CC BY
127
ФОРМАЦИИ, ЦИВИЛИЗАЦИИ, СОВРЕМЕННАЯ МИР-
СИСТЕМА
2001.02.001. БАУМАН З. ГЛОБАЛИЗАЦИЯ: ПОСЛЕДСТВИЯ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА.
BAUMAN Z. Globalization: Human Consequences. - N.Y.: Columbia univ. press, 1998. - 136 p.
Глобализация, помимо прочего, означает Великую Войну за мир без границ, считает З. Бауман — почетный профессор Лидского и Варшавского ун-тов. Война эта окончилась, и капитал получил невиданную свободу от местной жизни. Это очень напоминает ситуацию землевладельцев-абсентеистов, пренебрегавших интересами кормившего их населения.
Бауман согласен с П.Вирилио, что провозглашение Фукуямой "конца истории" преждевременно, тогда как о "конце географии" можно говорить со все большей уверенностью. Расстояние - не физический и безличный феномен, а общественный продукт, функция развития транспорта. Нынешний реальный мир и расстояния в нем не только уменьшились, но и границы между частями этого мира стали во многом условными. В таком мире, действительно, как заявил Билл Клинтон, разницы между внутренней и внешней политикой нет.
Расстояния сокращались с развитием транспорта. Особенно велика роль "транспорта информации", отделившего передачу информации от ее носителей. Интернет не только сделал информацию общедоступной, но и устранил различие в передаче информации на локальном и глобальном уровнях. Скорость сообщения и социальная сплоченность тесно связаны и находятся в обратнопропорциональной зависимости (с. 15). Пространство освободилось от физических ограничений, его "встроили" в сингулярную темпоральность моментальной связи.
Однако исчезновение границы между "здесь" и "там", "близко и далеко" не столько делает условия человеческого существования более однородными, сколько способствует их поляризации (с.18). Одних это освобождает от территориальных ограничений, лишая
территориальность вообще и локальный уровень в частности значения и смысла. Другие же - те, кто лишен возможности легко перемещаться в пространстве, утрачивают смысл своей жизни, поскольку присвоение и освоение своей территории становится беспредметным, и им остается беспомощно наблюдать, как из-под ног уходит социальный фундамент их жизни.
Все это ведет к принципиально новой властно-пространственной мировой перестройке. Мобильной элите это обеспечивает невесомость, бестелесность власти. При этом новые элиты становятся экстерриториальными, превращаясь чуть ли не во "внеземные" (космократия Д. Дюкло) даже в том случае, если остаются в определенном месте. Сфера их жиз-ни - киберпространство, они должны изолировать, дистанцировать (как в физическом, так и сциальном и в ценностно-смысловом плане) себя от локальностей и социального значения последнего. "Им также необходимы безопасность этой изоляции - условия "несоседства" ("nonneighbourhood"), гарантия от вмешательства на местном уровне, надежная, неуязвимая изоляция, трактуемая как безопасность личностей, их домов и игровых площадок. Детерриториализация власти таким образом идет нога в ногу со все более жестким структурированием территории" (с.20).
Характерной чертой строительства в метрополисах и вокруг них становится появление "запретных зон" - функциональных эквивалентов крепостных рвов и башен средневековых замков. С.Фласти ввел несколько специальных терминов для различных типов запретных зон: "скользкое пространство" ("slippery space") - такое, которого нельзя достичь из-за того, что пути доступа к нему запутаны, затруднены или отсутствуют; "колючее пространство" ("prickly space") - такое, которое защищено различными средствами (вроде водораспылителей, чтобы посторонние не могли пользоваться газонами для отдыха), делающими использование этого пространства неудобным; "нервное ("jittery") пространство" - такое, при использовании которого человек оказывается под постоянным наблюдением. "Эти и другие "запретные зоны" служат не чему иному, как превращению социальной экстерриториальности новой надлокальной элиты в материальную, телесную изоляцию от локальности" (с. 20); они обеспечивают физическую недоступность представителей элиты. Самоизоляция элиты оборачивается изоляцией населения, которое платит высокую культурную, психологическую и политическую цену за это.
По сути мы имеем дело с аналогом раннесовременных огораживаний, превращающих городскую жизнь в постоянную пространственную войну за территорию - от стычек "огороженного" (или огораживаемого) населения с полицией во время вспышки городского бунта до прорыва футбольных фанатов в "приличные районы", вандализма и других форм агрессивной защиты масс от изоляции и локализации, символического неприятия или своего социального поражения и депривации.
Крайняя форма территориального ограничения - заключение в тюрьму, которое практикуется все чаще именно в наиболее динамично развивающейся части мира. Показательно, что штат Калифорния тратит на содержание тюрем больше средств, чем на высшее образование (с.106). Главная забота власти и элиты - закон и порядок; власть "полицеизируется".
Количество заключенных во всех странах растет. Почти во всех странах растет число тюрем, увеличивается бюджет полиции. "Самое важное, однако, заключается в том, что доля населения, находящаяся в непосредственном конфликте с законом и попадающая в заключение, растет с такой скоростью, которая указывает на нечто большее, чем чисто количественное изменение" (с. 114), и на то, что у правительств различных стран увеличивается потребность в "дисциплинировании" крупных сегментов и групп общества. В США в заключении находятся 2% населения; в 1979 г. в стране было 230 тюрем на каждые 100 тыс. человек, на 1 января 1997 г. - 649. Этот показатель растет даже в таких странах, как Норвегия и Нидерланды (в первом случае с 40 тюрем на 100 тыс. в 60-е годы до 64 в наши дни, во втором - с 30 до 86 ( с. 115).
Когда-то Фрейд писал, что в основе психических страданий и недугов его современников, т.е. тех, кто жил в "классическую" эпоху современной цивилизации, лежало стремление поступиться значительной частью личной свободы ради определенной степени коллективно гарантируемой безопасности. Ныне, в позднюю, послесовременную эпоху налицо противоположная ситуация: стремление отказаться от значительной "части" безопасности бытия ради устранения все большего количества ограничений, препятствующих развитию общества "свободного выбора". Именно это стремление, порождая страхи и тревоги, находит выход в массовой озабоченности проблемой закона и порядка.
Боязнь оказаться жертвой физического насилия занимает едва ли не центральное место среди всех страхов развитого мира. Игра на этом страхе, особенно хорошо воплощенная на телеэкране борьба с преступностью, становится одной из важнейших политических карт различных правительств. Страхи по поводу личной безопасности совпадают с тревогами по поводу общей неопределенности эпохи постмодерна и глобализации.
Нынешняя система наказаний все больше и сильнее бьет по социальным низам, чем по верхам. Ограбить человека - преступление. Ограбить целые государства, народы, лишить их ресурсов, нанести ущерб экологии - снижение издержек и рационализация (с.123). Кроме того, преступления наверху и тех, кто наверху, трудно раскрыть, поскольку это требует такого юридического и финансового знания системы, которыми аутсайдеры не обладают. В результате преступность прочно ассоциируется с низшим классом (underclass) и его гетто, т.е. с локальным уровнем. Так происходит поляризация: закон и порядок - на глобальном уровне, преступность и хаос - на локальном.
В 1996 г. Ханс Титмайер, президент Германского федерального банка, призвал к созданию условий, которые порождают доверие со стороны инвесторов. Эти условия - снижение налогов на предпринимательство, более жесткий контроль над государственными расходами, реформирование системы социального страхования, устранение жесткости рынка рабочей силы - он должен стать более гибким, что на деле означает ослабление социальной защищенности рабочих, которым придется соглашаться на любую, даже малооплачиваемую работу. При этом рабочий утратит прежнюю квалификацию, а следовательно, окажется еще более уязвимым со стороны "гибкого рынка". Это "забывание" своей профессии соответствует общей логике постмодерна и социума потребления -забывать, а не запоминать. В сентябре 1997 г. чиновники МВФ подвергли жесткой критике немецкие и французские методы обеспечения рабочих работой. Гарантии со стороны государства и бизнеса они оценили как ограничение гибкости рынка рабочей силы.
В новом мире высоких скоростей локальность перестает быть тем, чем она была, когда информация перемещалась вместе с людьми. И локальность, и локализованное население имеют очень мало общего с "локальной общностью" ("local community"). Последняя вырастала естественно, первая - результат социальной депривации. Справедливость
традиционной локальной общности - горизонтальная и эгалитарная, неолокальности - вертикальная и пирамидальная, лишающая территорию публичности, т.е. пространства споров, переговоров, компромиссов и т.д. Вердикты по поводу того, что хорошо и правильно, а что - нет, что есть красота, а что - уродство, что полезно и что вредно, теперь не выносятся в определенном месте, а приходят из заоблачных высот, из регионов, куда не добраться. Для того, что П.Лазарсфельд называл "местным мнением", больше нет места, равно как исчезло конкретное место для его выработки. Раньше такими местами были магазин, лавка, где люди останавливались и обсуждали свои проблемы, обменивались информацией. В отличие от этого, современные "торговые центры" -"моллы" ("shopping malls") исходно спланированы так, чтобы люди не останавливались, а постоянно двигались, смотрели по сторонам, бесконечно отвлекались и развлекались (но ни в коем случае долго).
Аналогичным - вертикальным - образом работают нынешние СМИ: многие наблюдают за немногими. Эти немногие - из мира политики, бизнеса, кино и спорта, короче - из мира знаменитостей. Их главное качество - быть наблюдаемыми многими, во всех уголках земного шара. Глобализация делит людей на две большие и неравные по численности группы, которые автор называет "глобалами" ("globals") и "локалами"("1осак"). "Чтобы они ни сказали, оказывается на слуху, они несут послание образа жжизни их образа жизни" (с. 53). "Локалы" никогда не смогут создать себе такой образ жизни - образ жизни "глобалов", которые в буквальном смысле оказываются "не от мира сего", т.е. небожителями, которые своим примером определяют поведение и ценности глобалов. "Находящиеся на земле в состоянии сегрегации и изоляции "локалы", встречаются с "глобалами" посредством регулярных телепередач, осуществляемых "с небес " (с. 54) с помощью электронного сигнала.
"Все, что движется со скоростью, приближающейся к скорости электронного сигнала, практически свободно от ограничений, связанных с территорией, откуда он послан, в которую он послан или через которую он проходит" (с. 55). По мере усиления скорости, сжатия пространства-времени и устранения связанных с ним физических и социальных ограничений некоторые объекты движутся быстрее других и, следовательно, освобождаются от многих прежних ограничений, включая институционные. К таким объектам относится капитал. Прежде всего, это выражается в массовом переводе европейскими и
североамериканскими фирмами производства в страны Азии и Восточной Европы. Капитал утрачивает национальные характеристики, а финансовые потоки практически не контролируются правительствами. Формирующаяся планетарная организация экономики ускоряет отторжение слабых районов (и социальных групп) от своих процессов и создание новых каналов перемещения ресурсов - каналов, свободных от контроля национальных государств. Более того, по выражению Г.Х. фон Райта, национальное государство "ржавеет", "подрывается" или даже "отмирает". Подрывающие его силы носят транснациональный характер. "Поскольку национальное государство остается единственной формой для экономических расчетов и единственным источником эффективной политической инициативы, "транснациональный" характер подрывающих сил ставит их вне сферы обдуманных, целенаправленных и потенциально рациональных действий" (с. 56). В результате эти анонимные силы оказываются скорее таинственным объектом догадок, чем надежного анализа. В таком случае самое большее, что можно о них сказать, следующее: это агломерации систем, манипулируемые невидимыми агентами.
В таком контексте отмирание государства представляется чуть ли не природной катастрофой, а общая ситуация - новым мировым беспорядком, сменившим упорядоченный биполярный мир. В двулагерном мире, существовавшем до падения коммунизма, все имело свой смысл и значение, все контролировалось. Сейчас дело даже не в том, что все, кажется, вышло из-под контроля, - вообще не ясно, что значит при нынешних обстоятельствах "находиться под контролем". Как и прежде, все упорядочивающие инициативы и действия носят локальный характер и ориентированы на отдельные проблемы, "однако больше нет таких локальных общностей, которые настолько уверены в себе, чтобы высказываться от имени человечества в целом или чтобы человечество выслушивало их и подчинялось им... В равной степени нет таких отдельных проблем, решение которых могло бы повлиять на всеобщий ход событий, обеспечить согласие в глобальном масштабе" (с. 58).
"Именно это новое и вызывающее беспокойство восприятие процессов, вышедших из-под контроля, выражено (отнюдь не самым удачным образом) в модном понятии глобализации" (с. 59). Реальный смысл глобализации - это новый мировой беспорядок, неопределенный,
неуправляемый, самодвижущийся характер мировых дел, отсутствие центра ("децентрализованный мир").
Глобализация существенно отличается от универсализации, которую упоминают все реже и реже. Универсальный (универсально-универсалистский) мир предполагает наличие центра и порядка. Универсализация отражала то, что мы хотим сделать, к чему стремимся; глобализация фиксирует то, что с нами происходит. Универсализация порождает человека универсализующего, глобализация - человека глобализуемого.
Длительное время "глобальная сцена" рассматривалась лишь в качестве театра больших размеров для межгосударственной политики; "глобальная политика" оказывалась лишь совокупностью внешнеполитических курсов всех государств. Однако это суммарное восприятие в эпоху биполярного, двублокового мира скрыло от наблюдателя то, что на глобальной сцене действуют не столько государства, сколько группы государств как агенты надгосударственной интеграции (с. 63).
"Политическая надстройка эры Великого Раскола скрывала более глубокие нарушения в механизме конструирования порядка, которые, как выясняется теперь, имели более тяжелые последствия" (с. 63-64). Эти нарушения касались, прежде всего, роли государства: все основные опоры суверенитета были сломаны так, что их уже невозможно починить; военная, экономическая и культурная самодостаточность и самоподдерживаемость любого государства перестала быть жизненной перспективой. Одни государства вынуждены были поступиться суверенитетом, другие были просто выброшены; наконец, многие государства в XX в. возникли или были созданы более или менее искусственно (например, на основе относительно мелких этнических групп), а потому исходно обладали частичным суверенитетом, еще более ослабляемым логикой биполярного противостояния.
Теперь не предполагается, что большинство современных государств в их состоянии должны выполнять те функции, которые ранее считались raîson d'être существования государства (например, поддержание равновесия между производством и потреблением). Бауман цитирует одного из лидеров мексиканских крестьян в Чьяпасе, который заметил, что "в "кабаре глобализации" государство начинает заниматься стриптизом, и в конце представления на нем остается только то, что является крайней необходимостью - репрессивная
мощь... У новых хозяев мира нет потребности непосредственно править миром. От их имени административная задача возложена на плечи национальных правительств" (цит. по: с.66). Свобода движения капитала и финансов ведет к прогрессирующему изъятию "экономики" из-под политического контроля. Государство превращается в экономического импотента, любая попытка которого "вылечиться" ведет к наказанию его мировыми рынками. И это неудивительно: согласно подсчетам, объем чисто спекулятивных межвалютных финансовых трансакций достигает 1003 млрд. долл. в день - это в 5 раз больше, чем объем торговли, и почти столько же, сколько составляют резервы всех национальных банков мира (1500 млрд.). Ни одно государство не продержится более нескольких дней против спекулятивного давления рынков. Глобализация - это не более чем тоталитарное распространение этой логики на все аспекты жизни. У государств нет достаточных ресурсов или свободы маневра, чтобы противостоять давлению.
Единственная (хотя и двуединая) экономическая функция, которую позволяют выполнять государству транснациональные силы, это - обеспечивать выполнение "уравновешенного бюджета" посредством полицейского контроля и сдерживать давление снизу, которое стремится заставить государство более интенсивно вмешиваться в руководство бизнесом и защищать население от наиболее зловещих последствий рыночной анархии. Ослабленное государство, которому оставлены только полицейские функции, т. е. квазигосударство - вот что соответствует интересам транснациональных сил.
Чтобы добиться своих целей, глобальные финансы, торговая и информационная промышленность нуждаются в политической фрагментации (morcellement) мировой политической сцены, зависят от этого. Все они очень заинтересованы в "слабых государствах".
Наднациональные и межгосударственные институты, созданные или возникшие с согласия глобального капитала, оказывают координированное давление на отдельные государства, с тем чтобы устранить или уничтожить все, что мешает движению капиталов или свободе рынка. Необходимым условием оказания финансовой помощи со стороны мировых рынков и валютных фондов является фактический отказ государства - получателя помощи от значительной доли суверенитета. "Слабые государства - это именно то, в чем Новый Мировой Беспорядок, нуждается, чтобы поддерживать и
воспроизводить себя. Слабые "квазийные" государства легко могут быть сведены к (полезной) роли местного полицейского участка" (с. 68).
Все это ведет к тому, что реальная социальная власть становится анонимной, государственный суверенитет - номинальным, границы -про-ходимыми (правда, избирательно - в сторону более слабых), а локусы - пустыми. Способность кого-либо выступать на национальном и локальном уровнях в качестве носителя политической субъектности (political agency) стала проблематичной. "Одним из наиболее серьезных последствий новой глобальной свободы движения становится то, что все труднее, а быть может, и вообще невозможно переплавить социальные проблемы, придав им форму эффективного коллективного действия" (с. 69).
Интеграция и исключение, глобализация и территориализация -взаимодополняющие процессы, точнее, это разные стороны одного и того же процесса - всемирного перераспределения суверенитета, власти и свободы действия, вызванного (но ни в коем случае не детерминированного) качественным скачком в технологии скорости. На наших глазах происходит процесс всемирной рестратификации, в ходе которой в мировом масштабе складывается новая социокультурная иерархия (с. 75).
Глобализация рынков и информации усиливает неравенство, деля население на привилегированно-властно-богатое меньшинство "глобалов" и обездоленное подвластно-бедное большинство "локалов". В середине 90-х годов доход 358 миллиардеров в мире равнялся доходу 2,3 млрд. беднейшей части (45%) населения планеты. Только 22% мирового богатства принадлежит развивающимся странам, в которых проживает около 80% мирового населения. В 1991 г. 85% населения мира получали 15% мирового дохода. Неудивительно, что за последние 30 лет доля мирового богатства, принадлежащая 20 беднейшим странам, уменьшилась с 2,3 до 1,4%. Глобализация бьет не только по самым бедным, она ведет к маргинализации 2/3 населения (с.71). Все это позволяет принять предложенный Р.Робертсоном термин "глокализация"; этот термин хорошо отражает реальное содержание процесса, скрываемого односторонним и выражающим интересы "глобалов" термином "глобализация".
Согласно социальной мифологии и фольклору новой глобальной элиты, Прекрасный Новый Мир кочевого капитала предоставляет всем
больше свободы и благосостояния. Однако это обычная фритридерская ложь, на самом деле - все наоборот.
"Беднота всего мира - старая или новая, наследственная или созданная компьютером - едва ли узнает в этом фольклорном вымысле свою судьбу. Новые возможности рождаются, растут и расцветают в виртуальной реальности, жестко отделенной от старомодных и грубых реальностей бедноты. Создание богатства движется к полному самоосвобождению от многовековых ограничивающих его и досадных для него связей с производством вещей, обработкой сырья, созданием рабочих мест и управлением людьми. Старые богатые нуждались в бедных, чтобы становиться богаче и сохранять богатство. Эта зависимость во все времена смягчала конфликт интересов и побуждала (богачей), пусть к слабой и незначительной, заботе о бедных. Новые богатые больше не нуждаются в бедных. Наконец-то близок миг блаженства полной свободы" (с.72). Эта свобода обогащаться одних имеет один и тот же источник, что и свобода других впадать во все большую бедность.
Этот источник, равно как и связь между новыми богатством и бедностью, умело скрывается различными способами. Р.Капушчинский (Бауман считает его самым значительным хронографом современной жизни) показывает, что это сокрытие достигается с помощью трех взаимосвязанных средств-уловок, постоянно используемых СМИ.
1. Новости о голоде подаются, как правило, вместе с напоминанием о том, что те же самые далекие земли, где люди умирают от голода, стали местом рождения "азиатских тигров". При этом, однако, будто забывают, что население "тигров" составляет едва ли не 1% населения Азии. Цель такой подачи - продемонстрировать: в зоне голода есть альтернативы, одни их используют, другие - нет, а следовательно, в значительной степени вина в том, что возник голод, лежит на этих неудачливых и незадачливых.
2. Новости подбираются и редактируются так, чтобы свести проблемы бедности и депривации исключительно к проблеме голода. Такая стратегия достигает двух целей: занижается реальный масштаб бедности (в мире голода - 800 млн. человек, а в безвыходной бедности живут 4 млрд., т.е. 2/3 мирового населения), а задача борьбы с бедностью сводится к проблеме нахождения продовольствия. В результате исчезают все остальные аспекты бедности, которые не устраняются с помощью повышенного белкового рациона: ужасные бытовые условия, болезни,
неграмотность, агрессивность, распад семей, ослабление социальных связей, отсутствие будущего, "качественная депопуляция". Пресса избегает говорить о том, что глобализация уничтожает рабочие места многих людей и лишает их возможности работать в будущем: богатство глобально, нищета локальна, нематериальные технологии порождают материальную бедность.
3. Показ катастроф, как природных, так и гуманитарных, способствует усилению этического равнодушия и другим способом: чужие беды становятся повседневными, обычными, к ним привыкают и в них уже не вовлекаются эмоционально. Долгосрочный результат -развитая часть мира окружает себя информационным санитарным кордоном, воздвигает глобальную информационную "берлинскую стену". Вся информация, приходящая "оттуда", - это картины войны, убийств, грабежа, насилия, наркоторговли, заразных болезней, беженцев, голода и прочих ужасов, короче, чего-то угрожающего нам, а следовательно, вызывающего желание закрыться, отгородиться, не вовлекаться эмоционально. "Локалы" дальних неблагополучных стран плотно ассоциируются в сознании людей Севера с убийством, наркотиками, заразой, насилием (образы "жестоких улиц", no-go areas). При этом, однако, "забывается", что, например, оружие, используемое в повседневном насилии в бедных странах, произведено в богатых странах и продано ими бедным (с.75).
Современный мир лишен центра. Мы живем в странной Паскалевой сфере, центр которой - везде, а окружность, периферия -нигде. Современный человек находится в постоянном движении, так же как товары, услуги, сигналы, т. е. все то, что потребляется. Мы живем в "обществе потребления" - не в том смысле, что только потребляем, а в том, что потребление, его структуры занимают особое место в общей структуре. Если промышленное общество было "обществом производителей", обществом рабочих и солдат, то нынешнее общество -"позднесовременное" (Гидденс), "второй современности" (Бек), "сверхсовременное" (Баландье) или "постсовременное" - не нуждается ни в массовом рабочем классе, ни в массовой армии. Главная социальная роль индивида в нашем обществе - роль потребителя. Последний в потребительском обществе резко отличается от потребителя в других обществах. Потребление первого носит быстрый, мгновенный и в то же время непрерывный (цепь мгновений) характер. Ни один объект потребления в таком обществе не должен надолго привлекать к себе
внимание: о нем забывают, как только его потребили, чтобы потреблять что-то новое. "Культура потребительского общества ориентирована главным образом на забывание, а не на запоминание... Традиционное отношение между потребностями и их удовлетворением здесь перевернуто: обещание удовлетворения и надежда на то, что оно сбудется, предшествуют потребностям" (с. 82) и формируют их. Удовлетворение потребностей становится смыслом, приключением - тем более соблазнительным и желанным, чем менее известна эта потребность.
Потребители в потребительском обществе должны находиться в постоянном движении, в поисках - новых желаний, новых потребностей, нового удовлетворения. Само это движение как путешествие потребленческое становится не только средством, но и объектом потребления; потребитель оказывается в первую очередь потребителем ощущений и чувств удовлетворения от вещей, а не самих вещей, последние - вторичны: "Желание не желает удовлетворения, желание желает желания". Потребитель в потребительском обществе живет под внутренним давлением, по сути, обезволивающим его и заставляющим находиться в постоянном движении.
Скорость и качество движения разделяют людей на группы - те, кто вверху, и те, кто внизу. Если те, кто вверху, движутся по своей воле, то те, кто внизу, делают это вопреки своему желанию. Беженцев (их число увеличилось с 2 млн. в 1975 г. до 27 млн. в 1995 г.) мало где долго держат и терпят, их стараются вытолкнуть, пока они, наконец, не осядут в местах почти непригодных для жилья. В современном мире идет противоречивый процесс облегчения получения виз и ужесточения паспортного контроля, по сути аннулирующего эти визы. Этот процесс можно использовать в качестве символа вновь возникающей стратификации по поводу доступа к глобальной мобильности. В нынешнем мире многие становятся homo mobilis, при этом одни передвигаются по миру как туристы, другие - как бродяги. Их миры не соприкасаются. В первом мире, мире глобально мобильных, пространство утрачивает свое ограничивающее качество и легко преодолевается как в "реальном", так и в "виртуальном" плане. Во втором мире - мире "локально привязанных" и обреченных на пассивное принятие любых изменений, реальное пространство закрывается, захлопывается, сжимается. Этот вид депривации становится еще более
болезненным, поскольку СМИ демонстрируют виртуальную доступность мирового пространства.
Сжатие пространства отменяет течение времени. Население первого мира живет в вечном настоящем. Здесь люди постоянно заняты и постоянно испытывают нехватку времени. Они раздавлены бременем обильного, избыточного и бесполезного времени, которое нечем заполнить. В их времени "ничто никогда не происходит". Они не "контролируют" времени - но они и не контролируются им, в отличие от их предков, живших в соответствии с безличным ритмом фабричного времени. Они могут лишь убивать время - по мере того, как оно медленно убивает их" (с. 88).
Население первого мира живет во времени; пространство для него не имеет значения. Именно подобный опыт Жан Бодрийяр зафиксировал в образе "гиперреальности", где виртуальное и реальное неразделимы. Население второго мира, напротив, живет в пространстве - тяжелом, вязко-сопротивляющемся, которое связывает время и делает его неподконтрольным людям. Время последних пусто и бесструктурно. Только виртуальное, телевизионное время имеет структуру -"расписание". Остальное время монотонно, оно бесследно утекает.
Жители первого мира - глобальные бизнесмены, менеджеры культуры, ученые передвигаются легально, второго - нелегально, первые - "туристы жизни", вторые - бродяги, причем последним не дано превратиться в первых. Глобальный мир - это мир туристов, мир без бродяг - это утопия мира туристов. Большая часть политики в обществе туристов - озабоченность "законом и порядком", криминализация бедности, и т.д. - может быть объяснена как продолжающееся, упорное усилие, во что бы то ни стало, поднять эту реальность до уровня утопии (с. 97).
Эпоха сжатия времени/пространства, беспрепятственного потока информации и постоянных коммуникаций является также эпохой почти полного разрыва между образованной элитой и народом (с. 102).
А.И.Фурсов
