидеть всю эту красоту» (ФА ЧГПУ; зап. Т.М. Романовой в 2007 году в г. Кыштыме Челябинской обл. от Н.М. Киндеевой, 1991 г.р.). В этом предании, объясняющем происхождение Сугомакской пещеры, поэтически соединились все три смысла - Любовь, Красота и Добро.
В другом варианте предания о том же природном объекте акцент делается на зависти, которую может вызвать большая любовь: «Егоза и Су-гомак были счастливой парой. Все было бы хорошо, если бы их счастье не увидела злая колдунья Липиниха, которая жила на болоте и заманивала юношей в болотные топи. Решила она их поссорить. Встала на бугор и стала соблазнять Су-гомака в костюме Евы. Пошли у них тогда раздоры с Егозой. Разозлился Сугомак, взял огромную скалу и запустил ее в Липиниху. На месте, где упала скала, образовалась огромная мраморная пещера, которую назвали Сугомакской. А Липи-ниху с тех пор никто не видел» (ФА ЧГПУ; зап. Е.И. Балаевой в 2007 году в г. Кыштыме от П.С. Бызгу, 1990 г.р.). В данном тексте рассказчик, решая в поэтическом ключе познавательные задачи, вновь обращается к константе софийности через ее противоположность. Любви и согласованному с нею Добру в повествовании противопоставлено Зло, которое возможно победить лишь любовью - чувством, которое «и горы свернуть может».
Предания, организованные ценностной доминантой Любовь, демонстрируют разнообразие сюжетных ходов и линий. «Печальные повести» о любви демонстрируют сложное переплетение судеб: кто-то любит, но не может обрести счастье быть с любимой, кто-то не заслуживает любви, но получает ее.
Трагизм повествования возвышает смысл частной истории любви до космических масштабов. Став выше всех обстоятельств жизни, Любовь утверждает себя в Красоте окружающей природы и у всех, созерцающих ее, вызывает ощущение величия человеческих чувств (тем самым творится Добро): «.когда-то две враждующие семьи, как у Ромео и Джульетты, не давали
молодым людям встречаться. И они, забравшись на эту скалу, спрыгнули и таким образом остались навеки, как говорится, вместе, вдвоем. Их любовь не удалось разорвать родителям. И эта скала называется Скала любви. Как уж на самом деле было, нам сейчас знать не дано» (ФА ЧГПУ; зап. Т.М. Романовой в пос. Слюдорудник Каслинского р-на Челябинской обл. от М.В. Новоселовой).
Приведем еще один текст: «Были двое влюбленных. Один обычный, как деревенский парень, а девушка - она была купеческая дочка, вот. И они полюбили, но запрещали вместе им быть. И вот как собрали совет, сказали, что будет состязание на конях. И если они друг друга заденут, то этот жених превратится в камень, но не сразу. Я не помню через сколько, но не сразу. И вот устроили состязание. На большом поле они стали елозить почему-то, стало плохо ехать, и девушка ударилась об парня. И, значит, парень очень не хотел умирать, тем более он очень любил девушку, он построил этот гроб, положил туда камни и сделал как бы свою фигуру, которую поставили затем. Это и есть Самсонов гроб» (ФА ЧГПУ; зап. М.М. Радаевой в 2007 году в г. Кыштыме Челябинской обл. от Е.Д. Пановой, 1995 г.р.). На первый взгляд, действие этого предания происходит в условном историческом времени, восходящем к мифологическому восприятию действительности. Однако актуализация в повествовании социального аспекта (разное происхождение героев), без сомнения, придает ему реалистичность. Данный текст подтверждает общезначимость для носителей фольклора темы Любви и связанной с ней константы софийности.
Покажем реализацию исследуемой константы в других жанрах русской народной прозы - бы-личке и сказке. Добро и Зло выступают здесь ключевыми, базовыми смыслами, которые определяют поступки героев, их взаимодействие с миром.
Добро - не просто человеческая добродетель, это оценка деятельности человека с позиций полезности для него самого, для его душевного мира. Так, в быличках актуализируется существование определенных норм поведения, несоблюдение которых вредит человеку, может разрушить его внутренний мир. Важными оказываются такие смыслы, как «польза» и «вред». Например, в наших записях представлен целый ряд быличек, отражающих народное представление о том, что нельзя чрезмерно тосковать, убиваться по покойнику: «когда тоскуешь больно о мертвеце, он приходит» (ФА ЧГПУ; зап. Т. Архаровой в 2000 году в г. Миньяр Челябинской обл. от Н.Р. Малаховой,
1938 г.р.). После смерти близкого человека поступают так: «Надо в вечеру, когда уж темно будет, заглянуть в печь и сказать такие слова: «Как в трубе ничто не вижу, так тебя видеть не буду». Ко мне он не приходил» (ФА ЧГПУ; зап. Е. Коузо-вой в 2000 году в д. Колослейка Ашинского р-на Челябинской обл. от П.Р. Викуниной, 1920 г.р.). Подобное знание считалось необходимым для обеспечения собственной безопасности в конкретных ситуациях. Комментарии носителя фольклора, в которых дается оценка событию и подчеркивается необходимость соблюдения предписанного порядка, выполнения определенных норм, весьма значимы.
В социально-бытовых сказках проявление константы софийности связано с осмыслением жизненных ситуаций, участники которых могут быть сведены к нескольким знаковым оппозициям: социальным (мужик - барин, мужик - купец, мужик - поп) или бытовым, внутрисемейным (мужик - баба/глупая жена). Конфликт в социально-бытовой сказке чаще всего доводится до своего предела, до нелепости, абсурда. «Сгущение» внутри обозримого пространства и времени множества несуразиц и составляет специфику вымысла в сказках данной жанровой разновидности.
Наиболее древний слой сказок социально-бытовой разновидности составляют сюжеты о «дурнях». Центральный персонаж подобных сказок совершает поступки, основанные либо на буквальном понимании смысла сказанного другими, либо на неразличении причины и следствия, рода и вида, предшествующего и последующего событий. Такое поведение героя объясняется особенностями первобытного мышления, к которому оно по своей природе и восходит, но позднее актуализируется противопоставление по линии мудрость - дурость, посвященность - непосвященность.
Так, например в записанной на Урале сказке «Дурень», соответствующей типу сюжета «Дурак женится» (1685) у героя «была жена», но «свадьбы не играли»: «до тех пор свадьбы не будет, пока он (жених) не сделает чего чередом». Желая выбраться из нужды, дурень принимает от своего брата помощь, но каждый раз поступает невпопад: капусту кладет в помойное ведро, шубу рубит и бросает в кадку, служанку вешает на крюк, кошку сажает прясть, корову поит молоком. Наконец, жених делает все как надо, и наступает время свадьбы. Однако кажущееся выправление дурня оборачивается очередной нелепостью: вместо пирогов он съедает котят, а потом чуть не убивает мужика (ФА ЧГПУ; зап. А. Логачевой
в 1996 году в п. Северные Печи Челябинской обл. от Н.А. Гибадулиной, 1926 г.р.). Перед нами демифологизированный древний сюжет, восходящий к обряду посвящения, главное действующее лицо которого впадает в ритуальное безумие, одержим духом и в связи с этим наделен особыми способностями, выделяющими его из ряда обычных людей (см.: [Юдин 1977]).
Константа софийности своеобразно представлена в уральской сказке «Акулина» [Сказки Шадринского края 2001: 101-103]. Героиня сказки не соблюдает ритуала земледельческих обрядов [Русский народ 1996: 80], обнаруживает незнание последовательности хозяйственных работ: «Откуда надо начинать жать? Маменька с Иваном ничё не сказали.»; жать начинает с центра поля («с середины пшеницы»), не завершает начатое. Подобное несоблюдение традиций, а также внешний облик героини: «голову никогда не чесала, ходила растрепой, волос длинной, как взобьется, она так и ходит» - выказывают ее близость к бесовскому роду. Как известно, распущенные волосы у восточных славян считались характерным признаком женских персонажей нечистой силы: русалок, вил, самовил, ведьм, чумы и пр. [Славянская мифология 1995: 107].
Обратимся к рассмотрению в текстах устной народной прозы ценностной доминанты Красоты. Средоточием чувства красоты для русского человека является душа. Человек, умеющий разглядеть красоту, любит весь мир, способен прощать. «Так красота порождает мудрость <...> Красота как космос <...> и есть объективное воплощение «идеи организации», то есть системы и даже порядка» [Колесов 2007: 288-289].
В фольклорном тексте Красота как ценностная доминанта может быть реализована через эпитеты «удалый», «сильный», «могутный» и под. (при характеристике человека), «чистый», «прозрачный», «светлый» и др. (при характеристике природных объектов или артефактов). Покажем это на примере записанного на Урале топонимического предания: «Видели вы лог, что отделяет старую часть деревни от новой - Менеевки? В этом логу раньше дед жил. Фамилия - Лепихин. Да такой дед удалый! Вся деревня его любила: дети - за сказки да побывальщину, взрослые - за мудрые советы. А когда помер старик, осиротела деревня. И как память деду - Лепихин лог» (АА; зап. в 1991 году в д. Айлино Саткинского р-на Челябинской обл. от В.Н. Мошкина, 1911 г.р.). Другой пример: «Озеро Светленькое, лежащее у подошвы Вишневой горы. Озеро имеет дно, со-
стоящее из лечебной грязи. И в любую погоду оно ясное и светлое, так как видно почти все дно на многие метры» (ФА ЧГПУ; зап. К. Силиной в 1998 году в пос. Вишневогорске Каслинского р-на Челябинской обл. от Н.А. Коллодий, 1943 г.р.). Обращает на себя внимание устойчивая связь в сознании носителей фольклора между красотой и пользой, как в данном тексте. Озеро не только светлое, но и лечебное, целительное.
Подобных текстов записывается каждый год немало. Так, например, в топонимическом предании «об образовании Канашей» именно польза становится мерилом восприятия любой сущности - человека или природного объекта. Полезное уравнивается (отождествляется) с красивым. Внутренне красивый человек, по эстетическим представлениям народа, оказывается красивым и внешне (ср. посл. Не по-хорошему мил, а по милу хорош). Приведем текст полностью: «В давние времена в районе села Канашево жили бышкиры-кочевники. Места кочевья благодатные: озера, озерки, леса, поля, перелески. Среди кочевников самым богатым был бай Канаш. Много у него было скота: табуны коней, отары овец, стада коров. Но не этим славился Канаш. Много жен было у него, красавицы дочери, джигиты сыновья. Не жизнь, а сплошные праздники. То он в гостях, то у него гости, и то сказать - было чем угостить. Но пришла беда - джут (оттепель зимой, а потом снежная корка, скотина не может пробить корку). Много скота погибло у Канаша, но он восстановил свои стада. Беда не приходит одна. Пришла черная оспа в эти края, аулы вымерзали, некому хоронить было. Умерли все жены у Бая Канаша, умерли джигиты сыновья, умерли дочери. Остался Бай Канаш с единственной дочерью - Краса вещей. От горя отнялись ноги у Бая Канаша. Кому он оставит свое богатство? Воет Бай Канаш в своей юрте, скулит, объезжая табуны в седле. Нет гостей у Канаша, вымерли аулы. Что делать Канашу? Посватался к его дочери батрак - беглый казак. Для Канаша это было страшнее джуто. Отдать красавицу богачку дочь за беглого батрака? Пообещал казак вылечить ноги Бая Канаша, если отдаст за него дочь. Согласился Бай на брак, но поставил условие, чтобы фамилию взяли его. Батрак вылечил ноги Баю гразью из соленого озера Катаи, которое находится на территории кочевья. И по сей день соленое озеро Катаи славится своей лечебной грязью» (ФА ЧГПУ; зап. Д. Казанцевой в 2000 году в с. Канашево Челябинской обл. от А.П. Лыхно, 1937 г.р.).
Целый ряд преданий, бытующих по сей день, организуется мотивом красоты труда и человека труда. В них проявляется интерес людей к истокам своей профессии. В таких произведениях часто звучит восхищение красотой и силой предков, что проявляется в комментариях типа «красивый был», «вот какие сильные люди были», «подолгу жили очень, по сто лет» и т.п. Тем самым в преданиях воспроизводятся идеализированные образы, которые, являясь художественным обобщением, способствовали выявлению комплекса качеств, навыков, умений, необходимых в той или иной профессии.
Интересно, что героем ряда преданий может выступать реальное лицо, хотя и потерявшее индивидуальные черты и ставшее выражением художественного обобщения. Иногда он может достигать высоты культурного героя древних: «На спишке ногти, слизни таскали, человек де-сять-двенадцать тащат, он один зачалит, увезет. Его только для потехи и держали. На спишку коломенок все село собиралось, он сам сказки сказывал, побывальщины разные. Ком сахару возьмет, давнет - песок получается» [Кругляшова 1974: 79]. Использование в данном тексте древнего мотива демонстрации героем своей силы свидетельствует о стремлении рассказчика к идеализации конкретного персонажа.
В большинстве устных рассказов и преданий о представителях «огненных» профессий также отражен характерный для сознания уральских рабочих культ физической силы: «Был силач такой, Паля Лебедев. Он под доменной печью робил, на молоте обжимал куски каленые. Сильный и ловкий на работе был. Прикатят ему кусок из сварочной печи. Вот он его с боку на бок ворочат. Если тачка не успеет подкатить к наковальне, он берет клещи и бросает его к самым валам. А в куске пудов пять, не меньше. Вот какая масса. Тачки с железом таскает - успевай ноги убирай» [Предания и легенды Урала 1991: 208-209].
Упоминание о работе на заводе - в одном из металлургических цехов - является обязательным в повествованиях о силачах: «Был у нас на Шай-танском заводе кричный мастер Пономарев Яков Потапович. Силенка была все-таки у него. Ну и робил он ломовую работу»; «Костя Бирюзов-ский был силач, великан выше двух метров. Он на заводе работал»; «Слышал я об одном силаче. Работал он в прокатном цеху»; «О Кипре Копы-лове: лом на полочку забросил. Трое не могли этот лом снять. А Кипра один проще простого лом снял. Такой-то он богатырь был. Он у Деми-
дова робил на заводе» [Предания и легенды Урала 1991: 210-214].
Обращает на себя внимание, что физическая сила мастера (= польза) традиционно отождествляется в несказочных текстах с красотой человека и при этом ценится выше, чем, например, высокий рост. Так, носители фольклора в большинстве случаев отмечают: «Сам он был не так шибко корпусный, ростом не шибко чтоб, но могутный мужчина был»; «Росту он был небольшого, среднего росту, но красивый был». Таким образом, для носителя фольклора Красота - это, скорее, внутреннее свойство человека, чем внешнее. Судя по устным рассказам, именно силачей (и непременно добрых нравом) особенно выделяли и любили в народной среде: «А любили его все, начальство и караванные. Такого силяка не любить!» [Предания и легенды Урала 1991: 218] .
Немало русских преданий связано с поэтизацией дела рук человеческих. Так, в одном из текстов недвусмысленно выражено восхищение красотой златоустовского собора и мастерством его строителей: «Построили в 1840 году в Златоусте собор, Свято-Троицкий, чуть ли не первый по всему Уралу. Проект составил знаменитый у нас архитектор Федор Тележников. Поставили собор Тесяревы, отец с сыном. Украшали его искусные мастера. И вышел он на загляденье: маковки золоченые, иконы венецианского письма, колокола голосистые: они и зачинали по праздникам перезвон всех златоустовских церквей». В дальнейшем повествовании утрата красоты приравнивается рассказчиком к утрате важнейших ценностей жизни: «Долго стоял храм, украшал город. Но пришло время, когда решили: если сломать храмы, то люди перестанут надеяться на райскую жизнь и все силы отдадут работе. Снесли почти все церкви. Собор взорвали, на его месте построили танцплощадку. Пляшут здесь молодые, и никто уже не вспоминает о мастерах. На пустом месте думать не о чем. А сейчас и танцплощадки нет - пустота как напоминание о бездумности нашей» (ФА ЧГПУ; зап. Т. Забурляк в г. Златоусте Челябинской обл. в 2002 году от А.И. Захози-ной, 1918 г.р.).
Завершая разговор о константе софийности, приведем созвучные нашему пониманию строки о красоте из книги В.В. Колесова, посвященной русской национальной ментальности: «Народная традиция в своих постоянных эпитетах сохраняет равенство предикатов красоты и пользы: красна девица и добрый молодец выражают один и тот же признак, но с разной его стороны <...> красо-
та - доброта представлены как внешняя и внутренняя характеристика молодого человека в соответствии с общим пониманием пользы для всего общества» [Колесов 2007: 59]. Таким образом, в народном понимании Красота выступает как польза, при этом Красота оказывается важнее пользы, поскольку польза - всего лишь один из компонентов красоты.
Константа справедливости. Значимость идеи справедливости для русского сознания подтверждается многообразием в языке устойчивых сочетаний, включающих соответствующие слова: чувство справедливости, борьба за справедливость; высшая справедливость, социальная справедливость; справедливый суд, справедливое решение, справедливые законы, справедливое устройство мира, справедливое требование, справедливый гнев, справедливое негодование.
В словаре русского языка под ред. А.П. Ев-геньевой у слова «справедливый» отмечено четыре значения: 1) действующий беспристрастно, в соответствии с истиной; 2) основанный на требованиях справедливости; 3) имеющий под собой основание, оправдываемый чувством справедливости; 4) соответствующий истине, действительному положению дел; правильный, верный [СРЯ т. 4: 231]. Производное от него наименование «справедливость» имеет три значения: 1) свойство по знач. прил. справедливый; 2) беспристрастное, справедливое отношение к кому-, чему-л.; 3) соответствие человеческих отношений, законов, порядков и т.п. морально-этическим, правовым и т.п. нормам, требованиям [СРЯ т. 4: 231]. Таким образом, за этими словами стоит социально значимый смысл, который прошел длительный путь формирования. Этот смысл предполагает сопоставление, корреляцию двух сфер: того, «как есть в реальности», и того, «как должно быть (с точки зрения народного сознания)». Сама необходимость обращения к понятию «справедливость» связана с отсутствием гармонии между реальным и желаемым. Именно тогда возникает потребность в исправлении ситуации в соответствии с народным идеалом.
Примечательно в этом отношении толкование В.И. Далем важного для понимания концепта СПРАВЕДЛИВОСТЬ глагола справливать, справлять - «править, прямить, выправлять» [Даль т. 4: 298]. Справляют (выправляют, выпрямляют) то, что изогнулось, искривилось (ср. пример из словаря: Справить ствол по струне), то, что содержит неточности, ошибки (ср. Как ни справляй, а в печатне новых ошибок наделают). Отсюда
употребление слова чаще всего связано с оценкой какой-то конкретной ситуации, принятия решения по ней.
Исправление действительности находится в руках конкретных людей. Они могут заниматься этим по своему статусу: старший в семье (отец, мать), судья, барин (приедет барин - все рассудит), начальник, староста и т.п. Наивысший в этом смысле - царь-батюшка. Но исправить положение может и простой человек, равный другим по званию. И тогда это народный заступник. В преданиях о «народных заступниках» или «царях-избавителях» на первое место выступает художественное исследование личности, основанное на традиционных мифологических моделях (подробнее см.: [Голованов 2011]).
Интерес к исторической личности в русском несказочном фольклоре стойко связан с образами Ермака, Емельяна Пугачева и царя Петра I. Ермак в преданиях предстает как атаман, разбойник, казак, который пришел на Урал с Волги или Камы [Кругляшова 1974: 40-41]. Его культурная значимость подчеркивается наделением героя магическими способностями и свойствами: «на нем кольчуга была - пуля не брала его» [Кругляшова 1974: 40-41]. Как и в народных песнях, главной функцией этого образа в преданиях является заступничество: «бедного человека он не трогал, богатых грабил» [Кругляшова 1974: 40-41]. Важным оказывается также мотив военного предводительства: в ряде повествований воспроизводятся исторические факты завоевания Ермаком Сибири. В изображении носителей фольклора Ермак добывает свои победы умом, хитростью. Характерно сравнение Ермака с другими персонажами русской истории, через которое дается оценка каждого из них: «С Ермаком вместе ходатайствовали Стенька Разин, Ванька Каин, Гришка Отрепьев. Шайкой ходили. То ли они шли - Гришка, Стенька и Ванька - на министерство, а Ермак - за министерство. Вот я в церкви слыхала - Ермаку вечную память поют, а этим - проклятье» [Круг-ляшова 1974: 45].
Именно поэтому с образом Ермака как народного заступника часто связывается мотив укрытия в пещере: «Камней тут много по Чусовой... там была у него пещера. Он сверху спускался туда» [Кругляшова 1974: 42]; «.Ермак тут был, зимовал со своим войском. Пещера у него тут была» [Кругляшова 1974: 44]; «Ермак жил в пещере и стрелял из пушки по баркам, чтоб добыть добро» [Кругляшова 1974: 46-46]; «Дыра тут у камня-то Ермака есть, так, сказывают, тут он и был,
у дыры-то веревочка висела, по ней он и лазил» [Кругляшова 1974: 50]; «Там внизу есть камень на Чусовой, Ермак. Говорили, что там конец каната болтался, со скалы вход был в эту пещеру.» [Кругляшова 1974: 52]. В мифопоэтиче-ской традиции пещера - сакральное убежище, она включается в мифологический комплекс «жизнь-смерть». Использование мотива укрытия в пещере в преданиях о Ермаке отражает представление о возможном воскресении народного заступника. Этот вывод подтверждается наличием в некоторых преданиях «открытого конца»: «Как погиб (Ермак), я не слыхал от стариков: разговору об этом не было. Про него песню поют» [Кругляшо-ва 1974: 51]; «Куда Ермак потом делся, не скажу.» [Кругляшова 1974: 40].
Образ Пугачева как реализация народных представлений о справедливости - центральный в преданиях Урала. Подобно тому как в волшебной сказке социально обездоленный становится царем, так и в преданиях о Пугачеве бывший казак, бедняк обретает царскую власть: «Пугачев шайки собирал, чудеса творил. За бедных, за низкий класс был. Старики говорили, что он вообразил себя за царя. Я, говорит, Петр Федорович, царь» [Фольклор Урала 1949: 55].
К числу мотивов, с помощью которых раскрывается сущность Пугачева как «народного заступника», относится мотив пожалования, одаривания им своих подданных, который часто соединяется с мотивом мудрого суда. Так, например, в одном из преданий рассказывается о «царском» дознании, проводимом Пугачевым с целью выяснить, где запрятаны клады заводчика Лугинина (Илларион Лугинин - реальное историческое лицо, владелец Саткинского железоделательного завода). Когда «государев суд» был завершен и «государь-император Петр Третий» велел всем расходиться, из толпы вышла женщина и упала к ногам Пугачева: «Государь, ты не всех еще судил. Не всех казнил. Вели допросить старую ведьму Шарабаниху, компанейщикову приживалку. Она знает, куда упрятал компанейщик свое золото». Шарабаниху вытащили из толпы. Пугачев обращается к старухе: «Так куда же запрятал от меня злато-серебро подлый компанейщик, Василиса Илларионовна?» - «Право, не знаю, батюшка-государь! Ненароком слыхала от внука, будто на реке и на Карагай-горе, а доподлинно не знаю, хоть убей старуху на этом месте». «Полне-те, полнее», - смягчился Пугачев и отпустил Шара-баниху с миром, даже подарил ей золотой рубль» [Легенды и были 1994: 144].
В преданиях наказывается не только социальное зло, но и нравственные пороки: лень, воровство, самодурство. В одном из пугачевских преданий говорится: «.сгорела и наша старая церковь: мужики, что с Пугачевым пришли, самогонки лишку хватили и спалили. А сам он тогда в Касеве находился, в избе Данилки Шитова. <.> Утром вышел к народу в императорской форме и велел тут же выпороть перед всеми озорников, которые зря пожар затеяли» [Народные сказки 1969: 131].
В повествованиях о гибели Пугачева народное сознание возвращается к использованию традиционного для фольклорной прозы мотива предательства. В одних повествованиях его предали соратники: «Раз подъехал к крепости, а там облава. Он в реку бросился, выплыл. Его своя артель предала, его выдали» [Фольклор Урала 1949: 55]. По версии, изложенной в других преданиях, Пугачева предала женщина: «Его какая-то женщина подвела, уследила его, увела ночевать, а его и пленили» [Кругляшова 1974: 49]. Примечательна устойчивая стыковка мотива гибели героя-избавителя с мотивом его возвращения. Судя по преданиям, Пугачеву приписывалось обладание некой программой действий, что придавало его «самозванству» осознанный и даже целенаправленный характер: «Ермак в Иртыше утонул <.> никакой программы у Ермака не было. А у Пугачева была - вот завоюю все, будете у меня свободны» [Кругляшова 1974: 49]. Для уральских преданий о Пугачеве характерен также мотив оставления следов своего пребывания в той или иной местности. В частности, так строится предание об оставленном им пороховом складе на обрывистом берегу в устье речки Карсакаловки. Кто ни пытался найти этот склад - все тщетно [Легенды и были 1994: 142].
Идея справедливости в уральских преданиях связывается и с образом «доброго царя», «царя-избавителя» Петра I. Обращает на себя внимание близость Петра к рассмотренным выше образам Ермака и Пугачева. Различие между реальными прототипами оказывается гораздо более значительным, чем между соответствующими фольклорными персонажами. В большинстве преданий при изображении народного заступника или царя используются одни и те же традиционные средства. Такое сходство объясняется генетической связью образов: каждый из них в какой-то мере восходит к древним патриархально-родовым представлениям о вожде.
Петр Великий выступает в преданиях как внимательный и справедливый по отношению к простому народу император. Образ такого Петра складывается из рассказов о том, как он участвовал в процессе производства наравне с рядовыми работниками; как приближал к себе самых талантливых рабочих; как урезал барские вольности и т.п. С образами приближенных Петром I людей связан художественный взгляд народа на личность «первого» Демидова - основателя многих заводов на Урале: «Демидов здешними заводами управлял. Очень любил, по рассказам старых, честность, справедливый был» (АКДРЛФ УрГУ; зап. О. Макеевой в 1979 году в г. Нязепетровске Челябинской обл. от А.И. Астахова, 1911 г.р.).
В повествованиях о Демидове отразились взгляды людей на возможность существования «доброго» барина, который справедливо управлял своими подчиненными и даже «заступался» за напрасно обиженных. Во многих преданиях говорится о личном участии Петра I в судьбе Демидова, этим как бы подчеркивался факт передачи царем части своих функций талантливому человеку из народа. Почти во всех преданиях говорится о близости и даже дружеских отношениях между Петром I и «первым» Демидовым, которые реализуются через мотив царского пожалования: «Демидов с царем хорошо жили. А почему Никитка царю понравился? Именины у царя были, ну и Никитка подарил царю первый пистолет. И полюбился он царю, и наградил его царь землями и разрешил ему взять наделы» [Фольклор Урала 1949: 57].
В целом, в образах «народного заступника» и «царя-избавителя» раскрывается народный идеал исторической личности, проявляются социальные и этические воззрения простых людей. Совокупность устойчивых мотивов, связанных с реализацией константы справедливости и близких к ней представлений о добре и милосердии, отражает, с одной стороны, процесс непрерывного духовного поиска русского народа, а с другой -стабильность традиционного мировоззрения, сохранение вечных, передаваемых из поколения в поколение ценностей.
В уральских преданиях возникает стойкий мотив «злого начальника» и непременно сопутствующий ему мотив «тайной силы», причем последний своей вариативностью обязан особенностям развертывания основного конфликта предания. Многие предания этой разновидности ставят вопросы социально-исторического порядка: откуда зло пошло? Часто в качестве «злодея-
душегуба» выступают Демидов, Зотов, упоминаются в народных рассказах и другие местные «зверствующие» самодуры. Для раскрытия образа «злого начальника» используется универсальный сюжетный прием как мерило моральной и духовной глубины личности - отношение к простому человеку и к женщине. Так, в одном из преданий о Демидове рисуется образ жестокого, безнравственного человека: «.измывался над ней как хотел. Так и не известно, что с ней сталось: то ли умерла там же, то ли еще что.» (АФЭК ЧелГУ; зап. Е. Шуплецовой в 1977 году в г. Кыштыме Челябинской обл. от М.Н. Урушевой, 1900 г.р.). Последней фразой рассказчик оставляет возможность для иной развязки истории. Слова «то ли еще что» можно понять как чудесное избавление от издевательств Демидова. Один из вариантов избавления - с помощью «тайных сил» - представлен в предании о Зотове, ставшем виновником мучений внучки лесного сторожа Анны. Ревнивая жена Зотова приказала избивать девушку. «Тут прибежала собака и загрызла палача. Что было дальше с Анной, неизвестно» (АФЭК Чел-ГУ; зап. Е. Шефер, И. Барановой в 1983 году в г. Кыштыме Челябинской обл. от И.П. Устинова).
Таким образом, проведенный анализ позволяет судить о значимости выделенных аксиологических констант для художественного осмысления действительности в русском фольклоре [Голованов 2009б]. Сложность и многомерность их репрезентации в языке и фольклорных текстах порождена многообразием форм обобщения, присущих народному сознанию.
Список литературы
Бартминьский Е. Языковой образ мира: очерки по этнолингвистике. М.: Индрик, 2005.
Березович Е.Л. Язык и традиционная культура: Этнолингвистические исследования. М.: Индрик, 2007.
Голованов И.А. Константы фольклор -ного сознания в устной народной прозе Урала (ХХ-ХХ1 вв.). Челябинск: Энциклопедия, 2009а.
Голованов И.А. Фольклорное сознание как особый тип художественного освоения действительности // Вестник Челябинского государственного университета. 2009б. № 22. С. 43-47.
Голованов И.А. Народные заступники и цари-избавители в фольклоре Урала и Башкирии // Русская речь. 2011. № 5. С. 96-99.
Голованова Е.И. «Служить бы рад.» // Русская речь. 2011. № 6. С. 31-37.
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 1-4. М.: Русский язык, 1989-1990.
Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. Петрозаводск: ПетрГУ, 1995.
Колесов В.В. Русская ментальность в языке и тексте. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2007.
Кругляшова В.П. Жанры несказочной прозы уральского горнозаводского фольклора. Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1974.
Легенды и были / собр. В.П. Чернецов // Горное сердце края. Челябинск: Рифей, 1994.
ЛЭТП - Литературная энциклопедия терминов и понятий / гл. ред. и сост. А.Н. Николю-кин. М.: Интелвак, 2003.
Народные сказки, легенды и были, записанные в Башкирии на русском языке в 1960-1966 гг. / под ред. Л.Г. Барага. Уфа: Башк. кн. изд-во, 1969.
Предания и легенды Урала: Фольклорные рассказы / сост. вступ. ст. и коммент. В.П. Круг-ляшовой. Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1991.
Русский народ: его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия / собр. М. Забылиным. М.: ТЕРРА, 1996.
Сказки Шадринского края / сост. В.Н. Бекетова, В.П. Тимофеев. Шадринск: Исеть, 2001.
Славянская мифология: Энциклопедический словарь / науч. ред. В.Я. Петрухин, Т.А. Агапкина, Л.Н. Виноградова, С.М. Толстая. М.: Эллис Лак, 1995.
СРЯ - Словарь русского языка: в 4 т. / под ред. А.П. Евгеньевой. 2-е изд., испр. и доп. М.: Русский язык, 1981-1984.
Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. 2-е изд., испр. и доп. М.: Академический Проект, 2001.
Фольклор Урала. Вып. 1. Исторические сказы и песни / зап. и сост. В.П. Бирюков. Челябинск, 1949.
Юдин Ю.И. О группировке и издании сказок в Своде русского фольклора // Русский фольклор. Т. 17. Проблемы «Свода русского фольклора». Л.: Наука, 1977. С. 45-58.
Список сокращений
АКДЛФ УрГУ - Архив кафедры древней литературы и фольклора Уральского государственного университета.
АФЭК ЧелГУ - Архив фольклорно-этно- ФА ЧГПУ - Фольклорный архив кафедры
графической лаборатории Челябинского государ- литературы Челябинского государственного педа-ственного университета. гогического университета.
I.A. Golovanov, E.I. Golovanova
AXIOLOGICAL CONSTANTS OF RUSSIAN MENTALITY (on the material of folklore texts)
The article is devoted to the analysis of the three axiological constants of Russian mentality -conciliarism, sophistical character and justice embodied in the Russian language and folklore texts. In the authors' opinion, these constants express national way of perceiving and evaluating the world, generalize ethic imperatives accepted and shared by the representatives of the Russian ethnoculture.
The constant of conciliarism expresses feeling of unity, community experienced by all the members of the society irrespective of their differences (of sex, age, social status, etc.). Conciliarism is also understood as striving for unity, state of mind, and as a process, action requiring human spiritual work.
The constant of sophistical character is a complex of the three interrelated entities: Love, Beauty and Good. Their unity corresponds to the folk understanding of Wisdom. The value dominant of Beauty corresponds to the contemplative mindset of the native speakers of the Russian language and culture.
The constant of justice presents the folk ideal as it means juxtaposition of what is real and of what should be. Lack of harmony between the real and the desired arouses in the Russian people the need of reforming the situation.
The material of the research contains texts of oral folk prose registered in the Ural region in the end of the XX - beginning of the XXI cent. The analysis of motives and images of the folklore texts results in finding the peculiar importance of the viewed constants in artistic sense making, of the priority character of the fixed value guidelines for folk consciousness.
Key words: the Russian language, folklore, national mentality, axiological constants, folk consciousness, image, motive.
