CC BY
182
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ
ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ > у « ¿г~
" ' " '«■—' ■"■-■■■ --- / у" О О
-- ц I. , ---—л—-
:
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 11
СОЦИОЛОГИЯ
3
издается с 1991 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2.11 рефераты 97.04.001 -97.04.024
МОСКВА 1997
РОССИЙСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ
97.03.016. КОЗЛОВА H.H. ГОРИЗОНТЫ ПОВСЕДНЕВНОСТИ СОВЕТСКОЙ ЭПОХИ: ГОЛОСА ИЗ ХОРА. - М.: Ин-т философии РАН, 1996.-216 с.
В работе анализируются и интерпретируются письма трудящихся в газеты и журналы на закате советской эпохи. Они представляют собой "горизонтальный срез" — итог и результат "предшествующего развития" на уровне вербального выражения тех, кого называют "маленьким человеком". То, что с ним происходит, тесно переплетено с социальной динамикой в целом. Речь идет о взаимной детерминации, и не только о материальных субъектах, но и о ментальное™ и языке, о сети социальных связей, которая сохранилась даже вопреки старанию человека ее разорвать. Автор пытается ответить на вопрос, является ли советская культура культурой без субъекта — одно из главных обвинений в адрес этого общества.
Письма из недалекого прошлого. Вера в магическую силу печатного слова, которая в равной мере разделялась и правящей элитой, и массой, и работниками печати, — одно из правил социальной игры уходящей эпохи. "Неписанные правила этой игры подразумевали принятие слова за реальность, приравнивание свободно перемещающегося в пространстве слова к практическим социальным действиям" (с. 25). Пресса не только обеспечивала "связь" между народом и властью, но и компенсировала отсутствие социальных институтов гражданского общества. "Она была чем-то средним между бюро жалоб и кабиной исповедника" (там же).
Отличительной особенностью эпистолярной активности с началом перестройки стало появление не совсем обычного авторского
контингента: наряду со всегдашними "жалобщиками" берутся за перо люди, ранее не писавшие в газету: преподаватели школ и вузов, медики. Чтение писем этого периода оставляет ощущение поразительного оптимизма, полноты жизни, даже когда в них повествуется о репрессиях, социальном терроре, нищете. Однако для писем, выстроенных во временной последовательности, характерен переход от оптимизма к чувству разочарования, одиночества и эсхатологическим ожиданиям. Отрезвление после временной социальной эйфории переходит в констатацию конца "революции надежд"; в письмах все чаще звучат нотки растерянности, даже у молодых.
Наряду с жалобами на "недостатки в снабжении", сопровождавшими всю советскую историю, в письмах фиксируется фатальный разрыв в образе жизни центра и периферии, прослеживается падение социального статуса офицера, настойчиво звучит голос "зоны", где охранники и вольнонаемные живут почти так же, как заключенные. Это сигналы о зле пенитенциарной системы, которая воспроизводит преступников и уродует не только заключенных: "После службы в органах их самих надо лечить в психбольницах нормальному общению с людьми, а не нас перевоспитывать" (с. 32). Анализ писем позволяет отметить появление "национальной озабоченности", мыслей об отъезде из страны. Можно отследить также процесс очарования национальными движениями и фронтами и разочарования в них.
В тематике читательских писем политика и экономика занимают далеко не первое место. Почти в 1/3 писем на передний план выдвигаются вопросы морали. И все же главная тема — тяжетсь жизни. В раде писем отчетливо выражена динамика: от бьющих на жалость описаний падения уровня жизни и личных неудач — к бытовой эсхатологии.
Пишущие письма охотно играли в символические игры эпохи. Так, в начале перестройки в общественном сознании господствовало мнение о возможности безальтернативного, единственно верного пути, от которого страна так сильно отклонилась, сохраняются еще советские ценности. Но мир меняется— в чем-то постепенно, в чем-то обвально, сразу. Некоторые изменения вызывают растерянность, другие принимаются. Оказалось, что при определенных условиях ценности довольно легко могут меняться на противоположные, но
общая структура черно-белой картины мира остается прежней. "Складывается впечатление, что для многих, очень многих перестройка означала открывшуюся возможность "разобраться, кто на самом деле враг народа", "назвать взяточников по имени" (с. 41). Излюбленные же способы борьбы с ними — давление, репрессия. Главным стержнем правопорядка объявляется общественное мнение. Правозащитная деятельность видится чем-то фасадным, предназначенным для Запада, а не для внутреннего потребления.
Перестройка породила в обществе революционную надежду именно потому, что люди верили, что в результате перемен реализуется наивный идеал простоты, цельности, равенства. В противоположность ожидаемому процесс реформ разрушил порядок мира. Крушение привычных ценностей порождает чувство оставленное™ и ужас перед действительностью, а иногда уход в мир грез и ожиданий чуда.
Чтение писем свидетельствует, что речь идет не о демифологизации, а о смене мифа, выходе на первый план более глубоких ее пластов. "Кашпировский, колдуны... экстрасенсы, призраки, провидцы, нечистая сила... Кашпировского ждут как мессию... И попутно объясняют, почему Кашпировский устраивает больше, чем православный связщенник... Религия требует от верующего определенных духовных усилий — тут же ищут лишь легкого и быстрого успокоения" (с. 53).
Эта массовая ментальность наилучшим образом проявлется в письмах "о жизни, о любви, о человеческих отношениях", авторы которых намереваются действовать, исходя не столько из обстоятельств собственной жизни, сколько по канонам романа с продолжением или телесериала. Среди писем выделяются послания заключенных, для которых характерны романтизация и мелодраматизация собственного образа.
Погружение в тексты писем создает двойственное впечатление. Эта двойственность обусловлена, с одной стороны, бессубъективностью авторов писем, язык которых служил материалом работ Платонова и Зощенко. "Здесь можно... видеть настоящую трагедию, незаурядный ум, наивно? добродушие, жалкий лепет, глупость, энтузиазм, мещанство, жульничество и ужасающую безграмотность", — писал М.Зощенко о письмах, полученных в 20-х годах. (Н.Козлову пражает тематическое и стилистическое сходство
писем 20-х и конца 80-х годов.) Вместе с тем ощущение подлинности, человечности этих писем не менее сильно, чем впечатление бессубъектности их написания.
Бессубъектный человек. Анализируемые тексты явно не обнаруживают у пишущего цельной картины мира, не демонстрируют мировоззрения как комплекса представлений о смысле жизни, о цели человеческого бытия. Автор писем явно не субъект в классическом понимании этого слова. Письма "маленьких людей" словно подтверждают и иллюстрируют мысль приверженцев постмодернистских методологий о смерти субъекта, о существовании бессубъектных форм культуры.
Образ человека, встающего со страниц читательских писем, — не субъект. "Ведь субъектом почитают того, кто способен совершать выбор, реализуя возможности индивидуальной свободы" (с. 64). Он говорит чужим языком и не сам этот язык выбирает. Но хотя он видится жертвой идеологии как языка власти, жизнь его исполнена двойственности, лукавства, жестокости, феноменального упорства в борьбе за существование" (с. 65).
В XX в. человек массы, затопивший поверхность исторической жизни, стал довольно много писать, и его голос показался странным и незнакомым интеллектуалу, который всегда за него писал. Отсюда и представление о появлении "нового человека". На нового человека в России стали обращать внимание в конце прошлого — начале нынешнего века. Г.Федотов полагал этого нового человека продуктом распада очень старых культур и в то же время приобщения к цивилизации новых варваров.
Автору представляется важным поиск социоисторических оснований появления именно отечественного варианта "нового человека". После революции в нашей стране произошли "тектонические сдвиги" в социальной структуре общества. В исторически короткий период разрушилась прежняя социальная ткань, а на ее месте возникла новая; изменилась демографическая структура населения — существенно возросла доля молодежи, которая "во все времена выступает в качестве носителя упрощающих тенденций. Каждое новое поколение — "свежие люди" в истории, у которых нет социального и исторического опыта, нет исторической памяти, если, конечно, она не культивируется специально — в семье и школе, нет культурного и социального капитала" (с. 74).
Новый, свежий человек воспроизводится в истории постоянно. Так, вопреки расхожему представлению об особом типе советского человека — "совке", человеке тоталитарного общества, Х.Ортега-и-Гассет писал о европейской массе, которая "производит на нас впечатление первобытного человека, неожиданно возникшего не где-нибудь, а в лоне одной из самых древних цивилизаций". Эти избалованные дети истории "готовы взять на себя управление миром так, как если бы он был девственным эдемским садом, а не скопищем давно назревших трудно разрешимых проблем" (цит. по: с. 75).
Социально-исторический опыт XX в. во всем его трагизме заставил отказаться делить людей на творцов и тупую бесцветную массу, не способную в принципе получить доступ в мир "высших ценностей". Произошел возврат к "негромкому звучанию" человеческого голоса. Когда дело доходит до "человеческих документов", концепция тоталитаризма представляется не вполне убедительной. "Маленький человек обладает не только телом, но и душой. Он не субъект в классическом понимании, но вопрос о том, станет ли он субъектом, остается открытым". Почти каждый из пишущих самим актом писания вписывает себя в существующий символический порядок, в иерархию. Письмо "маленького человека" — всегда игра на чужом поле, он пользуется готовыми клише, и получается, что он играет в чужую властную игру, но "играет он как-то очень по-своему. Более того, он как-будто издевается..." (с. 82). Таким образом, приходит к выводу автор, тотальная манипулируемость массы — интеллигентский миф. "Масса" оказывается удивительно устойчивой к благодетельному воздействию сверху. Надо скзать, что "российская масса не проявляла и такого уж острого желания припасть к высокому маяку пролетарской идеологии, усладиться ярким светом пролетарского искусства, как о том мечтали А.В.Луначарский, М.Горький и иже с ними" (с. 87—88).
В политике масса тоже участвует как в игре: сегодня голосует за одного, завтра за другого, послезавтра забывает, за кого голосовала. Сказанное подтверждает значимость проблемы, которая в последнее время активно обсуждается в социальных и гуманитарных науках: является ли масса действующим лицоу только современных (modern) и постсовременных (postmodern) обществ? Ряд исследователей дают положительный ответ на этот вопрос. Х.Арендт, описывая "одинокую" европейскую массу, стремится показать, что эта последняя возникает
как продукт распада классового общества, на обломках социальных структур. У истоков массовых движений, полагает она, социальная атомизация и крайняя индивидуализация. Получается, что масса с ее отсутствием дифференциаций — сословных, классовых, групповых — продукт постбуржуазной эпохи. Масса — симптом упадка социальности.
Н.Козлова, начав свой анализ с исследования массового источника, попыталась его прокомментировать и поставить проблему субъектности/несубъектности написавших письма. Далее она переходит на уровень отдельной человеческой жизни.
Уход из крестьянства: поле желания и жизненные выборы. Советское общество представляет собой не просто благодатную почву для социологического исследования, в каком-то смысле это — "чистый случай". "После революции 1917 г. общество на глазах распадалось, а потом восстанавливалось, являя собою пример восстановления цивилизации из первичной аморфной социальности" (с. 100). Дореволюционная модернизация, превращавшая Россию крестьянскую в Россию индустриальную, не реализовала свои цели. "Пролетарская" революция, пишет Н.Козлова, была революцией крестьянской. Послереволюционный опыт — попытка общества жить без элиты. Общество, возникшее как реакция на одну волну модернизации — дореволюционную, вновь через короткий период времени стало осуществлять модернизацию. И именно тогда крестьянская Россия перестала быть таковой и общество вновь стратифицировалось. "Чтобы понять происшедшее с людьми, следует напомнить о мощном откате послереволюционного общества в сторону децивилизации и архаизации. Общество стояло на грани выживания, оно заглянуло в бездну" (с. 103). Однако оно сохранилось, выжило за счет спасительного упрощения. Воспроизводство традиционных структур (прежде всего общины) — симптоматика этого уровня. Трудно преуменьшить роль архаических начал в послереволюционном российском обществе, констатирует автор. Главным действующим лицом в обществе была молодежь. "Именно эта, предавшаяся языческому разгулу, молодежь превратилась в становой хребет советского общества. Они родились в период с 1905 по 1925 гг. Для них СССР был родиной и родным домом — отчасти в силу случайности рождения, а отчасти и нет. Советское общество
12-3662
создавалось их жизнью. Родились советские люди, как правило, в крестьянских семьях" (с. 111).
Годы активной деятельности этого поколения совпадают с годами наивысших темпов урбанизации (с 1929 по 1955—1960 гг.). Крестьянин в "большом обществе" — огромная проблема. В крестьянской среде господствует двойственное отношение к городу: с одной стороны, город — место враждебное, вызывающее острый комплекс неполноценности, с другой — место праздника. "Крестьяне, которые попадают или которых загоняют в "большое общество", ощущают утрату достоинства и чести, лишаются уверенности в себе и сплоченности. Сегодня, — пишет Н.Козлова, — требуется переосмысление случившегося, случившегося не только в Советской России... Ведь вера в исключительную ценность модернизации разрушена. Деревенская жизнь уже не видится идиотизмом" (с. 120).
Бывший деревенский человек пребывал в состоянии кризиса идентичности. Человеку же хочется определенности, и он начинает искать новой идентичности, которая позволила бы жить, не чувствуя себя виновным, желая превратиться во что-то иное, но возможность подъема по ступенькам социальной иерархии была ограничена. Однако возникла и возможность "превращения": комсомол, армия, учеба, переезд в город. "Все они воспринимались как средство выживания, минимум, а максимум — кардинального изменения жизненных обстоятельств, вертикальной социальной мобильности" (с. 133). Участие в языковых играх эпохи — условие успешного превращения.
Победители и проигравшие. Документы 20—70-х годов демонстрируют, как молодые люди, бывшие крестьяне старательно учатся новому языку, как стремятся избавиться от диалектизмов и акцентов. Создавался социальный (социоисторический) код, как система правил высказывания об обществе и о самих себе. "Возникла система взаимопонимания в обществе, что вовсе не означало принятия "всеми" идеологических догм. Советское общество называют обществом идей. Но оно скорее было обществом слов и игры в слова. Результаты словесных игр были разными" (с. 167).
Люди этого поколения — те* кому удалось вступить на путь вертикальной социальной мобильности, — всю жизнь открещивались от своего деревенского прошлого. Появление деревенской прозы инициировало их воспоминания. Литературой полугорожан,
победивших и пришедших к власти, назвал деревенскую прозу Д.Самойлов.
Жизнь в рамках проекта (вместо заключения). Проблема вхождения в современность — не только и не столько проблема объективных предпосылок производства. Это — проблема людей, у которых есть мотивы отвергать существующее положение вещей и желать изменения собственных жизненных обстоятельств и себя самих. Социалистическая модернизация обещала радикальное изменение жизненных обстоятельств. Причины принятия социалистической идеи, подчеркивает Н.Козлова, отнюдь не сводятся к умышленной обработке сознания. И власть, и масса участвовали в игре номанаций. "Приверженность коммунистической идеологии" выступала как стремление сочетать "ценности прогресса" с сохранением общности. Автору представляется, что интерпретация в антропологическом ключе может внести вклад в дискуссии об итогах советского периода и об отношении этих итогов к вхождению в модерн. Если судить в соответствии с антропологическими критериями, в модерн мы вошли. И коль скоро "модерн уже не видится равным капитализму, капитализм — протестантизму, то вполне можно помыслить себе модерн без гражданского общества, приходит к выводу Н.Козлова. — Да, человек, в которого превратился крестьянин не способен жить в гражданском обществе, ибо не подозревает оного" (с. 214). Во всяком случае, чем глубже и разносторонней будет понимание того, что уже произошло, тем лучше можно понять, что именно с нами происходит.
97.03.017. ЧУБАЙС И.Б. ОТ РУССКОЙ ИДЕИ - К ИДЕЕ НОВОЙ РОССИИ: КАК НАМ ПРЕОДОЛЕТЬ ИДЕЙНЫЙ КРИЗИС. - М.: ГИТИС, 1996.- 104 с.
В книге на основании изучения системы ценностей дооктябрьской России — Русской идеи и Советского Союза — коммунистической идеи выводится система интегрирующих принципов Новой России. Книга состоит из четырех разделов.
Раздел I. В чем заключается проблема?
Ключевым словом всякой общественно-государственной деятельности, подчеркивает И.Чубайс, является существование
И.Ф.Рековская -
Г '
