CC BY
12
2015.02.019. РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА XIX в. (ПУШКИН, НЕКРАСОВ, ЧЕХОВ) НА СТРАНИЦАХ «TORONTO SLAVIC QUATERLY». (Сводный реферат).
1. ASTVATSATUROVA V. «Урна с водой» и «Урна времян». О некоторых радищевских мотивах в поэзии А. С. Пушкина // Toronto Slavic quaterly. - Toronto, 2014. - N 47. - Р. 82-94.
2. Кучерская М. Профетизм Некрасова // Toronto Slavic quaterly. -Toronto, 2013. - N 46. - Р. 39-58.
3. ПАВЛОВ С. Потерянный рай: Библейские параллели и автобиографические аллюзии в рассказе Чехова «Черный монах».
PAVLOV S. Paradise lost: Biblical parallels and autobiographical allusions in Chekhov’s story «The black monk» // Toronto Slavic quaterly. - Toronto, 2013. - N 43. - Р. 102-114.
Ключевые слова: А.С. Пушкин; А.Н. Радищев; время; вечность; Н.А. Некрасов; мотив предсказания; А.П. Чехов; образ сада.
Вера Аствацатурова (С.-Петербург) (1) обращает внимание на перекличку стихотворения Пушкина «Царскосельская статуя» (1830) с первым четверостишием стихотворения «Осьмнадцатое столетие» Радищева, созданного в 1801 г. и опубликованного посмертно в 1807 г. Оба произведения написаны элегическим дистихом, оба начинаются со слова «урна», «причем на него падает не только словесное, не только метрическое, но и эмфатическое ударение. Ударение на первом слоге задает тон всему дальнейшему тексту» (1, с. 84). Более того, дважды повторенное двусложное слово «дева» у Пушкина соответствует расположению слова «капли» в радищевском тексте. После цезуры в третьей строке у Радищева - «изливают», у Пушкина - «изливаясь»; в четвертой строке у Радищева - «вечности», у Пушкина - «вечной» и «вечно».
В стихотворении Радищева противопоставляются категории времени и вечности. Оно начинается с «развернутого, идущего от Гераклита сравнения времени с каплями, ручьями и реками, а моря -с неподвижной вечностью. Время - река, поток воды. Море - вечность. Река и время - жизнь, море - смерть... Из единого неподвижного источника - “урны времян”, дающего первоначальный толчок дальнейшей жизни, этот поток жизни течет, усиливая свою мощь, к другому, конечному неподвижному пространству - вечности» (1, с. 87, 88). В пушкинском стихотворении, созданном как
124
надпись к скульптуре П.П. Соколова на сюжет басни Ж. Лафонтена «Молочница и кувшин», традиционной метафоре вечности как неподвижного моря, забвения, противопоставлен образ вечности в виде движущейся воды. Если «вечность» - это вечное движение, то нет смерти и забвения, а есть бессмертие и вечная память. В этом исследовательница усматривает явную полемику Пушкина с Радищевым, не исключая и завуалированную пародию на радищевский образ, «поскольку радищевский философский образ могущественной “урны времян” у Пушкина носит явно сниженный характер (“урна с водой” - всего лишь описание скульптурной иллюстрации к басне Лафонтена)» (1, с. 94).
Майя Кучерская (Москва) (2) считает мотив предсказания одним из ключевых в поэзии Некрасова. Стихотворения-предсказания поэта можно условно разделить на две группы: пророчества, связанные с «долюшкой женской», - о печальной судьбе, ожидающей девушку или уже невесту («Тройка», «Свадьба», «Гадающей невесте»); и предсказания младенцу или мальчику [«Колыбельная песня (Подражание Лермонтову)», «Песня Еремушке», «Калистрат»] - пессимистические или, редко («Школьник»), благополучные. Подобного рода стихотворения строятся по сходной схеме: первоначальный оптимистический сценарий и последующее его опровержение.
Мотив предсказания, замечает исследовательница, слабо представлен в поэтической традиции - как предшествовавшей, так и синхронной Некрасову. Одним из его источников могут быть фольклорные колыбельные песни, в частности «смертные песни», включающие в себя открытое пожелание младенцу смерти. На вероятное знакомство Некрасова с этими песнями указывает позднее стихотворение «Баюшки-баю», где умирающему герою слышится голос баюкающей его матери, желающей сыну вечного сна, который принесет ему успокоение от страданий. Пророческие стихотворения Некрасова обнаруживают переклички и с народными балладами о семейной жизни с их образом красавицы, замученной мужем или свекровью. Однако наиболее очевидна связь профети-ческого дискурса Некрасова с русской романтической поэзией. Об этом «свидетельствует не только тот факт, что объектом пародии в его “Колыбельной песне” собственно и стала эта поэзия, но и множество других, менее прямолинейных связей. Портрет героини
“Тройки” (“Взгляд один чернобровой дикарки, / Полный чар, зажигающих кровь”) окликает длинную череду “дикарок” романтической литературы» (2, с. 53). Именно романтические представления о поэте-пророке, как предполагает М. Кучерская, являются литературной мотивировкой предсказаний. Пророчество Некрасова имеет вместе с тем социально-политическую составляющую: «Беды, предстоящие в скором будущем его адресатам - невестам и младенцам - обусловлены не столько изъянами человеческой природы, сколько несовершенствами политической системы и общественного устройства России» (2, с. 54). Можно проследить связь некрасовских стихотворений-предсказаний, касающихся молодых девушек на пороге замужества, также с балладами Жуковского, у которого влюбленные, как правило, не могут быть счастливы. «Саму попытку Некрасова переместиться из реального пространства в иллюзорное, в область предположений и неясного будущего можно рассматривать, - заключает исследовательница, - как результат взаимодействия с ключевым романтическим принципом двоеми-рия. Но если в романтической поэзии мир мечты, мир феноменальный маркировался как гармонический и идеальный по сравнению с миром ноуменальным, то у Некрасова все мечты разбиваются о прозу жизни, реальность точно бы жестоко иронизирует над “сказкой”, полностью девальвируя ее» (2, с. 56-57).
Образ сада как символ любви, мира и счастья не раз появлялся в чеховских произведениях - достаточно вспомнить «Ионыча», «Дом с мезонином», «Трех сестер», «Вишневый сад», отмечает русист из США Светослав Павлов (3). К символике райского сада Чехов обращается и в рассказе «Черный монах», пересматривая свою жизненную философию, в частности конфликт между Богом и человеком.
Сад Песоцкого можно рассматривать как символический образ Эдема: он так же удивителен по разнообразию растений и так же становится благословенной колыбелью счастливого и беззаботного детства Коврина. В то же время героев рассказа, полагает исследователь, можно соотнести с персонажами Библии. Песоцкий как садовод подобен Богу-творцу книги Бытия; как Творец, предназначивший друг другу Адама и Еву, он благословляет на брак Коврина и Таню, доверяя ему свой сад, как Бог доверил свой рай-
126
ский сад Адаму. Черный монах искушает Коврина, как сатана, который искушал Еву в Ветхом Завете и Христа - в Новом.
Библейская история конфликта Бога с Адамом нашла преломление в литературе в качестве темы отцов и детей, столь популярной в русской литературе Х1Х в. Однако в отличие, например, от высоко ценимого Чеховым романа Тургенева «Отцы и дети», в «Черном монахе» этот конфликт имеет не социально-классовое, но философское обоснование и автобиографические соответствия: деспотичный отец и религиозное воспитание в детстве способствовали в дальнейшем отходу Чехова от религии. Автобиографичны и некоторые другие моменты: мысль написать рассказ посетила Чехова в Мелихово, где был прекрасный парк и где писатель увидел сон о черном монахе. Многое объединяет Чехова и Коврина: оба -гуманитарии-интеллектуалы, проводящие много времени за чтением и работой. Убежденность Коврина в своей заурядности в финале рассказа перекликается с сомнениями в своем таланте Чехова-писателя. Неудача Коврина на профессиональном поприще соответствует неудавшейся попытке Чехова получить ученую степень за книгу «Остров Сахалин» и читать лекции в Московском университете. Оба - и Коврин, и Чехов - пожертвовали семьей и жизненным комфортом ради личной свободы и работы. Вместе с тем существует ряд черт, сближающих Песоцкого с отцом Чехова. Оба они -страстные садоводы, оба весьма суровы в отношении крестьян (Пе-соцкий сетует на то, что их нельзя пороть).
Тема смерти, характерная для позднего творчества Чехова, раскрывается в рассказе как подведение жизненных итогов. В юности перед Ковриным открывались два пути: спокойная и обычная жизнь с Таней в райском саду Песоцкого или рискованное преследование сомнительных целей. Герой, выбравший второе, незадолго до смерти осознает, что заплатил за свой выбор слишком высокую цену. Чехову, знавшему, что не доживет до старости и сомневавшемуся, что его будут помнить как писателя, цена его писательства также могла казаться неоправданно высокой.
В «Черном монахе», приходит к выводу исследователь, Чехов сквозь призму судьбы Коврина оценивал свою собственную жизнь. Не попытался ли он в конце жизни «принять то, что было отвергнуто им в юности - то, что упустил его умирающий герой Коврин, - религию, семью, скромное, но честное ремесло, напри-
мер, садовода, требующее много меньше жертв, чем ремесло писателя?» (3, с. 114).
Т.Г. Юрченко
2015.02.020. СТЕПАНЯН К. ДОСТОЕВСКИЙ И СЕРВАНТЕС: ДИАЛОГ В БОЛЬШОМ ВРЕМЕНИ. - М.: Языки славянской культуры, 2013. - 368 с. - (Studia philologica).
Ключевые слова: компаративистика; литературный процесс; религиозно-философские искания; теория карнавала; повествовательная стратегия.
В монографии доктора филологических наук, вицепрезидента Российского общества Достоевского К.А. Степаняна рассматриваются духовная эволюция Достоевского и Сервантеса, противостоявших кризису личности и христианской цивилизации и разгадавших многие метафизические тайны бытия. Автор монографии исследует причины, подвигнувшие Сервантеса и Достоевского на разрешение грандиозной художественной задачи: создать образ «положительно прекрасного» человека и понять, способна ли такая личность своими силами победить мировое зло. Особое внимание уделено определению сущности творческих методов русского и испанского писателей как «реализма в высшем смысле», подвергнута критическому осмыслению теория карнавала М.М. Бахтина.
К. Степанян подчеркивает, что и Сервантес, и Достоевский в своих романах стремились решить кардинальные вопросы самоопределения человека в мироздании. Обоих писателей причисляли и к ревностным защитникам христианства, и к скрытым богоборцам. Сходство между романами «Дон Кихот» и «Идиот» усматривали в автобиографизме главных героев Сервантеса и Достоевского.
Исследователь обращает внимание на определенное сходство между Испанией ХУ1-ХУП вв. и Россией Х1Х в. Испания, в силу особенностей своей истории, в ХУ1 в. переживала невиданный расцвет: завершилось освобождение от мавританского ига; произошло объединение страны, состоявшей из разрозненных королевств; под властью испанской короны Карла I и в связи с открытием Колумбом Америки и созданием латиноамериканских колоний произошло колоссальное обогащение и расширение границ империи, над
