CC BY
39
Р0ССЙ4*СК*Я АКАДЕМИЯ НАУК
]_ и гит? _ То
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 11
СОЦИОЛОГИЯ
3
издается с 1991 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2,11 рефераты 95.03.001-95.03.030
МОСКВА 1995
СОЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ
95.03.016-017. СЧАСТЬЕ КАК ОБЪЕКТ ЭМПИРИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ. (Сводный реферат).
1. Veenhoven R. Is happiness a trait? // Social indicators research.— Dordrecht, 1994 .— Vol. 32, № 2 .— P. 101-160.
2. Weerasinghe J., Tepperman L. Suicide and happiness: seven tests of the connertion // Social indicators research.— Dordrecht, 1994 .— Vol. 32, № 3 .— P. 199-233.
В реферате изложены обобщенные результаты лонгитюдных эмпирических исследований, послуживших основанием для проверки некоторых гипотез, касающихся счастья как социально-психологического явления. Руут Веенховен (Нидерланды) анализирует правомерность концепций, рассматривающих счастье как стабильную (индивидуальную или социальную) характеристику (1). Результаты работы Веенховен (который занимается проблемой счастья более 10 лет) стали отправным пунктом для статьи его соотечественников, где обсуждается вопрос о вероятностных связях между счастьем и склонностью к самоубийству (2).
Одним из идеологических оснований современного общества, пишет Р. Веенховен, выступает вера в улучшение жизненных условий как предпосылку личного счастья и социального благоденствия (1). Эта вера, которая проявляется как на индивидуально-психологическом, так и на социально-политическом уровнях, берет начало в постулатах античной философии морали. В основе данной трактовки лежит гуманистическое представление о человеке как об автономном творце условий своей жизнедеятельности, наделенном разумом и волей. Между тем существует и принципиально иной взгляд на проблему, согласно которому счастье — это не состояние, подверженное внешним воздействиям и способное к трансформации, а фиксированная характеристика (черта), имеющая внутренние (социальные и психологические) корни. Эта точка зрения, которую Веенховен называет "теорией счастья как idea fixe", равносильна признанию бесполезности личных и социально-политических усилий по изменению внешних, объективных условий человеческой жизнедеятельности. Восприятие и оценка жизни оказываются здесь следствием внутренней диспозиции.
Идею "фиксированного счастья" поддерживают как психологи, так и социологи. В первом случае речь идет о стабильной личной характе-
ристике, о предрасположенности индивида к позитивной (негативной) оценке жизни в ее целостности. Это — "тенденция к однозначным реакциям в многозначных условиях" (1, с. 103). При этом часть психологов склонны видеть в счастье "диспозицию, обусловленную темпераментом" , другие же считают его благоприобретенной предрасположенностью к той или иной оценке жизненных ситуаций. В обоих случаях, однако, утверждается, что индийид счастлив (либо несчастлив) независимо от улучшения (ухудшения) обстоятельств его жизни.
Социологическая теория счастья в рамках данной традиции трактует личное психосоциальное самочувствие индивида как отражение культурных норм и, шире, национального характера. Эта точка зрения имеет широкое хождение и на уровне здравого смысла ("жизнерадостные" итальянцы на фоне "угрюмых" шведов и т. п.). Социологи, поддерживающие данную теорию, полагают, что исторически сложившиеся культурно-национальные особенности мировосприятия доминируют над индивидуальными (сиюминутными) оценками жизненных ситуаций, предопределяя тем самым, личностные диспозиции.
Цель своей статьи Веенховен видит в эмпирической проверке гипотезы о счастье как "фиксированной черте" (как в психологическом, так и в социологическом ее вариантах). Автор опирается на обширный массив эмпирических исследований, получивших отражение в мировой социологической литературе, а также на результаты собственной эмпирической и аналитической работы. Эти данные позволяют оценить временные и ситуационные параметры счастья, степень его устойчивости на фоне меняющихся обстоятельств жизни и "ударов судьбы", а также понять природу каузальной обусловленности счастья. Теоретический аппарат, который Веенховен использует для проверки названной гипотезы, включает следующие базовые понятия: 1) счастье как "степень субъективной позитивной целостной оценки жизни", которая включает два компонента — аффективный ("гедонический уровень аффекта"), указывающий на "степень преобладания целостного позитивного мировосприятия над негативным", и когнитивный, отражающий оценку индивидом "степени удовлетворения своих желаний" (1, с. 106); 2) черта как антипод состояния, или протяженная во времени характерная особенность личности (общества), нечто "встроенное" или "хроническое", в таком случае состояние понимается как нечто изменчивое, требующее постоянного (воспроизводства; если черта — это причина, то состояние — ее следствие; 3) критерии дифференциации счастья как черты либо состояния: а) временная стабильность; б) кросс-ситуационная устойчивость; в) внешняя/внутренняя обусловленность.
Представление о счастье как о характеристике субъективного самочувствия личности разрабатывается в психологии начиная с 30-х
годов. Крайним выражением этой позиции служит тезис о том, что сделать несчастного счастливым под силу лишь опытному психотерапевту. Однако эмпирическая проверка данной гипотезы (с использованием трех вышеназванных критериев) заставляет усомниться в ее истинности.
I. Временная стабильность. Специалисты-психологи различают относительную и абсолютную стабильность индикатора счастья во времени. Согласно теории относительной стабильности, в одних и тех же обстоятельствах одни люди в принципе чувствуют себя счастливее (несчастнее), чем другие. Это значит, что исходное различие между "счастливыми" и "несчастливыми" в их соответственных оценках жизни сохраняется, несмотря на возможные флуктуации ощущения счастья (несчастья) под влиянием жизненных коллизий. Очевидно, что данная теория не противоречит идее действенности объективной социальной политики. Согласно теории абсолютной стабильности счастья, отношение к жизни есть величина постоянная; она не имеет взлетов и падений, следовательно, изменение условий жизни здесь не играет никакой роли.
Существующие эмпирические данные (при их надлежащем отборе) свидетельствует в пользу идеи относительной стабильности индикатора счастья во времени, хотя уровень позитивных корреляций здесь не слишком высок (в среднем +0,35) и имеет тенденцию к снижению по мере увеличения временного периода (+0,60 в течение одного месяца и 0,15 пб истечении 10-15 лет). Анализ временных корреляций индикатора счастья в периоды драматических жизненных перипетий также указывает на снижение этого показателя, который, однако, постепенно регенерируется по истечении некоторого времени после важного жизненного события. В целом эмпирические данные говорят о том, что степень различий в ощущении счастья между людьми относительно стабильна во времени, что, однако, не доказывает стабильности общего уровня счастья. Поэтому теория относительной стабильности счастья представляется более обоснованной, чем ее абсолютный вариант.
Итак, индикатора личного счастья оказывается величиной относительно постоянной. Означает ли это, что счастье есть "фиксированная личностная черта". По мнению Веенховена, обнаруженные положительные корреляции могут быть обусловлены устойчивостью других личностных характеристик (ровность характера, здоровье, умение ладить с людьми и т. п.) или же стабильностью жизненных условий. Поэтому "счастье лишь кажется величиной постоянной, на самом деле это весьма изменчивое состояние, которое воспроизводится вновь и пновь"(1, с. 114).
II. Кросс-ситуационная устойчивость. Если счастье — это личностная диспозиция, то этот показатель должен оставаться постоянным
независимо от жизненных ситуаций. Проверка данной гипотезы осуществлялась двумя путями: с помощью опросов, в ходе которых респонденты пытались реконструировать свое психологическое самочувствие в благоприятных и неблагоприятных обстоятельствах прошлого и посредством анализа индикаторов счастья в данный текущий момент жизни у отличающихся по психосоциальным параметрам групп. Выяснилось, что показатель счастья не зависит напрямую от уровня доходов, образования, пола и расы. Вместе с тем неудачники (в жизни, браке, профессиональной карьере, семье) или те, кто считает себя таковыми, в целом чувствуют себя менее счастливыми, чем те, кому улыбнулась фортуна. Особенно заметно это различие в таких обстоятельствах, которые неподвластны (или почти неподвластны) воле и усилиям человека (вдовство, физическая неполноценность, принадлежность к дискриминируемому меньшинству). Уровень счастья значительно снижается непосредственно в условиях жизненной катастрофы или сразу вслед за ней, но постепенно восстанавливается с течением времени. Это означает, что "люди приспосабливают свои жизненные оценки к изменению реального качества их жизни" (1, с. 116).
III. Внутренняя обусловленность. Психологи, рассматривающие счастье как фиксированную черту личности, постулируют наличие внутренней предрасположенности индивида оценивать жизнь так, а не иначе. Бели принять данную точку зрения, то следует ожидать, что: а) генетически близкие индивиды будут демонстрировать сходство гедонического уровня, и б) люди, которые были счастливы в детстве, останутся таковыми и в зрелом возрасте.
Эмпирическая проверка первой гипотезы становится возможной благодаря обилию психологической литературы, посвященной близнецам. Действительно, близнецы, как правило, демонстрируют сходство гедонических уровней, причем у однояйцевых близнецов оно выше, чем» у разнояйцевых (соответственно +0,56 и +0,15). Однако в целом наблюдения за близнецами не дают оснований для однозначного вывода о генетической запрограммированности счастья.
Для проверки второй гипотезы Веенховен используется немногочисленные лонгитюдные исследования особенностей мировосприятия на разных этапах жизненного цикла. Эти исследования показывают, что связь между детской жизнерадостностью и взрослой готовностью чувствовать себя счастливыми весьма эфемерна. В общем и целом, "эмпирические тесты не подтверждают теорию врожденного счастья" (1, с. 126).
В ряде исследований сопоставлялось влияние на восприятие жизни внешних и внутренних факторов. Под внешними факторами здесь понимались социальные ресурсы индивида (доход, образование, социальный статус) и жизненные события (потеря работы, вступление в
брак); под внутренними — личностные характеристики (экстраверт-ность, внутренний контроль, невротизм). Типичным для исследований подобного рола является вывод о большей роли внутренних факторов по сравнению с внешними, вывод, который подтверждает расхожее представление о том, что "счастье — это не более чем психология". По мнению Веенховена, такое заключение совершенно необоснованно, хотя бы потому, что все эти исследования содержат больше информации о природе общества, в котором живут респонденты, чем о природе счастья как такового. Большинство эмпирических исследований подобного рода проводилось в современных развитых социальных системах, где относительное равенство в распределении материальных благ и высокий уровень жизни повышали значимость внутренних психологических факторов выработки жизненных оценок.
Наконец, если существует внутренняя предрасположенность к счастью, это не означает, что оно носит фиксированный характер и безразлично к изменению внешних обстоятельств жизни. Составляющими "диспозиции к счастью " выступают: 1) конституирующие элементы (способность все видеть в розовом свете, умение выработать собственное отношение к жизни), 2) катализаторы счастья (экстраверт-ность, внутренний контроль). Очевидно, что влияние и того и другого не может быть "свободным от социального контекста" (например, внутренний контроль играет положительную роль в условиях свободы выбора и негативную — в обстоятельствах принуждения). В конечном счетб "лучшие условия социализации и безопасное общество обеспечат будущему поколению более совершенную психологическую экипировку, что позволит ему лучше справиться с проблемами современной жизни"(1, с. 129).
Переходя к рассмотрению "макроуровневых" теорий счастья, Веен-ховен отмечает, что счастье понимается здесь как "фиксированная социальная конструкция, которая имеет мало общего с изменением жизненных реалий", выступая культурно-специфической детерминантной индивидуального восприятия и оценки жизни (1, с. 129). После второй мировой войны в разных регионах мира регулярно проводились опросы населения с целью выявить средний национальный показатель уровня счастья. Этот материал позволяет подвергнуть гипотезу о счастье как культурном стереотипе эмпирической проверке.
Эмпирические данные свидетельствуют о разнохарактерных (временных и ситуационных) флуктуациях этого показателя в разных странах. В целом он ниже в развивающихся странах, чем в индустриально развитых; но и в последних имеются существенные различия (австралийцы, например, чувствуют себя более счастливыми, чем итальянцы и японцы). В литературе встречаются три варианта объяснения национально-культурной дифференциации среднего уровня гча-
стья. Согласно первой версии, все дело — в культурной тенденциозности интерпретаций полученных данных (неадекватность перевода вопросов, предвзятость толкования ответов и т. п.). Как свидетельствуют предыдущие исследования Веенховена, эта версия эмпирически не обоснована. Согласно второй, "социальной" теории, счастье зависит от качества жизни, которое государство в состоянии предоставить своим гражданам (социальная защита, здравоохранение, возможности для самореализация, совпадение идеальных и реальных требований к поведению и т. п.). Данная версия и ее аргументы лишний раз доказывают, что счастье на сей раз в национальном масштабе не является кросс-ситуационной константой.
Третье объяснение — это объяснение с позиций теории национального характера: одни национально-культурные ценности располагают к "светлому" мировосприятию, другие — к мрачному. В качестве культурных механизмов здесь обычно называют исторический опыт нации, •специфику традиционной социализации, особенности религии и др. В 'любом случае психологическое содержание данной теории сводится к идее о преимущественно когнитивной природе счастья, безразличной к изменению социальных реалий: Веенховен анализирует данную точку зрения, применяя все те же критерии дифференциации.
I. Временная стабильность. Лонгитюдные эмпирические исследования счастья в национальном масштабе проводится пока лишь в некоторых странах (в США — с 1945 г., в Японии — с 1958 г., в странах Общего рынка — с 1976 г.). Согласно имеющимся данным, в 1948 г. 30% американцев были "счастливы" и 54% — "вполне счастливы", спустя 40 лет эти показатели почти не изменились (34 и 57% соответственно). Относительно стабильным оставался и национальный показатель счастья в Японии в 1958-1988 г. В Германии же в 1954 г. 26% опрошенных чувствовали себя несчастными, а в 1984 г. — только 10% (1, с. 133-134). При этом возрастание среднего уровня счастья в отдельных странах совпадало с периодами их национального экономического развития. Однако, отсутствие данных, касающихся слаборазвитых стран мира, существенно снижает ценность эмпирической проверки устойчивости показателя счастья во времени.
II. Ситуационное постоянство. Для изучения этого аспекта национального показателя счастья были использованы данные о качестве жизни в 30 странах, конкретнее — следующие его показатели: материальный комфорт, политическая свобода, социальное равенство, доступность образования. Сопоставив эти индикаторы с показателями средненационального уровня счастья, Веенховен обнаружил высокую степень их корреляции во всех 30 странах. Особенно весомой оказалась роль материально-экономического благосостояния. Для обоснованного сопоставления национальных показателей счастья в периоды
11-2024
процветания и социальных катаклизмов необходимы более масштабные эмпирические исследования, чем те, что проводились до сих пор. Однако и то, что уже известно (в частности, относительно послевоенного развития государств Европы и США), позволяет утверждать, что счастье как "национальный индикатор" не является величиной постоянной. Если, например, в США двукратное повышение жизненного уровня в послевоенные годы не привело к аналогичному росту среднего национального уровня счастья, то в европейских странах рост этих показателей практически совпадал. В целом эмпирические данные "опровергают теорию счастья как черты национального характера" (1, с. 136).
III. Внутренняя обусловленность. Веенховен предлагает два способа проверки гипотезы об индивидуальном счастье как "слепке" с коллективного мировосприятия: сопоставление ценностей и верований, принятых внутри "счастливых" и "несчастливых" наций, и анализ культурной гомогенности уровня счастья применительно к разным социальным группам внутри одной и той же страны. В социально-психологической литературе описаны следующие культурно-ценностные ориентации, обладающие (как считается) национальной спецификой: моральная оценка счастья, социальный цинизм, постулаты кальвинизма. Эмпирические данные свидетельствуют, что в тех странах, где гедонизм имеет высокий ценностной статус, средний показатель уровня счастья в целом не выше, чем в обществах с более "регористическими" традициями. Что касается соотношения счастья и уровня социального цинизма, то здесь заметную роль играет лишь принятое (непринятое) циничное отношение или недоверие к согражданам. Недоверие же к социальным институтам, являющееся главным фактором социального цинизма, практически не влияет на характер комплексного мировосприятия. Эмпирические данные не подтверждают и гипотезы об "угрюмом наследии кальвинизма": протестантские страны как раз принадлежат к разряду наиболее счастливых наций, тогда как в католической Италии или Франции средний показатель счастья весьма низок.
Переходя к проблеме культурной гомогенности уровня счастья, Веенховен выбирает в качестве анализа одну социальную группу — студентов, и сравнивает характерный для нее показатель уровня счастья со средним уровнем, типичным для страны в целом. Как оказалось, студенты могут быть вполне счастливы в "несчастливой" стране (так обстоит дело в Индии и Мексике) и наоборот (например, в Таиланде); т. е. уровень счастья одной социальной группы может отличаться от среднего национального показателя. Далее, мировосприятие иммигрантов в массе своей ближе к оценкам жизни, распространенным в приютившей их стране, чем в их бывшем отечестве. Это наблюде-
ние полностью опровергает теорию национально-культурной преемственности представлений о счастье. Наконец, неоспоримым доказательством неправомерности идеи культурно-исторической обусловленности отношения к жизни выступает сравнение индикаторов счастья в Восточной и Западной Германии (где этот показатель оказывается напрямую связанным с экономическим благополучием общества). В целом "общность взглядов на мир в лучшем случае детерминирует индикаторы счастья в весьма ограниченных пределах ... а скорее всего, не детерминирует вовсе" (1, с. 141).
В противовес распространенной точке зрения, пишет в заключение Веенховен, счастье не может считаться чертой характера (ни индивидуального, ни национального). Как на психологическом, так и на социальном уровне среднестатистический показатель счастья испытывает временные и ситуационные флуктуации (при относительной стабильности в продолжение небольших временных периодов в условиях незначительных материально-экономических изменений). Счастье не является также исключительно "внутренним", психологическим по своей природе явлением. Хотя индивидуально-личностные и национально-исторические диспозиции играют существенную роль в формировании типа мировосприятия, влияние психологических факторов все же ограниченно: они трансформируют воздействия среды, но не выступают в качестве доминирующих. В целом результаты эмпирического анализа опровергают представления о малой репрезентативности счастья как независимого от социальной политики индикатора общественного и личного благополучия.
Яна Вееразинге и Лорис Тепперман обращаются к малоизученной проблеме вероятностной связи между уровнем счастья и склонностью к самоубийству (2). Хотя оба этих феномена являются классическим объектом изучения в социологии и социальной психологии, до сих пор не ясно, какова же связь между ними. Бели здесь действительно имеет место то обратное соотношение, которое подсказывает здравый смысл (чем несчастливее человек, тем менее дорожит он своей жизнью), то существующие шкалы измерения счастья могли бы быть использованы для прогнозирования уровня суицида и наоборот, считают голландские социологи. Для того чтобы ответить на данный вопрос, они последовательно сопоставляют уровень счастья и склонности к самоубийству с семью стандартными демографическими характеристиками (пол, возраст, раса, родительский и брачный статусы, религиозность, занятость), опосредованы путем выявляя корреляции между двумя феноменами. Рабочая гипотеза авторов такова: если будут обнаружены соответствующие корреляции счастья и склонности к самоубийству с семью демографическими характеристиками, то эти явления действительно состоят в отношении обратной связи.
1Г
Эмпирический анализ предваряется следующими теоретическими соображениями. Во-первых, необходимо принять ту или иную дефиницию счастья. Как показали кросс-национальные исследования Ве-енховена, сегодня не существует общепринятого значения этого термина. Поэтому, вслед за Веенховеном, они понимают уровень счастья как ту или иную "степень общей оценки индивидом своей жизни как благоприятной" (2, с. 201). Во-вторых, необходимо выяснить соотношение между счастьем и удовлетворением. Удовлетворение имеет когнитивный характер, счастье более непосредственно и импульсивно. На вопрос о том, счастлив ли он, человек отвечает без предварительного "тестирования души", решение же вопроса об удовлетворенности (жизнью или ее отдельной стороной) требует раздумий. Далее, как свидетельствуют эмпирические данные, счастливый человек обычно чувствует себя удовлетворенным, обратное же верно не всегда. И все же уровень эмпирической корреляции счастья и удовлетворения достаточно высок, чтобы пренебречь их неполным тождеством. Именно так и поступают авторы статьи, рассматривая эти понятия (и соответствующие эмпирические данные) как синонимичные.
В ходе эмпирической проверки было обнаружено изначально предполагавшееся сходное влияние брачного статуса, занятости и религиозности на уровень счастья и склонность к самоубийству. Отношения этих явлений с родительским статусом оказались неоднозначными. Что же касается пола, возраста и расовой принадлежности, то характерах взаимодействия оказался неожиданным и не тождественным в отношении счастья и суицида.
I. Брачный статус. В целом люди, состоящие в браке, менее склонны к самоубийству и более счастливы, чем одинокие.
1. Брак и счастье. Состоящие в браке счастливее тех, кто никогда не знал брачных уз; последние же счастливее овдовевших и разведенных. Однако здесь существуют национальные и половозрастные особенности. В Англии, Франции и Италии никогда не состоявшие в браке не менее счастливы, чем имеющие брачного партнера, а в Доминиканской Республике и Панаме они даже счастливее женатых и замужних. Счастье женщин в браке связано с социоэкономическим статусом мужа; жены более склонны к депрессиям и алкоголизму, чем одинокие женщины; с мужчинами, состоящими в браке, дело обстоит наоборот. Все различия, связанные со счастьем в браке, играют более существенную роль для молодых людей, чем для пожилых. Вдовы и разведенные более несчастны в Бельгии и Дании, чем в Англии и Франции. Однако ни в одной стране они не чувствуют себя счастливее, чем состоящие в браке.
2. Брак и суицид. В основной массе случаев брак снижает риск самоубийства. Как свидетельствуют к'росс-национальные данные, про-
цент самоубийств среди разведенных, овдовевших и одиноких выше, чем у состоящих в браке. В Дании, например, увеличение числа разводов на 1% повлекло рост уровня самоубийств на 0,32% (включая подростков, чьи родители развелись) (2, с. 207). Овдовевшие женщины более склонны к добровольному уходу из жизни, чем вдовые мужчины. Вместе с тем, согласно ряду исследований, попытки свести счеты с жизнью чаще связаны не столько с брачным статусом как таковым, сколько с внезапным его изменением (развод, смерть супруга). Поэтому нельзя однозначно утверждать, что несостоящие в браке более склонны к самоубийству, чем связанные брачными узами, но при этом очевидно, что "брак в той же мере уменьшает риск самоубийства, в какой увеличивает ощущение счастья"(2, с. 207).
II. Занятость. Как и предполагалось, безработные в целом менее счастливы и более склонны лишить себя жизни, чем имеющие работу, и наоборот.
1. Занятость и счастье. Большинство исследователей полагают,что отсутствие работы приводит к заниженной самооценке и мрачному отношению к миру, тогда как любимое дело повышает общий уровень счастья. Эмпирических данных, непосредственно подтверждающих эту гипотезу, пока не существует. Однако существуют веские эмпирические доказательства того, что человек, удовлетворенный работой, более счастлив, чем тот кто к ней безразличен или испытывает отвращение (хотя не известно, был бы последний счастливее, оказавшись безработным). Как свидетельствует Веенховен, в Австралии, Франции и Германии пенсионеры счастливее работающих, в Италии же между ними нет заметной разницы. В целом добровольно вышедшие на пенсию чувствуют себя лучше, чем те, кого вынудили на этот шаг. Позитивное мировосприятие у мужчин больше зависит от их занятости и удовлетворенности работой, чем уровень счастья у женщин.
2. Занятость и суицид. В большинстве стран рост безработицы влечет за собой увеличение числа самоубийств, хотя и здесь имеются расовые и половые различия (в среднем самоубийства менее распространены среди безработных женщин и чернокожего населения; более склонны к нему белые безработные мужчины).
III. Религиозность. Воздействие религиозных факторов (вера, посещение церкви, принадлежность к церковной общине) на удовлетворенность жизнью несколько меньше, чем влияние брачного статуса и занятости, но гораздо более значительно, чем роль половозрастных характеристик и расовой принадлежности.
1. Религиозность и счастье. Исследования свидетельствуют, что религиозные люди в массе своей счастливее неверующих, поскольку религия "привносит значение в их жизнь"(2, с. 211). Особенно высока корреляция религиозности и счастья у пожилых людей (среди моло-
дых в последнее десятилетие наметилась тенденция к снижению взаимной зависимости этих характеристик). Здесь имеются существенные национальные, культурные и этнические различия (в Бразилии, Ичраиле, Пуэрто-Рико и Танзании уровень положительной корреляции выше,чем в США), которые, однако, не идут вразрез с исходным утверждением о счастье религиозных людей.
2. Религиозность и суицид. Новейшие исследования подтверждают классическое положение Дюргкгейма о религии как о факторе, предотвращающем самоубийство. Как стало ясно сегодня, это положение справедливо для большинства конфессий.
IV. Родительский статус. В отличие от трех перечисленных демографических характеристик, этот фактор не позволяет однозначно прогнозировать мировосприятие индивида.
1. Родительский статус и счастье. Принято считать, что дети способствуют супружескому и семейному счастью (особенно у женщин). Однако эмпирические (в особенности, кросс-национальные) данные показывают, что бездетные супружеские пары в среднем не менее, а иногда и более счастливы, чем семьи с детьми (в Нидерландах, США, Доминиканской Республике, Польше и Югославии). Присутствие детей снижает степень интимности и равноправия в браке, но удовлетворенность супружеской жизнью начинает возраетать после того, как дети покидают родительское гнездо. Однако сказанное справедливо лишь для тех супружеских пар, которые имели возможность выбора. Бесплодное пары в целом несчастнее, чем пары с детьми (особенно это касается женщин). Самый низкий уровень счастья и удовлетворенности жизнью у мачех и отчимов, а также у матерей-одиночек в возрасте от 31 до 45 лет. Женщины моложе 30 и старше 65, а также мужчины среднего возраста с большим энтузиазмом говорят о детях и их проблемах, чем те, кто занят решением этих проблем непосредственно. Что же касается многодетных семей, то эмпирические данные дают основание говорить о том, что счастливые семейные пары хотят и имеют больше детей, чем несчастливые, но это никак не подтверждает того, что именно дети вносят счастье в семью. Таким образом, влияние родительского статуса на уровень счастья неоднозначно.
2. Родительский статус и суицид. В среднем люди, имеющие детей (особенно матери), менее склонны к самоубийству, чем бездетные.
V. Пол. Корреляция этого фактора (равно как возраста и расовой принадлежности) с уровнем счастья и склонностью к самоубийству носит асимметричный характер.
1. Пол и счастье. Эмпирические данные не дают оснований говорить о существовании однозначной зависимости между уровнем сча-< гья индивида и его полом. Сопоставив 70 исследований, проведенных н 31 стране мира, Веенховен не обнаружил существенных различий в
типе мировосприятия и удовлетворенности жизнью у мужчин и женщин (хотя в США, например, наблюдается половая дифференциация уровня счастья в различных возрастных группах).
2. Пол и суицид. В отличие от уровня счастья, примерно равного у обоих полов в данных национальных, возрастных и этнических границах, половая специфика суицида вполне однозначна. Все исследования указывают на то, что женщины более склонны к суицидальным попыткам, чем мужчины, однако сильная половина человечества чаще доводит начатое до конца. Корреляция пола и суицида имеет временные и национально-региональные флуктуации. В целом за последние 150 лет наблюдается выравнивание пропорций реальных самоубийств у мужчин и женщин (особенно в развитых странах). В Южной Америке и Юго-Восточной Азии чаще совершают самоубийства мужчины. Постепенная конвергенция уровней мужского и женского суицида служит косвенным доказательством выравнивания их индикаторов счастья.
VI. Возраст (асимметричная корреляция)
1. Возраст и счастье. Результаты 77 исследований, проведенных среди представителей 27 национальностей, показывают, что счастье мало связано с возрастом (зависимость этих факторов была обнаружена лишь в Италии и Нигерии, где пожилые оказались счастливее остальных возрастных групп, и в Германии, где самыми счастливыми являются молодые). Веенховен не нашел эмпирического подтверждения расхожей точке зрения, что люди среднего возраста счастливее молодых и пожилых; как правило, для 30-40-летних характерен более низкий показатель уровня счастья, чем в среднем по стране.
2. Возраст и суицид. Бели нельзя однозначно утверждать, что счастье — это категория возрастная, то тезис о возрастной специфике суицида бесспорен. Среди возрастных групп, склонных к суициду, лидируют молодые в возрасте 15-24 лет. В 80-е годы уровень самоубийств, среди молодежи возрос в большинстве развитых стран (особенно резко — в Норвегии). Молодежный суицид не связан с качеством жизни; как правило, он вызван одиночеством, отчуждением, насилием; провоцирует суцидальные попытки молодых и регулярное употребление наркотиков. Вторая возрастная группа суицидального риска — это одинокие и беспомощные старики. Однако и в том и в другом случае имеются этнические и расовые отличия. Так, к самоубийству в пожилом возрасте более склонны белые американцы, чем черные, юношеский суицид типичнее для чернокожих, чем для белых.
VII. Раса (асимметричная «орреляция).
1. Раса и счастье. Основная масса исследований в этом направлении проводилась в США и на Кубе. Результаты свидетельствуют, что чернокожие в целом менее счастливы, чем белые. Если в 1946 г. уровень счастья американцев с разным цветом кожи был примерно одина-
ков, то в 1956-1966 гг. картина резко изменилась. Особенно заметно понизился индикатор счастья у чернокожих американцев с высоким уровнем доходов и образования.
2. Раса и суицид. Здесь наблюдается обратим картина: уровень самоубийств гораздо выше среди белых американцев, чем среди чернокожих. Значительную роль в предотвращении суицидальных попыток играет разветвленная сеть семейных связей, а также степень социальной интеграции (последняя служит гарантией против самоубийств среди иммигрантов). Вместе с тем уровень суицида среди американских индейцев (особенно молодых мужчин) гораздо выше, чем у негров и в среднем по стране.
В заключение автора подчеркивают, что их исследования и полученные результаты носят предварительный и вероятностный характер. Эмпирические данные показывают, что "брак, занятость и религиозность составляют базовые условия счастья и как таковые снижают риск суицида"(2, с. 225). Пол, раса и возраст оказались менее значимыми индикаторами, чем предполагалось. Результаты эмпирической проверки не позволяют с уверенностью констатировать существование обратной связи между счастьем и суицидом. Вполне вероятно, что неоднозначность йолученных данных обусловлена тем, что в основу аналитического сопоставления были положены демографические характеристики, связанные с двумя разными статусными категориям: брак, религиозность и занятость характеризуют так называемый приобретенный статус, тогда как пол, раса и возраст являются приписанными статусными атрибутами. Нельзя исключить возможности того, что люди, "обладающие близкими приобретенными статусами, более похожи друг на друга, чем носители аналогичных приписанных атрибутов (например, состоящие в браке — и белые). В таком случае более результативным будет сопоставление уровней счастья и суицида именно на базе приобретенных статусных характеристика (уровень образования, политическое участие, досуг, распределение бюджета времени и т.п.).
Б. В. Якимова
95.03.018. ЛЕВИЦКА М. ЖИЗНЕННАЯ НАПРАВЛЕННОСТЬ ЧЕЛОВЕКА КАК ИНДИКАТОР ЖИЗНЕННОГО ПЕССИМИЗМА. LEWICKA М. Ukierunkowanie zyciotfe czlowieka jako jeden ze wspolwyz-nacznikow stanow pesymizmy zyciowege // Pr. psychologiczne.— Wroclaw, 1992 .— № 28 — S. 51-61.
В статье Марии Левицкой (доктор психологии, Вроцлавский университет, Польша) представлены результаты эмпирического исследования субъективных условий жизненного пессимизма. Теоретической
