CC BY
35
СРЕДНИЕ ВЕКА И РАННЕЕ НОВОЕ ВРЕМЯ
2002.01.006. СМАЙЛ Д. Л. ВРАЖДА КАК СОЦИАЛЬНОЕ ЯВЛЕНИЕ В ПОЗДНЕСРЕДНЕВЕКОВОМ ОБЩЕСТВЕ.
SMAIL D.L. Hatred as a social institution in the late-medieval society//Speculum. - Cambridge (Mass.), 2001. - Vol. 76, № 1. - Р. 90-126.
Автор статьи, американский историк Д. Смайл, обращается к анализу роли, которую играла вражда (англ. - hatred, лат. - inimicitia, enmitas, употреблявшиеся как синонимы) в жизни горожан в средневековье. Предметом исследования стал Марсель XIII-XIV вв., а материалом послужили документы - «мировые» между горожанами (англ. - peace act, лат. - instrumentum pacis), записи судебных разбирательств и краткие перечни вынесенных приговоров в отчетах clavaire, должностных лиц, представлявших в городе финансовые интересы Анжуйской династии.
Во вступительной части статьи (с. 90-96) автор, формулируя цель своего исследования, рассматривает историю вопроса, останавливаясь кратко на том, как трактовались и оценивались вражда и ненависть в городской судебной практике и средневековой морализаторской литературе и что нового внесли в их понимание гуманисты и ученые последующих эпох.
Сам термин «вражда», указывает исследователь, использовался в средневековой светской юриспруденции, когда речь шла о долгом публичном конфликте. Наряду с ним фигурировало понятие «гнев» (англ. - anger, лат. - ira, или его синононим furor) обозначавшее преходящее чувство, которое может возникнуть и по отношению к человеку близкому и любимому, но в других случаях, не найдя выхода в мести, перерастает во вражду. Христианская мораль считала то и другое «недугом души»; гуманисты в своих сочинениях также писали о вреде вражды, как с нравственной, так и с практической точки зрения (автор приводит в качестве примеров Альберта Брескийского [XIII в.], утверждавшего, что вендетта обходится слишком дорого, и Леона Баттиста Альберти, который заявлял, что «род долго и упорно вершащий свою месть умаляется в достоинстве» [англ. diminish its honor]). В представлениях мыслителей Нового времени вражда характерна исключительно для раздробленного средневекового общества и исчезает по мере укрепления единоначальной королевской власти.
Однако, продолжает Д.Смайл, современная психология, антропология и исследования по истории эмоций утверждают, что гнев и враждебность являются «нормальными и даже полезными характеристиками человеческого сознания и социума» (с.95). Работы последних лет, в первую очередь труды К.Говара и Р.Бартлетта1), пишет он, наглядно показывают, что вражда, в той или иной форме, присутствовала и присутствует во всех обществах, и часто не только как комплекс чувств (злоба, ненависть и др.), но и как определенная норма поведения, порождающая некую систему связей и отношений между людьми. Теперь, по мнению Д.Смайла, пришло время написать историю вражды как социального явления и данное исследование он считает вкладом в решение этой непростой задачи.
Обращаясь к документам позднесредневекового Марселя, автор задается целью показать, что «в социуме, где не существовало еще, как таковой, моды на архитектурные стили, костюмы и пр., где высокие посты и образованность еще не служили источником общественного признания, вражда с кем-то была самым доступным способом поддержать престиж, отстоять честь и репутацию» (с. 95). Она служила знаком материального благополучия и независимости, а заодно давала возможность родичам, друзьям и близким (англ. followers) подтвердить на деле свою верность. Другой аспект, на котором акцентирует свое внимание исследователь, - то, что вражда как общественное явление порождала особый кодекс поведения, ритуалы и язык, «по крайней мере в той же степени, в какой порождал их вассалитет» (с.96). «Сложные связи взаимной вражды в городе, - пишет автор, - определяли структуру соседских и профессиональных групп не меньше, чем связи родства и дружбы, укреплявшиеся ими» (с.96). И наконец, Д.Смайл стремится рассмотреть исследуемое явление в развитии, проследив один из этапов «долгого процесса превращения вражды из междоусобной в межнациональную, расовую и идеологическую» (с.96).
Анализ конкретных документов Д.Смайл начинает с мировых (раздел «Юридический статус вражды в мировых», с.96-101). Автор считает необходимым дать краткие разъяснения по поводу того, что
1) См., например: Bartlett R. Moral enmites: the legal aspect of hostility in the Middle ages. Aberyswyth: univ. of Wales, 1998; Gauvard C. De grace especial: crime, etat et societe en France a la fin du moyen age. Vol.1-2. P., 1991; Violence and society in the early mtdieval west. Ed by Halsall G. Rochester, N.Y., 1998; Nirenberg D. Communities of violence: presecution of minorities in the Middle ages. Prinston, N.Y., 1996.
представляли собой эти документы. В Марселе, указывает он, горожанина, совершившего убийство или другое насилие, часто не предавали суду, применяя иную - сложную, но, судя по всему, действенную процедуру. Например, житель города, убивший или ранивший другого, обычно бежал или прятался в церкви, либо, если его ловили, оказывался под замком. Во всех этих случаях его затем высылали, и, после того как он был удален на безопасное расстояние, родичи, друзья или жена начинали с семьей пострадавшего переговоры о примирении. В качестве посредников привлекались знатные горожане, члены городского магистрата, а иногда - монахи нищенствующих орденов. Когда стороны приходили к согласию, приглашали нотариуса и подписывали мировую, содержащую краткое описание событий, поименование сторон и условия примирения. За двадцатилетие середины XIV в., указывает Д.Смайл, сохранилось восемь таких мировых.
Что же они представляют собой с юридической точки зрения? Формально, пишет автор, они ближе всего к «соглашениям» (compromissio или compositio). Однако в соглашениях, фиксирующих некий компромисс, всегда присутствует третья сторона, которая, собственно, и выносит решение; мировая же - договор двух сторон, нотариус только заверяет его. Исследуя лексику мировых, Д.Смайл приходит к выводу, что при их составлении использовались те же выражения и ключевые фразы, что и в документах, где речь шла о передаче неких прав (cossio, remissio или emptio iuris). Вражда, заключает он, рассматривалась как ius, формальное право родственников и друзей жертвы, включающее в себя и право на месть, а мировая, таким образом, толковалась как добровольный отказ от этого права. В обществе, где вражда имела свой статус, такая форма примирения позволяла пострадавшей стороне прекратить междоусобицу, не теряя при этом своего достоинства. Та же цель достигалась и по-другому: в ряде мировых прослеживаются попытки представить действия виновника не как следствие вражды, а как проявление гнева, т.е. «временное безумие» - тем самым случай изымался из сферы действия «кодекса вражды» и примирение становилось вполне естественным шагом.
Однако, указывает Д.Смайл, обе эти тактики срабатывали, похоже, далеко не всегда, распри продолжались, и участники их то и дело оказывались перед «судами расследования» (англ. - court of inquiry, лат. - curia inquisitionis). К рассмотрению судебных документов, куда более многочисленных, чем мировые, исследователь далее и переходит
(раздел «Образ вражды в документах суда», с.101-113). Официальные лица и церковь, пишет Д.Смайл, порицали вражду, поэтому не удивительно, что в судебных разбирательствах она присутствует только как характеристика действий противоположной стороны, призванная во многих случаях оправдать поступки виновного. Исследователя, однако, интересует здесь иной аспект: какие «образы» вражды и дружбы формировались и использовались участниками разбирательств, какие действия приводились в подтверждение того или другого и как они расценивались.
Одним из характерных моментов в проявлении вражды считалась, судя по документам, ее публичность. В качестве доказательств «враждебности» того или другого лица по отношению к свидетелю или ответчику в большинстве случаев приводятся «отказ разговаривать», «холодность», «невежливость» и - как крайние формы - поношения и обвинения. С другой стороны, дружба подтверждается тем, что люди «ели и пили вместе» и «разговаривали подолгу каждый день». Автор иллюстрирует свои рассуждения выдержками из источников, которые рисуют наглядную картину того, как в распрю между двумя влиятельными семействами оказывалось втянутым едва ли не подавляющее большинство горожан; вокруг главных «действующих лиц» собирались сторонники, спаянные связями почти столь же прочными, как связи родства, и человек определенного положения не мог остаться в стороне от этой вражды, не уронив при этом своего достоинства. У каждого уважаемого человека должны были быть враги, равно как и друзья и родственники. Именно здесь кроется, по мнению Д. Смайла, причина того, что главными формами проявления вражды служили
речи - они произносились открыто, в присутствии других людей и таким образом подтверждали статус говорящего.
Следующее наблюдение автора касается частых ссылок в источниках на неких «врагов» как на причину неявки в суд. Неявка считалась серьезным проступком и каралась, но виновник мог обжаловать приговор, объяснив, почему он так поступил. В подобных случаях, подчеркивает Д.Смайл, говоря о врагах, податели жалоб явно имеют в виду не непосредственных представителей противной стороны, а официальных лиц, членов суда, также вовлеченных во всеобщую вражду и готовых использовать свое положение, как орудие мести. Насколько такие жалобы помогали сказать трудно, пишет автор статьи,
ибо ответы на них до нас не дошли, но, судя по количеству подобных «оправданий», они принимались во внимание. Таким образом, полагает Д.Смайл, можно сделать вывод, что и сами суды становились орудием вражды, дополняя открытое публичное недоброжелательство изощренной тайной местью.
Исследователь не отрицает полностью расхожее мнение, что «правители Анжуйской династии стремились обуздать вражду» и «их усилия способствовали смягчению нравов» (с. 114), но считает, что оба утверждения справедливы лишь отчасти и нуждаются в разъяснениях. Позицию центральной власти можно понять, изучив отчеты королевских должностных лиц, clavaire, представлявших финансовые интересы анжуйской короны в Марселе (раздел «Вражда или гнев: финансовые документы Анжуйской династии», с. 114-120). Восемь таких отчетов, относящихся к периоду 1331-1471 гг., содержат перечень штрафов, налагавшихся на горожан судом, с кратким разъяснением сути дела. До 80% от общего числа проступков составляют нападения, угрозы и оскорбления. Поскольку в подобные действия оказываются вовлечены практически все слои горожан, независимо от пола, возраста и положения, и при этом жертва и виновник обычно близки по социальному статусу или роду занятий, у автора не возникает сомнений, что мы имеем дело с проявлениями вражды. И тем не менее clavaire в своих отчетах стремятся трактовать подобную агрессию как нечто иррациональное, как проявление гнева или даже безумия. Объясняя этот факт, Д.Смайл предполагает, что clavaire просто копировали отрывки из обвинительных заключений, зачитывавшихся каждые 2-3 месяца перед горожанами, которые собирались на площади на parlement: их
произносил viguer, главное должностное лицо короля в Марселе, после чего провинившиеся платили штраф. По-видимому, заключает исследователь, власти не хотели признавать существования вражды, ибо она служила «смягчающим обстоятельством» и уменьшала размер штрафа, а, соответственно, и доходы короны. Но кроме того - и это представляется Д. Смайлу куда более важным - вражда подрывала монополию королевской власти на воздаяние виновным. Правящая династия не хотела признавать, что горожане могут защищать себя и восстанавливать справедливость без помощи королевских чиновников, поскольку «отстаивала свое единоличное право карать и получать все причитающееся за это общественное признание» (с.120).
Таким образом, продолжает свои рассуждения Д.Смайл, власти стремились не к прекращению вражды, а к изменению способа ее проявления. Использование в качестве орудия мести суда их вполне устраивало, и суды ХІІІ-ХІУ вв., органически вписавшись в уже сложившуюся поведенческую схему, предоставляли горожанам прекрасную возможность смешать своего врага с грязью и, под угрозой штрафа или казни, склонить его к примирению. Подобная ситуация приводила помимо всего прочего к своего рода «демократизации мести»: расправиться с соперником через суд могли даже те, у кого не хватило бы ни сил, ни возможностей сделать это иначе. Но у происходящего была и оборотная сторона. Став общедоступной, пишет Д.Смайл, месть утратила свою привлекательность, как способ поддержания престижа. Кляузничество, лжесвидетельство, подкуп были в глазах большинства населения деяниями бесчестными, трусливыми, недостойными мужчины и тот, кому удавалось преуспеть в них, скорее портил свою репутацию, чем добивался уважения.
Таким образом, заключает автор статьи, оказалась подорвана та основа, на которой зиждился «кодекс вражды» и вся связанная с ним система отношений. «Процесс перехода к более цивилизованному обществу, пишет американский исследователь, часто представляют как перенесение системы ценностей, вырабатываемых изначально знатью, юристами, церковными моралистами и государственными деятелями, в среду простолюдинов. Марсельские источники рисуют картину более сложную. Стремление к терпимости возникло в среде горожан независимо, как реакция на печальные последствия юридических преобразований, предпринятых сверху» (с. 125).
Это, однако, не означает, подчеркивает Д. Смит, что вражда, как социальное явление прекратила свое существование. «Оторванная от представлений о чести и социальном статусе, с которыми прежде была тесно связана, она теперь могла быть использована в других, более пагубных построениях» (с.126).
З.Ю.Метлицкая
